На Элизе было белое платье, которое она не успела застегнуть на все пуговицы. Она наклонилась, чтобы затянуть ремешки на туфлях.
— Баюкай их, как маленьких. А усыпить их труднее, чем собаку-пустолайку, — бормотала она.
Выпрямившись, она, как могла, привела себя в порядок и, поглядев на Карлино, который все еще стоял перед ней, иронически улыбаясь, сказала, вполголоса:
— А все это по вашей вине!
— Вот те на! — сказал он также шепотом. — Я даже и не знаю, с кем ты сегодня спала!
Он говорил насмешливо, как подобает тому, кто только что покинул хорошее общество, а сейчас столкнулся с потаскушкой; не имело значения, что он неоднократно развлекался с ней. Даже наоборот.
— До чего вы довели беднягу Освальдо! — не удержавшись, воскликнула Элиза.
— А! — сказал Карлино. — Я тебя провожу. Они повернули на виа деи Леони.
— По правде говоря, — сказала Элиза, — я собиралась пройтись одна. Не хочется разговаривать.
Было уже совсем светло. На Палаццо Веккьо пробило шесть. Первые лучи солнца озарили портик «Фоли-Бержер". Прошел трамвай; из полуоткрытых дверей пекарни Кьяруджи тянуло вкусным запахом теплого хлеба. В прохладном сухом воздухе дышалось легко. Река текла зеленоватая и спокойная; на каменистой отмели килем вверх лежали лодки. На окрестных холмах, радовавших глаз чистыми, ясными красками, зазвонили колокола монастырей.
— Забудем всю грязь! Какой покой кругом! — сказала Элиза.
— Да ты, оказывается, поэт! С каких пор? — заметил Карлино.
Элиза присела на парапет набережной, подставив спину теплым солнечным лучам и уронив руки. Она жадно вдыхала воздух. Карлино подпрыгнул и уселся рядом с ней.
— На, кури, — сказал он.
И тотчас же этот день стал для Элизы обычным, как и все прочие дни; рядом был мужчина, который если и не выражал желания спать с ней, то все же требовал, чтобы она разговаривала, слушала его. И курево — тоже обычная отрава. Элиза снова превратилась в соблазнительную потаскушку, жадную до денег, распущенную на язык и страдавшую болезнью сердца.
— Так, значит, сегодня ночью ты была с Освальдо? — спросил Карлино.
— Почти уж целый месяц все ночи.
— Скажите, пожалуйста, какой прожигатель жизни!
— Получил куртажные за три месяца.
— Он тебя в свои дела посвящает?
— Во всё посвящает.
— Например?
— Ну, например, рассказывает, что у него есть невеста в Монтале Альяно, но девушка, кажется, ему изменяет.
— Почему же он ее не бросит?
— Слабовольный. Вы ведь, синьор бухгалтер, хорошо его знаете. Послушайте-ка, что же это вы и другие «камераты» так нехорошо с ним поступили? Это его больше всего мучит!
— А-а! — протянул Карлино, облизнув языком губы. — Он рассказывает про дела фашистской организации женщинам, да еще таким, как ты!
— А пусть рассказывает сколько хочет! У меня в одно ухо влетает, в другое вылетает!
— Правильно делаешь, — сказал он и, спрыгнув на землю, добавил: — Хочешь выпить чего-нибудь? Пойдем угощу.
— Пожалуй, я выпила бы горячего лимонада.
Солнце уже ярко озаряло всю набережную и заливало светом строящуюся библиотеку; лучи его становились жгучими. На середину Арно выплыли барки, добывающие песок со дна реки. На парапет набережной уже уселся рыболов с удочкой. На улицах орудовали метлами мусорщики; из Грассины и Антеллы бежали дребезжащие трамваи, битком набитые рабочим людом. В молочной Могерини мальчик подметал пол, посыпая его мокрыми опилками.
— Вы не стесняетесь показываться со мной здесь, недалеко от дома? — спросила Элиза. — Сегодня вечером про нашу прогулку будет знать вся виа дель Корно.
Но Карлино, не обращая внимания на ее слова, сказал:
— Может быть, хочешь позавтракать, так пожалуйста. Для себя он заказал чашку шоколада, свежих булочек
и сливочного масла. От густого шоколада шел горячий пар, на кружочках масла было выдавлено название фирмы. Карлино поддевал кружочек ножом и клал на хлеб с хрустящей корочкой. Он ел с жадностью, естественной для здорового юноши после бессонной ночи и утренней прогулки на свежем воздухе. Так как в молочной не было варенья, он послал за ним мальчика в соседнюю лавку Биаджотти, бывшую Кампольми. Он даже и не подумал о том, что «бывшей» она стала по его вине.
