— Наконец-то догадался,— заспанно буркнул он, снимая трубку.
— Я с самого утра звоню,— послышался голос Римы.
— А-а... это ты... Гости уже разошлись? А твой сенбернар тоже был? — Андрюс заговорил язвительно, огорченный тем, что это не Дайнюс. Сенбернаром он называл Риминого сослуживца, могучего приземистого мужчину с пышными бакенбардами, который обычно за целый вечер не произносил ни слова, однако не спускал с Римы печальных, по-собачьи преданных глаз.
— Вчера вечером принесли телеграмму... А ты пропал.
— И кто же меня поздравляет? — хрипло рассмеялся Андрюс.
— Телеграмма от отца...
— Невероятно. Неужели собирается навестить?
— Наоборот. Просит срочно приехать. У тебя есть деньги?
— Немножко есть. Рублей пятнадцать.
— Мало. Может не хватить.
— Кончай волынку! Ради бога, что в телеграмме? Прочти.
— Не могу... Все равно придешь за сберкнижкой и прочитаешь.
— Рима! Я прошу, требую — прочти текст телеграммы!
— Подожди, успокоюсь малость... Текст такой: срочно приезжай, мать при смерти, отец. Поспеши, Андрюс, я полдня не могла тебя найти!..
Когда же я высплюсь, удивляясь своей апатии, подумал Андрюс, положив трубку. Так и с ума сойти недолго. Начало четвертого. Пока переоденусь, сниму деньги с книжки... Отец, скорее всего, преувеличивает, он вообще склонен драматизировать события... Весна для сердечников опасна, а мать на сердце никогда не жаловалась... Какая-нибудь авария в аптеке? Это уж совсем ерунда. А может, попытка самоубийства после очередного скандала с отцом? Или от разочарования в жизни? Полный абсурд, так опозорить семью мать себе никогда бы не позволила.
Задел глазами скомканную куртку, валяющуюся на столе, и вдруг перепугался. Так, на этот раз все так! Бешено забилось сердце, и непонятная сила снова швырнула его в кресло. Подняв глаза, он увидел стоящего перед ним Дайнюса, пошевелил губами:
— Поймай такси... расскажу потом...
Вечером Андрюса с отцом в больницу уже не пустили, поздно. Больная уснула. Дежурная сестра велела прийти с самого утра.
Когда они сидели в накуренной до синевы кухне, отец уже который раз подряд, словно стараясь выгрести из памяти упущенные, однако чрезвычайно важные детали, снова и снова рассказывал, как все было.
—...до сих пор не могу поверить,— говорил он глухим, прокуренным голосом, худые пальцы мяли изборожденные синими прожилками щеки.— В воскресенье, около четырех дня, началось... Возвращаемся вдвоем с базара, за овощами ходили, Регина вдруг закашлялась. Покашливала-то она и раньше, но тут будто подавилась чем. Отняла от губ носовой платок, вижу — в розовых пятнах, как от губной помады... «Чего уставился?» — спрашивает, да так сердито, знаешь, как привыкла со мной говорить. Молчу, иду рядом. А у нее снова приступ, сдерживается, тужится, но остановиться не может. И вдруг... вдруг как хлынет...
Андрюс молчал, очень точно представляя себе эту сцену, но не считал себя вправе просить отца обходиться без физиологических подробностей, которые вызывали у него ужас.
— Понимаешь, прямо на белую кофточку... