никогда еще смерть не казалась Элизе такой близкой. Постепенно сердцебиение утихло. И тут у нее окончательно созрело решение.
На виа дель Корно Элиза встретила Нанни в обществе Cталдерини. Завидев ее, сапожник сказал:
— Ну что, ублажила бухгалтера?
Элиза ответила какой-то пошлостью. Нанни возразил:
— Да чего ты ерепенишься? Сегодня утром Фидальма им дела вас на набережной.
— Раненько у нас встают, когда захотят сунуть нос и чужие дела, — отпарировала она.
Было уже четыре часа. Элиза сказала Нанни, что ей нужно сейчас же уходить: в пять у нее свидание. Она съела несколько ложек похлебки, которую любовник позаботился сохранить горячей, выгладила платье, почистила туфли, тщательно причесалась и напудрилась. Потом села на трамвай и сошла в Порто Прато у железнодорожного депо.
Как раз в это время кончилась дневная смена, ворота распахнулись, и повалили рабочие. Элиза смотрела, задыхаясь от волнения, и крепко сжимала руки.
Бруно появился одним из последних; он медленно ехал на велосипеде. Увидев его, Элиза совсем растерялась, но все же поняла, что Бруно ее заметил. Она было пошла ему навстречу, но Бруно потихоньку от товарищей сделал ей знак, чтобы она шла вперед — он ее нагонит.
Элиза пошла по пустынным безмолвным улицам, пролегавшим за театром. Внезапно Бруно оказался рядом с ней.
— Как ты смела прийти ко мне на работу? Что тебе надо?
Он сидел на велосипеде, держась обеими руками за руль, и сдерживал педалями ход машины, чтобы приноровиться к шагу Элизы.
Она остановилась.
— Иди вперед! — прикрикнул Бруно. — Я не хочу, чтобы товарищи видели нас вместе. Сверни на набережную. Я буду ждать тебя у входа в парк Кашинэ.
Когда Элиза подошла к парку, Бруно стоял, опершись на велосипед, и курил. Несмотря на его раздраженный вид, он показался Элизе необычайно красивым в своей темной куртке, застегнутой до горла и вымазанной маслом и тавотом. Она почувствовала себя такой жалкой рядом с ним, но сердце у нее билось, и это придало ей мужества. Они прошли немного вдоль решетки. В стороне от парка тянулись луга; по аллее ехали рабочие на велосипедах, проносились автомобили и коляски с туристами.
— Что тебе надо? — снова повторил он.
Она посмотрела ему в лицо и сказала:
— Теперь и меня тоже мучит жажда!
Бруно, не ответив, повернул велосипед, вскочил в седло и нажал на педали. Элиза кинулась за ним.
— Бруно! — закричала она.
В ее голосе было такое отчаяние, что Бруно остановился.
Элиза поравнялась с ним.
— Почему ты так со мной обращаешься? — сказала она. — Я тебе никакого зла не сделала!
…Солнце садилось за парком Кашинэ, там, где Арно принимает в свое русло воды Муньоне, где по берегам тянутся огороды, сменяясь зарослями камыша. На луга и поля, на дубы и кустарники, на аллеи парка опускался сумрак. Застрекотала бессонная цикада, первые светлячки возвестили приближение ночи.
— Почему ты не захотел пойти в гостиницу?
— Слишком близко от депо.
— Но ведь и в первый раз было близко.
— Я тогда голову потерял.
— С тех пор прошло восемь месяцев.
— Считай, что прошел целый век!
— Ну не сердись!
— Поздно уж, вставай!
— Так хорошо лежать на траве!
— Сыро становится, тебе вредно. Да и мне надо идти.
— Ты все говоришь: надо идти, а сам с места не двигаешься!
— Зачем ты ко мне пришла? Пойми, ты теперь для меня ничего не значишь! Через два месяца я женюсь.
— Вот именно поэтому, — ответила она и вздохнула.
— Отчего ты не переменишь свою жизнь?
— Когда человек попал на дно, ему уж не подняться. Да и зачем? Все равно помирать, у меня одышка! — и Элиза засмеялась.
— Как у тебя сердце колотится!
— Я и не чувствую! — сказала Элиза. И добавила: — Найди мне трилистник, я загадаю желание.
А загадала Элиза, чтобы Бруно хоть иногда вспоминал о ней.
