— Наш повар! — кричит он далее, вытаскивая из мешочка цифру 28, — это, как известно, номер рогатых мужей. Но сапожник тут же оборачивается к Беппино и, подмигнув, добавляет:
— Считай, что к тебе не относится!
Потом начинаются неприличные намеки, которые вызывают всеобщее веселье:
— Поцелуй! Грудь! Венерин холм! (Но тут мы умолкнем, опасаясь цензуры: определения сапожника гораздо более точны и, по правде сказать, грубоваты.)
Вокруг стола фыркают и смеются. Луиза указывает на детей, которые жадно слушают.
— Угомонитесь, — говорит она, — здесь «ушки на макушке».
Из уважения к «ушкам» сапожник, вытащив 9, объявляет: «кака», хотя в прошлом году он говорил: «бухгалтер Карлино».
Только ли из-за маленьких ушек? Или наши корнокейцы больше не позволяют себе пооткровенничать даже втихомолку? Да, теперь о некоторых делах нельзя болтать даже за игрой в лото.
И все— таки в более тесном кругу об этом говорили всю зиму.
С той страшной ночи никто уже не сомневался, что Карлино и Освальдо повинны в смерти Мачисте. Когда наутро бухгалтер появился у подъезда, Клара испугалась, словно перед ней возник сам сатана.
Говорили об этих убийствах и на виа дель Корно, и в Меркато, и повсюду. Газеты всего мира расточали слова порицания. В Ночь Апокалипсиса дуче висел на телефоне, вопя о своем неодобрении. «Этого не требовалось, — заявлял он. — На этот раз не было государственной необходимости». Он грозил ссылкой и расстрелами. Он даже пригрозил анафемой: «Вы меня больше во Флоренции не увидите». Поэтому, как мы уже знаем, дело было передано на расследование в полицию.
Но фашистская «революция» великодушно обходится со своими чадами. Ну как не простить непорочным, хоть и беспокойным, героям их вспыльчивости?! Многие из заподозренных были выпущены еще во время следствия, других освободили условно. «В Италии восстанавливается нормальное положение» — так гласил заголовок газетной статьи, обобщивший мнение всей мировой прессы. «Нормальное положение» отныне будет основываться на применении чрезвычайных законов, о которых говорил Трибаудо. В эти дни дуче верхом на белом коне, с длинным султаном из перьев на черной феске гарцевал по улицам столицы. За ним маршировали в черных рубашках и с непокрытыми головами «представители новой, революционной аристократии». В первых рядах шел Пизано. А поэты возглашали, что «Петух Истории возвестил о Новом Дне».
Но так как петух хорош в стихах, а в жизни надоедлив, Карлино Бенчини потребовал, чтобы Отелло Нези свернул шею певцу своего курятника.
— Я ложусь поздно, а это кукареканье мне спать мешает, — заявил он.
Через несколько дней Карлино сказал сапожнику Стадерини:
— У вас у всех очень трескучие будильники! Пусть купят со звонками потише или обходятся без них! Передай!
— Будет исполнено, синьор бухгалтер, — сказал сапожник.
Карлино протянул ему руку:
— Если б ты не был холодным сапожником, я бы дал тебе подоить мне новые подметки.
— Воля ваша, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.
— Выпьешь чашечку кофе? Или предпочитаешь винный погребок?
— Как вам угодно, синьор бухгалтер, — повторил сапожник.
Они повернули на виа деи Леони. Женщины подглядывали за ними из окон. Фидальма спустилась по лестнице, задыхаясь от волнения.
— Чего ему надо от моего старика? — спросила она у Клоринды.
— Господи Иисусе Христе! — воскликнула жена пирожника. — Не сорвалось ли у вашего мужа неосторожное словцо против фашистов?
А Леонтина, вытряхивавшая простыни на улице, сказала:
— Пойдите за ними, Фидальма! — И, уходя, вздохнула: — Господи боже мой! Ну разве это жизнь?
Карлино взял Стадерини под руку и повел его к вывеске «Бар и Табачная» мл углу виа деи Нери.
— Я лучше кофе выпью. Кофе бод-рит и в голову не бросается. Правильно?
— Святые слова, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.
— Эй, сапожник, ты неисправимый соглашатель. Есть у тебя свое мнение или нет?
— Я больше люблю вино, но мне и кофе по вкусу.
— Вот это так! Ты малый свой. Почему не записываешься в фашио?
— Поверьте, никак времени не выберу! Но я всей душой!
— Знаю, знаю, вы на виа дель Корно все красные. Впрочем, не все. Ты, например, человек неглупый и понимаешь, как обстоят дела. Ты не записываешься только потому, что боишься прослыть предателем на своей улице!
— Нет, синьор бухгалтер, уверяю вас. Просто у меня никогда нет времени выполнить формальности.
— Можешь не сомневаться: на виа дель Корно притушат головешку, которая там еще тлеет… С чем будешь пить кофе — с ромом или с анисовой?… Бери сигару, закуривай!
— Я ее спрячу, а потом накрошу в трубку. Я обычно курю крошево.
— И, наверно, любишь нюхать табак, а? Я тебе подарю сто граммов «Макубино».
— Не стоит, синьор бухгалтер, не беспокойтесь. Сто граммов — это слишком много. Мы покупаем по десять граммов!
— А если мне заблагорассудится подарить тебе два кило? Может, я захочу, чтоб ты всю жизнь чихал за мое здоровье, — что ж, я не волен поступать, как мне угодно?
Они вышли. Стадерини заложил сигару за ухо и попытался распрощаться. Но Карлино снова взял его под руку.
— Ну, что хорошенького рассказывают на виа дель Корно? Я тут живу, как иностранец. Как они приняли исчезновение петуха? Отелло не протестовал?
— Нет. А коли уж он не возражал, так что ж другим соваться?
Тогда Карлино выпалил свой заряд, подготовленный чашкой кофе и пачкой нюхательного табака:
— Ну, а как насчет прочего? — спросил он.
Мишень была подвижной; человек, в которого метили, оказался начеку; выстрел едва задел его, но все-таки произвел легкий шок.
— А разве вам ваша матушка не рассказывала? — ответил сапожник вопросом на вопрос.
— Они с моей матерью в откровенности не пускаются. Да мы с ней никогда и не говорим о нашей улице. Ну-ка, скажи, какая там погода?
— Холодно, синьор бухгалтер. Март — а все дует ледяной ветер. Разрешите откланяться, мне пора в мастерскую.
— Эй, сапожник, брось хитрить! Жена Мачисте не показывалась больше?
— Нет, право же, нет. Кузницу она передала подмастерью, а сама уехала в деревню.
— Знаю. Я имею в виду другое: поддерживает ли она отношения с виа дель Корно?
— По-моему, это исключено.
— Ах, исключено? Ты умеешь выражаться, когда захочешь. Данте кое-чему тебя научил. Врешь ты! Прошлое воскресенье молодежь ездила к Маргарите!
— Если вам это известно, то…
— Да, известно, и кроме того известно, что уж после того, как показание Уго было на следствии признано ложным (еще бы!), на виа дель Корно находятся люди, которые думают, что я и Ливерани как-то причастны к делу Мачисте.
— Не знаю, ровно ничего не знаю… может, вам это известно!
— Ах, так! Что моя мать ничего не знает и ничего не видит — это понятно, раз она всегда сидит дома, но ты-то целый день торчишь со своим столом на улице, и я удивляюсь, как ты пропускаешь мимо ушей это шипение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113