Марафон -1
Литов.
Повесть
Удаляясь, топают по коридору чьи-то торопливые шаги.
Приподняв голову, он прислушивается, как они затихают, потом вылезает из постели и подсовывает часы к пробивающейся сквозь дверную щель полоске света.
Комната мягко, словно каюта корабля, покачивается от ритмичного дыхания спящего общежития; этот шелестящий покой коварно заманивает в тепло постели, но Андрюс еще раз всматривается в стрелки часов и мысленно возвращается к увиденному сну. Тот поезд, будто ножом, вспарывает его день, и в блеклом свечении перед Андрюсом возникает усталое и строгое лицо матери. Сообщила письмом, что приедет сегодня, к Октябрьским не смогла — обострилось хроническое воспаление легких, и потому не привезла традиционную жареную утку; напрасно Андрюс ждал на перроне под холодным проливным дождем.
Он поторапливает себя, всем телом ощущая, как приближается зеленый плацкартный вагон, запыленный подтеках, почерневший и пропахший усталостью. И у него снова такое чувство, будто он в этом вагоне, рядом с матерью, коченеющей на жесткой полке среди чужих людей. Крепко сжав губы, мать продирается к нему сквозь утренний мрак, не подозревая, что из-за нее этот день и для него начался с громыхания тесного и холодного железного ящика на колесах.
Заоконная тьма постепенно становится ноздреватой, словно вспенивается от одиноких, пока еще с трудом различаемых звуков. Даже перестук его собственных шагов по коридору, быстрый и гулкий, какой-то официально-казенный, немножко пугает его; дежурная по этажу резко отрывает от стола голову с раскрасневшимися ото сна щеками.
Уличный морозец не обжигает, а скорее бодрит, снег скрипит под подошвами, вот-вот, кажется, может вспыхнуть синим пламенем от каждого шага.
Не без труда влезает Андрюс в троллейбус, и тут же внезапно отступают общежитие, лекции, знакомые лица — он внедрился в иную общность, сплетенную из множества людей, спешащих на работу.
Невидимые поезда хрипло покрикивают за серым зданием вокзала, бодрствующим всеми своими огнями, и Андрюс, пересекая площадь, только теперь чувствует, что время для него оживает. Взбегает по ступенькам,
поезд уже пять минут как прибыл, а в сторонке от дверей и беспрерывного человеческого потока стоит мать.
Ему приятно видеть, что ее серое пальто в черную елочку, перелицованное год назад, выглядит в общем-то элегантно, к нему очень идет и черная меховая беретка.
Мать улыбается, Андрюс целует ее в холодную щеку.
— Едва узнала, когда ты через площадь несся,— говорит она, все не выпуская его руки.— Куртка — как на вешалке.
— Это потому, что коротко постригся.
Они не спеша пересекают вокзальную площадь, снова скрипит снег, перемолотый уже колесами машин, но еще не потерявший своей первозданной чистоты. Андрюс идет рядом — он на целую голову выше, стройный, крепкий,— мать вцепилась в его локоть, боясь поскользнуться, и все норовит получше разглядеть лицо сына. Андрюс чувствует это; от робкой радости, затаенной благодарности перехватывает горло, что мешает ему расспрашивать о доме, о ее здоровье, об отце. Голос не слушается.
Пространство над городом уже брезжит отсветом далекого зарева, в спокойно светлеющем небе неясно проступают очертания костельных башен, но крыши и дворы старого города еще окутаны зимним мраком, в котором цепенеют деревья и сонные дома.
Город словно встречает его, возвращающегося уверенным шагом завоевателя в ущелья улиц. И озабоченность, тревога матери — вернее, ее безотчетное и вечное предчувствие плохого, пробившееся в нескольких строках письма,— представляются ему теперь как бы непременным музыкальным контрапунктом, что издалека элегически вторит их встрече. Повеяло чем-то из давних времен, когда он без стеснения мог выплакать матери свои детские горести и близость ее, казалось, окутывала невидимыми теплыми пуховыми покровами. Андрюс чувствует, как где-то в глубине души накапливается непонятная нежная печаль, и взглядом прослеживает самого себя, плывущего в белесом пространстве над башнями города, совсем другого — давно потерянного для родного дома.
Андрюс боится, что мать замерзла, и предлагает зайти в какое-нибудь раннее кафе, где можно получить сосиски с тушеной капустой и черный кофе. И сам удивляется, что за его вниманием к матери еще глубже прячется то, о чем он собирался рассказать.
— Давай-ка лучше в столовую зайдем.— На лице матери возникают беспокойные морщинки.— В кафе страшно дорого и полно пьяниц.
