— Это мой караул,— произнес Генис глухим грудным голосом.— Почетный караул.
— Застегни ширинку, если человека принимаешь,— не оборачиваясь к нему, бросила женщина.
Андрюс представился, сказал, из какой редакции, а сам старался пристальнее присмотреться к Генису. Невысокий, очень худой старик запахнул на впалой груди борта черного, некогда, видать, выходного пиджака; штаны были другого цвета, Андрюс сообразил, что пижамные, босые ноги сунуты в дешевые черные полуботинки, которыми местная промышленность завалила магазины всей республики. Облачение хозяина не вызывало усмешки. Андрюс понял, что в свое время этот человек, безусловно, был красив не только лицом, но и открытой, до крайности справедливой душой. И захлестнула невыносимая скорбь: перед ним сломавшийся, а может, и сломленный человек, ничего уже не ждущий от жизни, которой безоглядно отдавал лучшие, зрелые годы. И тут же Андрюс понял еще одно: теперь ничем уже не поможешь этому отказавшемуся от жизни человеку с лучащимися тихим безумием глазами. Самым благоразумным было бы вежливо откланяться, но почему-то хозяин вдруг показался Андрюсу чем-то похожим на отца: не способная никого обмануть гордая посадка головы, слабая беззащитная шея, спрятанная глубоко в глазах горькая обида на старую, как мир, неблагодарность толпы, вечное, повторяющееся во все эпохи предательство учеников и... отчетливое понимание своей физической немощи. Все это было бесконечно реальным, необратимым, однако крохотная искорка надежды хоть чем-то помочь заставила Андрюса последовать за ним в комнату.
— Кто-то все еще не забывает Гениса... Вообще-то я никого не допускаю к себе. Сами закопали, пускай теперь не лезут. А кто у тебя редактор?
Андрюс назвал фамилию.
— Конечно, знаю,— важно отозвался Генис.— Вместе бандитов ловили. Настоящим дьяволом был, ноги саженные, нос крючком...
Андрюс понял, что Генис что-то путает, но согласно кивнул. В комнатенке было душно, от скомканной постели разило застоявшимся духом старческого пота. На столе, приткнутом к окну, торчал какой-то похожий на швейную машину предмет, закрытый газетой. Генис проследил за взглядом Андрюса и кивнул на иссеченную глубокими шрамами массивную табуретку возле стола. Сам присел на край кровати, закинул ногу на ногу.
— Как видишь, не так-то много добра я нажил.
Это были пустые, ироничные слова, за ними могли
последовать еще более пустые, даже выдуманные историйки, ежели старик почувствует искреннее внимание, тем более — сочувствие.
— Простите за нескромность...— Андрюс сделал паузу и закончил, глядя старику прямо в глаза: — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
Генис долго молчал, потом его губы тронула едва заметная жалкая улыбка. Наклонившись вперед, он несколько театральным жестом сдернул газету. На столе стояли две бутылки дешевого портвейна, обе початые, как будто хозяин пробовал, в какой из них вино вкуснее, и несколько пустых и полных пивных бутылок.
— Выпейте со мной,— спокойно и дружески ответил Генис.
Андрюс молча нацедил полный стакан вина, подвинул его к краю стола.
— А себе?
Второго стакана не было. Андрюс плеснул в пустую чайную чашку и уважительно приподнял ее, ожидая, когда старик возьмет свой стакан. Генис запрокинул голову, пил зажмурившись, не спеша; напряглись и подрагивали обвисшие, в сухих складках щеки, ожили и задвигались седые клочья бровей. Выпив, Генис глянул внезапно помолодевшими глазами на Андрюса:
— Совсем недурственно, а? Запей пивом, если надо...
Злополучная жалость все еще пощипывала Андрюсу нёбо. Сколько лет еще отпустит этому человеку судьба? Теперь ему самое большее — шестьдесят пять, плоть захирела, но внутри — какой он там старик! И судьба может подбросить ему еще десяток, а то и два десятка лет такого же существования, что тогда?!
— Все уже совершено, и ничего больше делать не нужно, братец ты мой,— неожиданно произнес Генис.— У тебя честное лицо, и я тебе как на духу. Лет пять — семь назад еще совсем по-другому думал, бесился, винил всех кругом, теперь — нет. Что заслужил, то и получил. Пенсию приносят вовремя.
— А все-таки что... случилось?
— Случилось то, что должно было случиться... Когда после войны все дерьмо на поверхность всплыло, Генис начал пить. Пили и другие, но меньше болтали. Сначала меня ругали, потом решили отделаться. Ну, а я по сей день... Другого бы уже давно закопали, а меня никакой черт не берет.
— Разве это был единственный выход?
— Налей-ка еще по половинке. Мне — последнюю. Единственный.
— Не верю,— насколько мог твердо сказал Андрюс.
— Потому что тебе еще не довелось отведать власти. Кто хоть раз ее отведал, а потом получил по шее — тот навсегда инвалид. Так что ничего не выгорит, пустой номер, братец ты мой. Жалко мне тебя.
— Меня?! — Андрюс ошеломленно смотрел на глубокие, однако не уродующие лица морщины этого человека, на седые, видимо, подстригаемые дома волосы, в спокойные, печальные и абсолютно трезвые глаза.
— Тебя,— подтвердил Генис.— Тебе-то надо в своей газете изобразить, будто вы уважаете и помните старые кадры. Можно придумать, что я хожу на пионерские сборы, принадлежу к какому-нибудь краеведению, одного нельзя написать — мол, Генис пьет и ни во что не верит...
— Но в молодости вы же верили!
— В молодости другое дело было: враги ясны, друзья — тоже, светлое завтра... Теперь сложнее, как вы говорите. В городе новые баре появились, а в деревне воруют и пьют как ненормальные...
Андрюс поднялся, с табуретки, чувствуя, что дольше оставаться в этой комнатке нет никакого смысла.
— Разрешите еще спросить... Что же вы делаете целые дни?
— Читаю что под руку попадет. И жду конца.
На улицах по-прежнему было пусто, глаза вылавливали лишь редких прохожих, и Андрюсу становилось страшно от мысли, что никого, совсем никого не интересует человек по фамилии Генис, будто он никогда не жил, ничего не делал для родной земли, забыт и заживо похоронен. Потому и городок казался Андрюсу каким-то выдуманным; выдуманным наспех, неудачно. Теперь, застигнутый весной, он нехотя выкарабкивался из зимней спячки, грязный, неопрятный. За одним из заборов Андрюс увидел огромный вонючий крольчатник, а может, люди там ондатр держали, неважно, но кто-то делал деньги; из распахнутого окна на первом этаже деревянного домика доносились пьяные голоса, оравшие пели народную песню «Кормил, кормил я своего конечка». Андрюс чувствовал себя обманутым и не мог прогнать мыслей о том, где и когда кончаются узы, соединяющие человека с событиями. Событие приобретает облик застывшей фигуры, а творившие его люди уходят прочь, уходят в небытие.
Номер в гостинице продолжал оставаться пустым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26