— Подайте хлебушка, Христа ради!
— Да бери уж, бери...— Глотая слезы, мать подсовывала ему тарелку с нарезанным хлебом, но потом ее прорывало:—Прикрывайся хоть платком, когда кашляешь! Ребенок же ест!
На лице отца появлялось выражение загнанного побирушки; прихватив несколько ломтиков, он с преувеличенным испугом втягивал голову в плечи и скрывался в своей комнате. Узкоплечий, с маленькими белыми ручками, с изборожденным фиолетовыми прожилками лицом.
Было смешно и больно. Мать тихо плакала:
— Этот дьявол меня переживет...
Решительный материнский нос с горбинкой заострялся, но Андрюс все-таки держал сторону отца как угнетаемого. Ему казалось, что он понимает его куда лучше, чем мать, однако стеснялся что-либо объяснять ей. Чувствуя немую поддержку сына, отец старался вызвать у него открытое сочувствие, но делал это совершенно напрасно: Андрюс действительно любил его, но попытки разжалобить только злили его. Детская память скрупулезно хранила иной облик отца, еще здорового. Крепкий, подвижный мужчина небольшого росточка, в галифе из клетчатой английской шерсти, в синем двубортном пиджаке, всегда при галстуке и в начищенных до блеска сапогах. Для него было парой пустяков вытребовать в отделе народного образования грузовик угля или телегу дров, которые сам он потом пилил и колол во дворе. Ясное дело, матери, которая работала в аптеке, хотелось, чтобы отец всегда оставался таким, она упрямо не желала признавать его болезнь.
Признала только тогда, когда пришлось распродать все сколько-нибудь ценное, чтобы достать американский стрептомицин.
Это был настоящий подвиг, быть может, даже необходимая жертва, и все трое с надеждой ожидали чуда, которое просто обязано было свершиться. К сожалению, чуда не произошло. Тщетно отец долгое время обманывал и себя, и мать. Возобновились приступы кашля, работать в школе ему больше не позволили. Он начал таскаться по санаториям, казалось, даже радовался возможности подолгу отсутствовать, считал, видимо, что матери без него будет легче. Вышло наоборот: не видя рядом с собой человека, которого можно обругать, обстирать, сделать ему укол, мать начала заметно сдавать, постарела, стала раздражительной и одновременно сентиментальной. Андрюс вместе с ней отправлялся навещать отца, и это было настоящей пыткой, так как посещения всякий раз заканчивались слезами матери, непонятными ему ссорами.
Андрюс с нетерпением ожидал того дня, когда ему будет разрешено покинуть дом. Он мог избрать для дальнейшей учебы любую техническую специальность, ему хорошо давались физика и математика, учителя не уставали хвалить за живость и логичность мышления, но тогда пришлось бы оставаться в родном Каунасе. Андрюс подал на журналистику и удрал в Вильнюс. Знал он за собой способность легко, складно и увлекательно излагать мысли на бумаге, кроме того, будущая журналистская деятельность сулила поездки, невиданные края, достойную конкуренцию, а главное — возможность воскресить из небытия фамилию Барейшисов. Последняя мысль главным образом и поддерживала его, когда впоследствии с болью в сердце он подумывая о том, что уход из дома был необязателен, жесток и эгоистичен. Однако домашний кошмар и вечная нищета уже тогда не оставляли места детским сантиментам.
Башенные часы отсчитывают восемь глухих медных ударов. Словно желая избежать горечи будущих умолчаний, Андрюс тащит мать, чтобы показать ей университетские дворики с сухим плющом на стенах и плесневеющим в них духом филаретов и филоматов.
Они идут по заснеженному булыжнику, соприкасаясь плечами, и мать заговаривает первая:
— Как здесь...— она переводит дыхание,— красиво.
Филареты и филоматы — нелегальные антицаристские организации студентов Вильнюсского университета в 20-е годы XIX века. Среди них был, в частности, великий польский поэт Адам Мицкевич.
Но Андрюс прекрасно видит, что ей тут немножко не по себе, поэтому ускоряет шаг и сообщает:
— Тут у нас студенческая столовка,— не рискует произнести слово «кафе».— Давай заглянем, открыта с восьми.
Они сидят друг перед другом в пустом зале, вроде бы меланхолично отдыхающем после вчерашнего вечернего гама. Андрюс уже успел принести черный кофе, творог, сосиски и теперь, хочешь не хочешь, должен задать вопрос:
— Как здоровье отца? Вернется к Новому году домой?
— Не желает он возвращаться... Разве не писал тебе? В последний раз наговорил мне гадостей, дескать, незачем нам садиться за общий стол, это, мол, фарс, комедия... А здоровье по-прежнему. Ни лучше, ни хуже.
Мать поспешно вытаскивает носовой платок, зажимает рот и несколько раз глухо покашливает.
— Привязалось что-то,— говорит сердито.— Ты смотри остерегайся.
— Еще не прошло?— не на шутку озабочен Андрюс.— Это твое хроническое воспаление?..
— То уходит, то приходит,— пытается шутить мать.— Температуры нет, не бросать же из-за этого работу.
В кафе набивается народ, мелькает несколько знакомых преподавателей, забежавших выпить чашечку кофе. «Привет, Андрюс»,— бросает ему чистым приятным голосом светловолосая девушка, проходя мимо. «Погоди, Кристина,— вскакивает Андрюс.— Предупреди старосту, что ко мне мать приехала. Сегодня прогуляю». Девушка сдержанно кивает его матери и спешит к буфетной стойке.
— С нашего курса,— равнодушно объясняет Андрюс и сразу же продолжает прерванный разговор: — Обязательно покажись врачу! Обязательно! Думаешь, если в аптеке работаешь, то...
— Говоришь, как отец,— покачивает мать головой.— Покажись, покажись... Симпатичная девушка. И имя мне нравится.
Андрюс пожимает плечами:
— Ничего особенного. Нормальная.
— А ты возьми да и привези ее на Новый год. И мне веселее будет. Кто знает... ты ведь уже на четвертом
курсе.— Мать изучающе заглядывает Андрюсу в глаза.
— Ничего не выйдет, мама,— иронически усмехается он,— у нее уже есть сердечный друг, почти, можно сказать, жених. Все они быстрые...
— Нелегко тебе.— Мать крепко сплетает пальцы, словно берет на себя какую-то вину. Сидит она прямо, лицо снова строгое, гордое. Теперь Андрюс пытается сообразить, какие замыслы в отношении него вынашивает мать. И ему приходит в голову, что если поглубже разобраться, то, скорее всего, никаких, лишь выстраданное желание, чтобы он был счастливее ее.
Андрюс тайком бросает взгляд на морщинки у материнских глаз, думает о том, что лицо человека может быть таким же натруженным, как и руки. Мысленно пробегает те времена, когда еще жил дома, но ему никак не удается припомнить хотя бы минутку, когда мать была бы по-настоящему счастлива. Всегда в делах, тихо и терпеливо погруженная в домашние заботы, чтобы поменьше осталось их на долю еще двух людей, живущих под той же крышей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26