Ближе к запястью волосы исчезали, и на суставах пальцев был лишь едва заметный пушок. Большой палец был совсем гладкий и сильно отходил в сторону от других пальцев. Уго рассеянно шевелил им. Джезуина подумала: «Что он им так двигает? Наверно, онемел палец».
— Ложитесь, — повторила она. — Синьора сказала, что вам нужно отдохнуть.
Уго ответил как-то нехотя, словно с трудом оторвался от своих мыслей:
— Нет, наоборот, надо сообразить, как мне отсюда выбраться, чтоб никто не видел.
— До вечера об этом нечего и думать, — возразила она. И добавила, чтобы убедить его поскорее лечь: — Вам не холодно?
И только сказав это, Джезуина заметила, что Уго почти голый; до этой минуты она смотрела на него рассеянно, как на какой-то привычный предмет, думая совершенно о другом. Теперь она отвела взгляд.
— Все-таки мне необходимо поговорить с кем-нибудь, пока фашисты меня не зацапали, — сказал Уго. — Но действительно до вечера ничего не выйдет.
Он снова почувствовал себя усталым и сломленным, отданным во власть кошмаров и бесплодных противоречивых порывов. Он посмотрел на девушку, которая перестилала ему постель, и на этот раз его потянуло к ней, захотелось уменьшить расстояние, разделяющее их, чтоб можно было поделиться с ней своими тревогами, своей тоской и почерпнуть в этом силу.
— Джезуина, побудьте со мной, — заговорил он. — Если я останусь один, я с ума сойду. Мне и правда нужно отдохнуть, потому что вечером меня, наверно, ждет самое худшее!
Но девушка не услышала призыва к откровенности, звучавшего в этих словах.
— Синьора спрашивает, хорошо ли держится повязка, — сказала она вместо ответа.
Уго сделал резкое движение и, почувствовав боль в плече, выругался.
— Тише! — взмолилась Джезуина. — Нельзя повышать голос. Даже Лилиана не должка знать, что вы здесь.
Уго лег на бок и мгновенно уснул.
Тем временем Мачисте положили сначала в притвор церкви Сан-Лоренцо, а потом перенесли в морг при больнице. Маргарита простилась со своим мужем, проявив неожиданную твердость духа, хотя на ней лица не было. По соображениям «общественного порядка» похоронное шествие было запрещено. То же произошло с похоронами депутата Бастаи и третьей жертвы этой памятной ночи. По тем же мотивам доступ в морг был разрешен только родственникам. Марио и Милену пустили, так как они сопровождали Маргариту. Но когда почти в полном составе пришли корнокейцы (для которых дружба сильнее страха), полицейские агенты в штатском вежливо, но решительно отказали им. Только Бруно и парикмахеру Оресте удалось хитростью пробраться через заграждение — они объявили себя двоюродными братьями покойного. Поэтому когда явился еще один родственник, то его остановили и агент послал за Марио, чтобы тот опознал пришедшего. Это был литейщик, который пришел от себя и от имени партии.
И Мачисте был положен в гроб в своей кожаной куртке.
Город еще не мог опомниться от кошмара страшной ночи. Улицы были почти пусты. Отклики в печати свидетельствовали о растерянности и смятении: газеты посвятили событиям лишь несколько строк в хронике происшествий. Зато черные банды, словно желая отплатить за испытанное ими накануне разочарование и публично признать свою ответственность за случившееся, нагло дефилировали на улицах и избивали всякого, кто, как им казалось, неодобрительно смотрел на их шествия. Человек десять были отвезены в больницу. Фашисты подожгли редакцию газеты, страницы которой все еще «отдавали вредным душком», разгромили и разграбили магазин тканей, пишущих машинок, кондитерскую, ювелирный магазин и несколько контор адвокатов-антифашистов. Вечером атмосфера в городе сгустилась: все предвещало вторую трагическую ночь. Угас дневной свет, и тотчас же, раньше времени, опустились железные шторы торговых заведений и ресторанов; трамвайщики получили распоряжение вернуться в депо раньше обычного. У прохожих был испуганный вид затравленных зверей, заговорщиков, на которых вот-вот обрушится фашистский террор. Однако когда зажглись фонари и взошла луна, эта угроза как будто исчезла: во тьме налеты стали редкими, нерешительными. Уже с утра пикеты солдат охраняли общественные здания, а после захода солнца двинулись в обход патрули карабинеров. Из центра на окраину пополз слух, будто в городе объявлено осадное положение; говорили, что запрещено выходить из дому после полуночи.