Глава двенадцатая
С появлением Марио на виа дель Корно возродилось то беззаботное веселье, которое еще месяц назад так щедро расточал Уго, та жизнерадостность, без которой улица показалась бы даже самим ее обитателям, особенно в непогожее, осеннее время, чересчур убогой и нищей. И вот доказательство всеобщей симпатии к Марио: корнокейцы наперебой приглашали его обедать. Марио никогда не питался так хорошо. Он не говорил новым знакомым о себе самом, не рассказывал о своей жизни, но, как ни была еще коротка его жизнь, каждый понимал, что путь его не был устлан розами. Маргарита накладывала ему такие же порции, как и Мачисте, а, как известно, кузнец любил поесть. Марио не мог пожаловаться и на другие дома, куда его приглашали обедать. На нашей улице мясо едят раз в неделю, по праздникам, но когда за столом гость, его стараются накормить «чем-нибудь получше». У землекопа Антонио, например, к обеду подали картофельные клецки, называемые «мышатами», Леонтина готовила их так же хорошо, как обметывала петли. Каррези выступили с фаршированной савойской капустой — произведением Беппино, у повара был свободный день, и ему захотелось показать, что он свое дело знает хорошо. Мать Бруно, Семира, поставила перед Марио блюдо с пирожками. Вообще кормили его на славу. Но самый забавный обед был в прошлое воскресенье, у Квальотти.
Приглашение исходило от Клоринды, Ривуар его одобрил, а Бьянка сделала вид, что ей это безразлично, скорее даже неприятно, и тогда мачеха загорелась огнем гостеприимства. В конце концов Клоринда заявила:
— Тебе надо брать пример с таких людей, как этот печатник. Парень трудолюбивый, веселый и богобоязненный.
Марио начал с того, что перекрестился, прежде чем приняться за тарелку с лапшой. Потом принялся рассуждать об аскетизме святого Франциска и говорил так долго, что Ривуар стал посматривать на него с некоторым подозрением, но оно рассеялось, как только Марио с большим знанием дела приступил к обсуждению вопроса о превосходстве флорентийских бисквитов над пьемонтскими. От бисквитов он перешел к пралинэ и к шоколаду «Пальмоне», а от него до миндальных пирожных только один шаг. На миндальных пирожных Ривуар поставил точку. Теперь он начал припоминать, что действительно не раз видел Марио еще мальчиком в городском саду: его водила туда гулять бабушка по отцу, и она всегда накупала для внучка сладости у Ривуара. С помощью Марио (который и знать не знал эту бабушку, так как она умерла еще до того, как он родился) Ривуар ясно вспомнил, что бабушка носила очки, шляпу с вуалью, а летом раскрывала над головой фиолетовый зонтик.
— Я как сейчас вижу ее перед собой, — сказал в заключение пирожник.
Бьянка не удержалась и фыркнула. Она сделала вид, что почувствовала себя плохо, и ушла в свою комнату. Через дверь ей был слышен весь разговор между Марио и Клориндой.
— Вы уж извините ее, — говорила мачеха. — У нее такое слабое здоровье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
На виа дель Корно Элиза встретила Нанни в обществе Cталдерини. Завидев ее, сапожник сказал:
— Ну что, ублажила бухгалтера?
Элиза ответила какой-то пошлостью. Нанни возразил:
— Да чего ты ерепенишься? Сегодня утром Фидальма им дела вас на набережной.
— Раненько у нас встают, когда захотят сунуть нос и чужие дела, — отпарировала она.
Было уже четыре часа. Элиза сказала Нанни, что ей нужно сейчас же уходить: в пять у нее свидание. Она съела несколько ложек похлебки, которую любовник позаботился сохранить горячей, выгладила платье, почистила туфли, тщательно причесалась и напудрилась. Потом села на трамвай и сошла в Порто Прато у железнодорожного депо.
Как раз в это время кончилась дневная смена, ворота распахнулись, и повалили рабочие. Элиза смотрела, задыхаясь от волнения, и крепко сжимала руки.
Бруно появился одним из последних; он медленно ехал на велосипеде. Увидев его, Элиза совсем растерялась, но все же поняла, что Бруно ее заметил. Она было пошла ему навстречу, но Бруно потихоньку от товарищей сделал ей знак, чтобы она шла вперед — он ее нагонит.
Элиза пошла по пустынным безмолвным улицам, пролегавшим за театром. Внезапно Бруно оказался рядом с ней.
— Как ты смела прийти ко мне на работу? Что тебе надо?
Он сидел на велосипеде, держась обеими руками за руль, и сдерживал педалями ход машины, чтобы приноровиться к шагу Элизы.
Она остановилась.
— Иди вперед! — прикрикнул Бруно. — Я не хочу, чтобы товарищи видели нас вместе. Сверни на набережную. Я буду ждать тебя у входа в парк Кашинэ.
Когда Элиза подошла к парку, Бруно стоял, опершись на велосипед, и курил. Несмотря на его раздраженный вид, он показался Элизе необычайно красивым в своей темной куртке, застегнутой до горла и вымазанной маслом и тавотом. Она почувствовала себя такой жалкой рядом с ним, но сердце у нее билось, и это придало ей мужества. Они прошли немного вдоль решетки. В стороне от парка тянулись луга; по аллее ехали рабочие на велосипедах, проносились автомобили и коляски с туристами.
— Что тебе надо? — снова повторил он.