Элиза прошла в комнату за лавкой и вернулась оттуда преобразившаяся: она причесалась, освежила лицо, привела в порядок свой туалет. Она улыбнулась, показав красивые зубы. Лицо ее, однако, сохраняло свое обычное болезненно-грустное выражение. Сев за столик, Элиза выпила лимонаду и заказала чашку молока. Разрезав булочку пополам, она намазала ее маслом и стала макать в чашку. На поверхности молока, медленно кружась, всплыли золотистые масляные пятна. Элиза наклонилась и стала ловить их языком, прихлебывая молоко. Это внезапно возбудило в Карлино желание, и фашист-бухгалтер теперь смотрел на нее другими глазами, чувствуя себя сытым и отдохнувшим, как будто он проспал всю ночь. Покуривая сигарету, он не сводил взгляда с Элизы, с ее груди, вздымавшейся под легким платьем, с ее рук, покрытых легким пушком, который манил к ласке. Карлино скользнул по нему рукой. Элиза вскинула на него глаза, и тотчас же в них появилось подходящее к случаю выражение. Карлино сказал, многозначительно улыбаясь:
— Ты всегда даешь то, что обещаешь?
Не было нужды ехать через весь город на виа дель Аморино. На той же виа деи Нери жила старуха, всегда готовая приютить «приличных господ».
— Куда уж приличней, чем я, — сказал Карлино. — Я иду из «Казино Боргезе».
Комната выходила окнами на улицу. Сквозь занавеси пробивались солнечные лучи, и на потолке, словно в игре зеркал, мелькали тени прохожих, извозчичьих пролеток, велосипедистов. Раздался пушечный выстрел, возвещавший полдень.
Карлино стал одеваться; ему нужно было показаться на работе.
— А ты что будешь делать? — спросил он Элизу.
— Мне не хочется вставать, я еще немного посплю.
— Послушай, тебе бы посоветоваться с доктором. Сердце у тебя стучит, как молоток, — заметил он, застегивая подвязки.
Закончив свой туалет, Карлино положил деньги на ночной столик и собрался уходить. Элиза сказала:
— Не сердитесь на Освальдо за то, что у меня сорвалось с языка!
Он был уже у дверей.
— Ну, это мое дело. Привет, красотка.
И ушел.
Оставшись одна, Элиза могла наконец оправиться от одышки, с которой она так долго боролась. Ей казалось, что сердце у нее разбилось на тысячу осколков и каждый из них трепещет отдельно. Измученная, она погрузилась в тяжелый сон. Ей снилось, будто на нее напала стая мышей, и все они выскакивали из раны, зиявшей в ее груди, как раз там, где билось сердце. Мыши бегали по ней, скреблись и пищали. И тут же был Бруно, он стоял неподвижно и смотрел на нее. Она проснулась и приподнялась повыше на подушках, чтобы побороть приступ;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Баюкай их, как маленьких. А усыпить их труднее, чем собаку-пустолайку, — бормотала она.
Выпрямившись, она, как могла, привела себя в порядок и, поглядев на Карлино, который все еще стоял перед ней, иронически улыбаясь, сказала, вполголоса:
— А все это по вашей вине!
— Вот те на! — сказал он также шепотом. — Я даже и не знаю, с кем ты сегодня спала!
Он говорил насмешливо, как подобает тому, кто только что покинул хорошее общество, а сейчас столкнулся с потаскушкой; не имело значения, что он неоднократно развлекался с ней. Даже наоборот.
— До чего вы довели беднягу Освальдо! — не удержавшись, воскликнула Элиза.
— А! — сказал Карлино. — Я тебя провожу. Они повернули на виа деи Леони.
— По правде говоря, — сказала Элиза, — я собиралась пройтись одна. Не хочется разговаривать.
Было уже совсем светло. На Палаццо Веккьо пробило шесть. Первые лучи солнца озарили портик «Фоли-Бержер". Прошел трамвай; из полуоткрытых дверей пекарни Кьяруджи тянуло вкусным запахом теплого хлеба. В прохладном сухом воздухе дышалось легко. Река текла зеленоватая и спокойная; на каменистой отмели килем вверх лежали лодки. На окрестных холмах, радовавших глаз чистыми, ясными красками, зазвонили колокола монастырей.
— Забудем всю грязь! Какой покой кругом! — сказала Элиза.
— Да ты, оказывается, поэт! С каких пор? — заметил Карлино.
Элиза присела на парапет набережной, подставив спину теплым солнечным лучам и уронив руки. Она жадно вдыхала воздух. Карлино подпрыгнул и уселся рядом с ней.
— На, кури, — сказал он.
И тотчас же этот день стал для Элизы обычным, как и все прочие дни; рядом был мужчина, который если и не выражал желания спать с ней, то все же требовал, чтобы она разговаривала, слушала его. И курево — тоже обычная отрава. Элиза снова превратилась в соблазнительную потаскушку, жадную до денег, распущенную на язык и страдавшую болезнью сердца.
— Так, значит, сегодня ночью ты была с Освальдо? — спросил Карлино.
— Почти уж целый месяц все ночи.
— Скажите, пожалуйста, какой прожигатель жизни!
— Получил куртажные за три месяца.
— Он тебя в свои дела посвящает?
— Во всё посвящает.