— Откуда там пьяницы возьмутся в такую рань?
Мелькнула мысль, что никогда не бывал с матерью
в кафе. Тянет ее за собой, намереваясь перейти на другую сторону улицы.
— Нет, нет! — Мать отпускает его локоть, голос твердый, осуждающий.— Не пойду я.
Андрюс вздыхает. Наверно, кафе для матери всегда будут лишь рассадниками безнравственности. В ее возражении сквозит страх за него, Андрюса.
Теперь он пытается представить себе отца, который прежде любил посидеть в кафе со старыми знакомыми за рюмкой коньяка. Возвращаясь домой, бывал особенно церемонен, словно молодел на десяток лет, и непременно рассказывал несколько довоенных анекдотов. А потом принимался ворчать, вязаться ко всяким мелочам, в конце концов уходил из кухни и запирался в своей комнате. Он частенько жаловался на неврастению, происхождение которой объяснял следующими причинами:
Рпшо — пониженная кислотность. Когда желудок не в порядке, то прежде всего расшатываются нервы.
8есипс1о — невыносимо наблюдать вырождение интеллигенции. Духовность нынешних интеллектуалов пала до уровня пещерного человека, а истинные интеллигенты выжжены каленым железом. Новые поколения несут с собой все больше цинизма и жестокости, это скапливается, наподобие динамита, и взорвет цивилизацию.
Мать решительно пресекала его речи, заявляя, что денег и так на самое необходимое не хватает, а губить здоровье в кафе — настоящее преступление.
Отец действительно болел туберкулезом, то отступающим, то вдруг снова коварно настигающим. Раньше он преподавал в школе общественные дисциплины, заболев, пытался заняться переводами с немецкого, однако не хватило удачи, а может, и здоровья, потому что, работая, смолил сигарету за сигаретой. Тайком приобретал лотерейные билеты, надеясь на крупный выигрыш; оставшись с носом, рвал их в мелкие клочки и спускал
в унитаз, чтобы никто не догадался. Он упорно не желал браться за какую-нибудь неинтеллигентную работу, которая унижала бы его человеческое достоинство. Время от времени мать поднимала бунт: кормись тогда сам на свою пенсию. Но он умел смягчать ее сердце. Прикинувшись несчастненьким, совался в кухню и дрожащим шутовским голосом клянчил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Литов.
Повесть
Удаляясь, топают по коридору чьи-то торопливые шаги.
Приподняв голову, он прислушивается, как они затихают, потом вылезает из постели и подсовывает часы к пробивающейся сквозь дверную щель полоске света.
Комната мягко, словно каюта корабля, покачивается от ритмичного дыхания спящего общежития; этот шелестящий покой коварно заманивает в тепло постели, но Андрюс еще раз всматривается в стрелки часов и мысленно возвращается к увиденному сну. Тот поезд, будто ножом, вспарывает его день, и в блеклом свечении перед Андрюсом возникает усталое и строгое лицо матери. Сообщила письмом, что приедет сегодня, к Октябрьским не смогла — обострилось хроническое воспаление легких, и потому не привезла традиционную жареную утку; напрасно Андрюс ждал на перроне под холодным проливным дождем.
Он поторапливает себя, всем телом ощущая, как приближается зеленый плацкартный вагон, запыленный подтеках, почерневший и пропахший усталостью. И у него снова такое чувство, будто он в этом вагоне, рядом с матерью, коченеющей на жесткой полке среди чужих людей. Крепко сжав губы, мать продирается к нему сквозь утренний мрак, не подозревая, что из-за нее этот день и для него начался с громыхания тесного и холодного железного ящика на колесах.
Заоконная тьма постепенно становится ноздреватой, словно вспенивается от одиноких, пока еще с трудом различаемых звуков. Даже перестук его собственных шагов по коридору, быстрый и гулкий, какой-то официально-казенный, немножко пугает его; дежурная по этажу резко отрывает от стола голову с раскрасневшимися ото сна щеками.
Уличный морозец не обжигает, а скорее бодрит, снег скрипит под подошвами, вот-вот, кажется, может вспыхнуть синим пламенем от каждого шага.
Не без труда влезает Андрюс в троллейбус, и тут же внезапно отступают общежитие, лекции, знакомые лица — он внедрился в иную общность, сплетенную из множества людей, спешащих на работу.
Невидимые поезда хрипло покрикивают за серым зданием вокзала, бодрствующим всеми своими огнями, и Андрюс, пересекая площадь, только теперь чувствует, что время для него оживает. Взбегает по ступенькам,
поезд уже пять минут как прибыл, а в сторонке от дверей и беспрерывного человеческого потока стоит мать.