Маргарита и Марио вернулись с кладбища последним трамваем. Виа дель Корно была пуста, но все окна светились, и за ними двигались тени. На пороге гостиницы стоял Ристори, который неловко отвернулся, увидя жену Мачисте и ее спутника, и сделал вид, что уходит. У двери дома номер четыре дежурил полицейский, а на лестнице дожидался комиссар и два карабинера, стоявшие с винтовками к ноге. Комиссар держался почтительно, говорил, что охрана дома — мера предосторожности, гарантирующая безопасность жильцов, и просил Маргариту уделить ему время для разговора, когда она отдохнет. Он поспешил добавить, что всецело в ее распоряжении, что он разделяет ее скорбь и уверен, что «правосудие совершится своим путем». По обоим концам улицы, притаившись там, где было потемнее, стояли патрули карабинеров; командовал ими сержант, который устроил свой штаб в первом этаже гостиницы и сидел в каморке «дирекции» за столом Ристори под портретом Пия IX. Рядом с ним, как местный «эксперт», восседал наш бригадьере из полицейского участка.
Не город, а виа дель Корно была на осадном положении.
Корнокейцы подсматривали в окна и дрожали, не зная, что и думать. Люди взволнованно перешептывались в своих комнатах, как заключенные в камерах.
Хотя Маргарита была убита горем, все же, придя домой, она первым делом позаботилась о своих курах, которые жалобно квохтали, просидев целый день взаперти без корма.
Уго все еще спал и похрапывал во сне. За день он оброс щетиной; накануне вечером она выступала еще отдельными точками вокруг лица, а за сутки превратилась в полоску коротких черных волос, доходивших до самых скул. Джезуина наклонилась над спящим, не зная, как разбудить его. Она потрясла его за ноги, но легонько, словно боясь, что он сердито толкнет ее. Уго, не просыпаясь, недовольно засопел, это не испугало Джезуину но вызвало в ней какую-то досаду. После того как она дотронулась до него, Уго больше не храпел. Джезуина целых полчаса стояла подле него в нерешительности. Уго с самого утра лежал все на одном боку. Синьора сказала Джезуине, чтобы она дала раненому поспать; сон ему нужнее всего.
Дыхание Уго стало почти неслышным. Джезуина снова наклонилась над ним, глядя на его лицо, на колючую щетину, на пятно засохшей грязи на щеке. Она не сводила глаз с этого лица, на котором появилось выражение спокойствия, умиротворенности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Ложитесь, — повторила она. — Синьора сказала, что вам нужно отдохнуть.
Уго ответил как-то нехотя, словно с трудом оторвался от своих мыслей:
— Нет, наоборот, надо сообразить, как мне отсюда выбраться, чтоб никто не видел.
— До вечера об этом нечего и думать, — возразила она. И добавила, чтобы убедить его поскорее лечь: — Вам не холодно?
И только сказав это, Джезуина заметила, что Уго почти голый; до этой минуты она смотрела на него рассеянно, как на какой-то привычный предмет, думая совершенно о другом. Теперь она отвела взгляд.
— Все-таки мне необходимо поговорить с кем-нибудь, пока фашисты меня не зацапали, — сказал Уго. — Но действительно до вечера ничего не выйдет.
Он снова почувствовал себя усталым и сломленным, отданным во власть кошмаров и бесплодных противоречивых порывов. Он посмотрел на девушку, которая перестилала ему постель, и на этот раз его потянуло к ней, захотелось уменьшить расстояние, разделяющее их, чтоб можно было поделиться с ней своими тревогами, своей тоской и почерпнуть в этом силу.
— Джезуина, побудьте со мной, — заговорил он. — Если я останусь один, я с ума сойду. Мне и правда нужно отдохнуть, потому что вечером меня, наверно, ждет самое худшее!
Но девушка не услышала призыва к откровенности, звучавшего в этих словах.
— Синьора спрашивает, хорошо ли держится повязка, — сказала она вместо ответа.
Уго сделал резкое движение и, почувствовав боль в плече, выругался.
— Тише! — взмолилась Джезуина. — Нельзя повышать голос. Даже Лилиана не должка знать, что вы здесь.
Уго лег на бок и мгновенно уснул.