— Например?
— Ну, например, рассказывает, что у него есть невеста в Монтале Альяно, но девушка, кажется, ему изменяет.
— Почему же он ее не бросит?
— Слабовольный. Вы ведь, синьор бухгалтер, хорошо его знаете. Послушайте-ка, что же это вы и другие «камераты» так нехорошо с ним поступили? Это его больше всего мучит!
— А-а! — протянул Карлино, облизнув языком губы. — Он рассказывает про дела фашистской организации женщинам, да еще таким, как ты!
— А пусть рассказывает сколько хочет! У меня в одно ухо влетает, в другое вылетает!
— Правильно делаешь, — сказал он и, спрыгнув на землю, добавил: — Хочешь выпить чего-нибудь? Пойдем угощу.
— Пожалуй, я выпила бы горячего лимонада.
Солнце уже ярко озаряло всю набережную и заливало светом строящуюся библиотеку; лучи его становились жгучими. На середину Арно выплыли барки, добывающие песок со дна реки. На парапет набережной уже уселся рыболов с удочкой. На улицах орудовали метлами мусорщики; из Грассины и Антеллы бежали дребезжащие трамваи, битком набитые рабочим людом. В молочной Могерини мальчик подметал пол, посыпая его мокрыми опилками.
— Вы не стесняетесь показываться со мной здесь, недалеко от дома? — спросила Элиза. — Сегодня вечером про нашу прогулку будет знать вся виа дель Корно.
Но Карлино, не обращая внимания на ее слова, сказал:
— Может быть, хочешь позавтракать, так пожалуйста. Для себя он заказал чашку шоколада, свежих булочек
и сливочного масла. От густого шоколада шел горячий пар, на кружочках масла было выдавлено название фирмы. Карлино поддевал кружочек ножом и клал на хлеб с хрустящей корочкой. Он ел с жадностью, естественной для здорового юноши после бессонной ночи и утренней прогулки на свежем воздухе. Так как в молочной не было варенья, он послал за ним мальчика в соседнюю лавку Биаджотти, бывшую Кампольми. Он даже и не подумал о том, что «бывшей» она стала по его вине.
Элиза прошла в комнату за лавкой и вернулась оттуда преобразившаяся: она причесалась, освежила лицо, привела в порядок свой туалет. Она улыбнулась, показав красивые зубы. Лицо ее, однако, сохраняло свое обычное болезненно-грустное выражение. Сев за столик, Элиза выпила лимонаду и заказала чашку молока. Разрезав булочку пополам, она намазала ее маслом и стала макать в чашку. На поверхности молока, медленно кружась, всплыли золотистые масляные пятна. Элиза наклонилась и стала ловить их языком, прихлебывая молоко. Это внезапно возбудило в Карлино желание, и фашист-бухгалтер теперь смотрел на нее другими глазами, чувствуя себя сытым и отдохнувшим, как будто он проспал всю ночь. Покуривая сигарету, он не сводил взгляда с Элизы, с ее груди, вздымавшейся под легким платьем, с ее рук, покрытых легким пушком, который манил к ласке. Карлино скользнул по нему рукой. Элиза вскинула на него глаза, и тотчас же в них появилось подходящее к случаю выражение. Карлино сказал, многозначительно улыбаясь:
— Ты всегда даешь то, что обещаешь?
Не было нужды ехать через весь город на виа дель Аморино. На той же виа деи Нери жила старуха, всегда готовая приютить «приличных господ».
— Куда уж приличней, чем я, — сказал Карлино. — Я иду из «Казино Боргезе».
Комната выходила окнами на улицу. Сквозь занавеси пробивались солнечные лучи, и на потолке, словно в игре зеркал, мелькали тени прохожих, извозчичьих пролеток, велосипедистов. Раздался пушечный выстрел, возвещавший полдень.
Карлино стал одеваться; ему нужно было показаться на работе.
— А ты что будешь делать? — спросил он Элизу.
— Мне не хочется вставать, я еще немного посплю.
— Послушай, тебе бы посоветоваться с доктором. Сердце у тебя стучит, как молоток, — заметил он, застегивая подвязки.
Закончив свой туалет, Карлино положил деньги на ночной столик и собрался уходить. Элиза сказала:
— Не сердитесь на Освальдо за то, что у меня сорвалось с языка!
Он был уже у дверей.
— Ну, это мое дело. Привет, красотка.
И ушел.
Оставшись одна, Элиза могла наконец оправиться от одышки, с которой она так долго боролась. Ей казалось, что сердце у нее разбилось на тысячу осколков и каждый из них трепещет отдельно. Измученная, она погрузилась в тяжелый сон. Ей снилось, будто на нее напала стая мышей, и все они выскакивали из раны, зиявшей в ее груди, как раз там, где билось сердце. Мыши бегали по ней, скреблись и пищали. И тут же был Бруно, он стоял неподвижно и смотрел на нее. Она проснулась и приподнялась повыше на подушках, чтобы побороть приступ;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113