Ему приятно видеть, что ее серое пальто в черную елочку, перелицованное год назад, выглядит в общем-то элегантно, к нему очень идет и черная меховая беретка.
Мать улыбается, Андрюс целует ее в холодную щеку.
— Едва узнала, когда ты через площадь несся,— говорит она, все не выпуская его руки.— Куртка — как на вешалке.
— Это потому, что коротко постригся.
Они не спеша пересекают вокзальную площадь, снова скрипит снег, перемолотый уже колесами машин, но еще не потерявший своей первозданной чистоты. Андрюс идет рядом — он на целую голову выше, стройный, крепкий,— мать вцепилась в его локоть, боясь поскользнуться, и все норовит получше разглядеть лицо сына. Андрюс чувствует это; от робкой радости, затаенной благодарности перехватывает горло, что мешает ему расспрашивать о доме, о ее здоровье, об отце. Голос не слушается.
Пространство над городом уже брезжит отсветом далекого зарева, в спокойно светлеющем небе неясно проступают очертания костельных башен, но крыши и дворы старого города еще окутаны зимним мраком, в котором цепенеют деревья и сонные дома.
Город словно встречает его, возвращающегося уверенным шагом завоевателя в ущелья улиц. И озабоченность, тревога матери — вернее, ее безотчетное и вечное предчувствие плохого, пробившееся в нескольких строках письма,— представляются ему теперь как бы непременным музыкальным контрапунктом, что издалека элегически вторит их встрече. Повеяло чем-то из давних времен, когда он без стеснения мог выплакать матери свои детские горести и близость ее, казалось, окутывала невидимыми теплыми пуховыми покровами. Андрюс чувствует, как где-то в глубине души накапливается непонятная нежная печаль, и взглядом прослеживает самого себя, плывущего в белесом пространстве над башнями города, совсем другого — давно потерянного для родного дома.
Андрюс боится, что мать замерзла, и предлагает зайти в какое-нибудь раннее кафе, где можно получить сосиски с тушеной капустой и черный кофе. И сам удивляется, что за его вниманием к матери еще глубже прячется то, о чем он собирался рассказать.
— Давай-ка лучше в столовую зайдем.— На лице матери возникают беспокойные морщинки.— В кафе страшно дорого и полно пьяниц.
— Откуда там пьяницы возьмутся в такую рань?
Мелькнула мысль, что никогда не бывал с матерью
в кафе. Тянет ее за собой, намереваясь перейти на другую сторону улицы.
— Нет, нет! — Мать отпускает его локоть, голос твердый, осуждающий.— Не пойду я.
Андрюс вздыхает. Наверно, кафе для матери всегда будут лишь рассадниками безнравственности. В ее возражении сквозит страх за него, Андрюса.
Теперь он пытается представить себе отца, который прежде любил посидеть в кафе со старыми знакомыми за рюмкой коньяка. Возвращаясь домой, бывал особенно церемонен, словно молодел на десяток лет, и непременно рассказывал несколько довоенных анекдотов. А потом принимался ворчать, вязаться ко всяким мелочам, в конце концов уходил из кухни и запирался в своей комнате. Он частенько жаловался на неврастению, происхождение которой объяснял следующими причинами:
Рпшо — пониженная кислотность. Когда желудок не в порядке, то прежде всего расшатываются нервы.
8есипс1о — невыносимо наблюдать вырождение интеллигенции. Духовность нынешних интеллектуалов пала до уровня пещерного человека, а истинные интеллигенты выжжены каленым железом. Новые поколения несут с собой все больше цинизма и жестокости, это скапливается, наподобие динамита, и взорвет цивилизацию.
Мать решительно пресекала его речи, заявляя, что денег и так на самое необходимое не хватает, а губить здоровье в кафе — настоящее преступление.
Отец действительно болел туберкулезом, то отступающим, то вдруг снова коварно настигающим. Раньше он преподавал в школе общественные дисциплины, заболев, пытался заняться переводами с немецкого, однако не хватило удачи, а может, и здоровья, потому что, работая, смолил сигарету за сигаретой. Тайком приобретал лотерейные билеты, надеясь на крупный выигрыш; оставшись с носом, рвал их в мелкие клочки и спускал
в унитаз, чтобы никто не догадался. Он упорно не желал браться за какую-нибудь неинтеллигентную работу, которая унижала бы его человеческое достоинство. Время от времени мать поднимала бунт: кормись тогда сам на свою пенсию. Но он умел смягчать ее сердце. Прикинувшись несчастненьким, совался в кухню и дрожащим шутовским голосом клянчил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26