Тем временем Мачисте положили сначала в притвор церкви Сан-Лоренцо, а потом перенесли в морг при больнице. Маргарита простилась со своим мужем, проявив неожиданную твердость духа, хотя на ней лица не было. По соображениям «общественного порядка» похоронное шествие было запрещено. То же произошло с похоронами депутата Бастаи и третьей жертвы этой памятной ночи. По тем же мотивам доступ в морг был разрешен только родственникам. Марио и Милену пустили, так как они сопровождали Маргариту. Но когда почти в полном составе пришли корнокейцы (для которых дружба сильнее страха), полицейские агенты в штатском вежливо, но решительно отказали им. Только Бруно и парикмахеру Оресте удалось хитростью пробраться через заграждение — они объявили себя двоюродными братьями покойного. Поэтому когда явился еще один родственник, то его остановили и агент послал за Марио, чтобы тот опознал пришедшего. Это был литейщик, который пришел от себя и от имени партии.
И Мачисте был положен в гроб в своей кожаной куртке.
Город еще не мог опомниться от кошмара страшной ночи. Улицы были почти пусты. Отклики в печати свидетельствовали о растерянности и смятении: газеты посвятили событиям лишь несколько строк в хронике происшествий. Зато черные банды, словно желая отплатить за испытанное ими накануне разочарование и публично признать свою ответственность за случившееся, нагло дефилировали на улицах и избивали всякого, кто, как им казалось, неодобрительно смотрел на их шествия. Человек десять были отвезены в больницу. Фашисты подожгли редакцию газеты, страницы которой все еще «отдавали вредным душком», разгромили и разграбили магазин тканей, пишущих машинок, кондитерскую, ювелирный магазин и несколько контор адвокатов-антифашистов. Вечером атмосфера в городе сгустилась: все предвещало вторую трагическую ночь. Угас дневной свет, и тотчас же, раньше времени, опустились железные шторы торговых заведений и ресторанов; трамвайщики получили распоряжение вернуться в депо раньше обычного. У прохожих был испуганный вид затравленных зверей, заговорщиков, на которых вот-вот обрушится фашистский террор. Однако когда зажглись фонари и взошла луна, эта угроза как будто исчезла: во тьме налеты стали редкими, нерешительными. Уже с утра пикеты солдат охраняли общественные здания, а после захода солнца двинулись в обход патрули карабинеров. Из центра на окраину пополз слух, будто в городе объявлено осадное положение; говорили, что запрещено выходить из дому после полуночи.
Маргарита и Марио вернулись с кладбища последним трамваем. Виа дель Корно была пуста, но все окна светились, и за ними двигались тени. На пороге гостиницы стоял Ристори, который неловко отвернулся, увидя жену Мачисте и ее спутника, и сделал вид, что уходит. У двери дома номер четыре дежурил полицейский, а на лестнице дожидался комиссар и два карабинера, стоявшие с винтовками к ноге. Комиссар держался почтительно, говорил, что охрана дома — мера предосторожности, гарантирующая безопасность жильцов, и просил Маргариту уделить ему время для разговора, когда она отдохнет. Он поспешил добавить, что всецело в ее распоряжении, что он разделяет ее скорбь и уверен, что «правосудие совершится своим путем». По обоим концам улицы, притаившись там, где было потемнее, стояли патрули карабинеров; командовал ими сержант, который устроил свой штаб в первом этаже гостиницы и сидел в каморке «дирекции» за столом Ристори под портретом Пия IX. Рядом с ним, как местный «эксперт», восседал наш бригадьере из полицейского участка.
Не город, а виа дель Корно была на осадном положении.
Корнокейцы подсматривали в окна и дрожали, не зная, что и думать. Люди взволнованно перешептывались в своих комнатах, как заключенные в камерах.
Хотя Маргарита была убита горем, все же, придя домой, она первым делом позаботилась о своих курах, которые жалобно квохтали, просидев целый день взаперти без корма.
Уго все еще спал и похрапывал во сне. За день он оброс щетиной; накануне вечером она выступала еще отдельными точками вокруг лица, а за сутки превратилась в полоску коротких черных волос, доходивших до самых скул. Джезуина наклонилась над спящим, не зная, как разбудить его. Она потрясла его за ноги, но легонько, словно боясь, что он сердито толкнет ее. Уго, не просыпаясь, недовольно засопел, это не испугало Джезуину но вызвало в ней какую-то досаду. После того как она дотронулась до него, Уго больше не храпел. Джезуина целых полчаса стояла подле него в нерешительности. Уго с самого утра лежал все на одном боку. Синьора сказала Джезуине, чтобы она дала раненому поспать; сон ему нужнее всего.
Дыхание Уго стало почти неслышным. Джезуина снова наклонилась над ним, глядя на его лицо, на колючую щетину, на пятно засохшей грязи на щеке. Она не сводила глаз с этого лица, на котором появилось выражение спокойствия, умиротворенности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113