Она посмотрела ему в лицо и сказала:
— Теперь и меня тоже мучит жажда!
Бруно, не ответив, повернул велосипед, вскочил в седло и нажал на педали. Элиза кинулась за ним.
— Бруно! — закричала она.
В ее голосе было такое отчаяние, что Бруно остановился.
Элиза поравнялась с ним.
— Почему ты так со мной обращаешься? — сказала она. — Я тебе никакого зла не сделала!
…Солнце садилось за парком Кашинэ, там, где Арно принимает в свое русло воды Муньоне, где по берегам тянутся огороды, сменяясь зарослями камыша. На луга и поля, на дубы и кустарники, на аллеи парка опускался сумрак. Застрекотала бессонная цикада, первые светлячки возвестили приближение ночи.
— Почему ты не захотел пойти в гостиницу?
— Слишком близко от депо.
— Но ведь и в первый раз было близко.
— Я тогда голову потерял.
— С тех пор прошло восемь месяцев.
— Считай, что прошел целый век!
— Ну не сердись!
— Поздно уж, вставай!
— Так хорошо лежать на траве!
— Сыро становится, тебе вредно. Да и мне надо идти.
— Ты все говоришь: надо идти, а сам с места не двигаешься!
— Зачем ты ко мне пришла? Пойми, ты теперь для меня ничего не значишь! Через два месяца я женюсь.
— Вот именно поэтому, — ответила она и вздохнула.
— Отчего ты не переменишь свою жизнь?
— Когда человек попал на дно, ему уж не подняться. Да и зачем? Все равно помирать, у меня одышка! — и Элиза засмеялась.
— Как у тебя сердце колотится!
— Я и не чувствую! — сказала Элиза. И добавила: — Найди мне трилистник, я загадаю желание.
А загадала Элиза, чтобы Бруно хоть иногда вспоминал о ней.
Глава двенадцатая
С появлением Марио на виа дель Корно возродилось то беззаботное веселье, которое еще месяц назад так щедро расточал Уго, та жизнерадостность, без которой улица показалась бы даже самим ее обитателям, особенно в непогожее, осеннее время, чересчур убогой и нищей. И вот доказательство всеобщей симпатии к Марио: корнокейцы наперебой приглашали его обедать. Марио никогда не питался так хорошо. Он не говорил новым знакомым о себе самом, не рассказывал о своей жизни, но, как ни была еще коротка его жизнь, каждый понимал, что путь его не был устлан розами. Маргарита накладывала ему такие же порции, как и Мачисте, а, как известно, кузнец любил поесть. Марио не мог пожаловаться и на другие дома, куда его приглашали обедать. На нашей улице мясо едят раз в неделю, по праздникам, но когда за столом гость, его стараются накормить «чем-нибудь получше». У землекопа Антонио, например, к обеду подали картофельные клецки, называемые «мышатами», Леонтина готовила их так же хорошо, как обметывала петли. Каррези выступили с фаршированной савойской капустой — произведением Беппино, у повара был свободный день, и ему захотелось показать, что он свое дело знает хорошо. Мать Бруно, Семира, поставила перед Марио блюдо с пирожками. Вообще кормили его на славу. Но самый забавный обед был в прошлое воскресенье, у Квальотти.
Приглашение исходило от Клоринды, Ривуар его одобрил, а Бьянка сделала вид, что ей это безразлично, скорее даже неприятно, и тогда мачеха загорелась огнем гостеприимства. В конце концов Клоринда заявила:
— Тебе надо брать пример с таких людей, как этот печатник. Парень трудолюбивый, веселый и богобоязненный.
Марио начал с того, что перекрестился, прежде чем приняться за тарелку с лапшой. Потом принялся рассуждать об аскетизме святого Франциска и говорил так долго, что Ривуар стал посматривать на него с некоторым подозрением, но оно рассеялось, как только Марио с большим знанием дела приступил к обсуждению вопроса о превосходстве флорентийских бисквитов над пьемонтскими. От бисквитов он перешел к пралинэ и к шоколаду «Пальмоне», а от него до миндальных пирожных только один шаг. На миндальных пирожных Ривуар поставил точку. Теперь он начал припоминать, что действительно не раз видел Марио еще мальчиком в городском саду: его водила туда гулять бабушка по отцу, и она всегда накупала для внучка сладости у Ривуара. С помощью Марио (который и знать не знал эту бабушку, так как она умерла еще до того, как он родился) Ривуар ясно вспомнил, что бабушка носила очки, шляпу с вуалью, а летом раскрывала над головой фиолетовый зонтик.
— Я как сейчас вижу ее перед собой, — сказал в заключение пирожник.
Бьянка не удержалась и фыркнула. Она сделала вид, что почувствовала себя плохо, и ушла в свою комнату. Через дверь ей был слышен весь разговор между Марио и Клориндой.
— Вы уж извините ее, — говорила мачеха. — У нее такое слабое здоровье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113