— И ты извини, — пробормотала я.
— Может, наконец-то выйдешь замуж, — предположила Шарлотта. — Может, этот твой Гас — как раз тот, о ком говорила ваша гадалка.
— Может, — вяло согласилась я, потому что мне было стыдно признать, что я и сама об этом подумала.
— Знаешь, — смущенно потупившись, продолжала Шарлотта, — одно время я думала, что твой таинственный незнакомец и будущий муж — Дэниэл.
Я расхохоталась от души.
— Он?! Да я к нему на пушечный выстрел не подойду: его вечно днем с огнем не найдешь, когда надо.
Дэниэл как будто обиделся, а Карен, похоже, была просто в бешенстве.
Я поторопилась пойти на попятный и преданно подмигнула Дэниэлу.
— Дэниэл, я шучу. Ты же знаешь, что я хотела сказать, но, если тебя это утешит, моя мама была бы в восторге. Для нее ты идеальный зять.
— Знаю, — вздохнул он. — Но ты права, ничего у нас с тобой не получится. Для тебя я слишком обыкновенный, верно, Люси?
— Как это?
— Ну… у меня есть работа, я никогда не встречаюсь с тобой пьяный в доску, плачу за тебя, когда мы куда-нибудь ходим, меня не осеняет вдохновение, и я не испытываю мук творчества.
— Заткнись, — рассмеялась я. — Послушать тебя, так все мои парни — пьяницы, вруны и бездельники.
— Может быть, и так, — сказал он, — не думаю, чтобы твоя мать пришла в восторг от знакомства с Гасом.
— А ей и не придется с ним знакомиться.
— Придется, если ты собралась за него замуж, — возразил Дэниэл.
— Заткнись, пожалуйста! — взмолилась я. — Кажется, мне раз в жизни повезло, а ты…
Я поймала его взгляд. Виноватым он не казался, но, прежде чем я успела продолжить обличительную речь, он сказал:
— Ну, Шарлотта, а теперь послушаем о твоем парне.
Шарлотта согласилась и с нескрываемой радостью поведала, что его зовут Саймон, он высокий симпатичный блондин, ему двадцать девять лет, занимается рекламой, у него спортивный автомобиль, всю вечеринку не отходил от нее ни на шаг и должен звонить сегодня, чтобы пригласить ее пообедать.
— И я знаю, что позвонит, — вся сияя, закончила она. — У меня предчувствие, что все будет очень хорошо.
— Здорово! — обрадовалась я. — Похоже, у всех у нас вечер удался.
А потом ушла к себе и юркнула обратно в постель, к Гасу.
23
Гас по-прежнему спал и выглядел по-прежнему изумительно. Но меня слегка расстроили слова Дэниэла. Верно, маме Гас точно не понравится. Она даже может возненавидеть его с первого взгляда. Счастливый вечер несколько померк в моих глазах. Моя мама наделена исключительной способностью омрачать любое счастье, о котором узнает.
Насколько я помню, именно этим она всю жизнь и занималась.
В моем далеком детстве, когда папа приходил домой в хорошем настроении, потому что нашел работу, выиграл на бегах или почему-либо еще, она умудрялась отравить любую радость. Отец входил в кухню, улыбаясь во весь рот, с полными конфет карманами и бутылкой в коричневом бумажном мешке под мышкой, а она вместо того, чтобы улыбнуться в ответ и спросить: «Что случилось, Джемси? Что мы празднуем?» — все убивала, сделав кислую мину и буркнув какую-нибудь гадость вроде: «Опять ты за свое, Джемси» или: «Джемси, ты же обещал».
Даже лет в шесть-семь, или сколько мне тогда было, я чувствовала себя ужасно. Меня поражала ее неблагодарность. Я всячески стремилась дать папе понять, что я считаю мамино поведение возмутительным, что я на его стороне. И не только потому, что конфетами нас баловали редко. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать хоть кому печенки проест».
И, поскольку больше этим заняться было некому, я полагала своей обязанностью поднимать ему настроение.
Поэтому, когда папа садился за стол и наливал себе стаканчик, я садилась вместе с ним, чтобы поддержать компанию, показать свою солидарность, чтобы он не праздновал то, что праздновал, в грустном одиночестве.
Я любила наблюдать за ним. В том, как он пил, был некий ритм, который успокаивал меня.
Мама выражала свое недовольство, гремя кастрюлями, шумно терзая посуду и яростно вытирая со всех поверхностей несуществующую пыль. Время от времени отец пытался ободрить и развеселить ее и говорил:
— Съешь рогалик, Конни.
Если бы тогда существовала фраза «расслабься», он, наверное, часто пользовался бы ею.
Немного спустя он обычно доставал со шкафа проигрыватель и подпевал «Четырем зеленым полям», «Тоске по Кэррик-фергусу» и другим ирландским песням. Он ставил их снова и снова, а в промежутках между песнями повторял:
— Да съешь же этот чертов рогалик!
Еще через некоторое время он начинал плакать, но продолжал петь хриплым от слез голосом. От слез — или, быть может, от бренди.
Я знала: у него рвется сердце оттого, что он не в Кэррикфергусе, и мне самой становилось так жалко его, что я тоже плакала. Но мама только роняла:
— Господи! Да этот пустобрех знать не знает, в какой стороне Находится Кэррикфергус, а туда же — скучает он, видите ли!
И я не могла понять, почему она такая злая. Или такая жестокая.
А он заплетающимся языком говорил ей:
— Это образ мыслей, дорогая. Образ мыслей, понимаешь?
Что он имел в виду, я не знала.
Но когда он из последних сил, глотая слоги и сминая слова, цедил: «Хотя тебе-то откуда знать, у тебя и мыслей нет», я хорошо понимала, что он хочет сказать. Тогда я ловила его взгляд, и мы оба потихоньку хихикали.
Эти вечера всегда проходили одинаково. Несъеденный рогалик, ритмичное питье, звон посуды, пение, слезы. Затем, когда бутылка пустела, мама обычно говорила что-нибудь типа: «Ну вот, приехали. Представление начинается».
Папа поднимался на ноги. Иногда ему не удавалось держаться прямо — точнее, как правило, не удавалось.
— Я еду домой, в Ирландию, — скучным голосом говорила мама.
— Я еду домой, в Ирландию, — заплетающимся языком бубнил папа.
— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — все тем же скучным голосом продолжала мама, облокотившись на раковину.
— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — гремел папа. Иногда глаза у него начинали косить, как бывает, когда пытаешься увидеть кончик собственного носа.
— Дурак я был, что уехал оттуда, — лениво цедила мама, разглядывая ногти. Я не могла понять ее каменного спокойствия.
— Чертов кретин я был, что уехал оттуда! — орал в ответ папа.
— Ага, значит, на сей раз «чертов кретин», да? — спрашивала мама. — Мне больше нравится «дурак», но для разнообразия можно и «кретин».
Бедный папа стоял у стола, слегка пошатываясь, насупившись, немного похожий на быка. Он смотрел на маму, но вряд ли видел ее. Скорее он видел кончик собственного носа.
— Я пошел собирать вещи, — суфлерским полушепотом подсказывала мама.
— Я пошел собирать вещи, — послушно повторял папа, направляясь к двери.
Несмотря на то, что происходило это много раз и никогда он не добирался дальше входной двери, каждый раз я верила, что он действительно от нас уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135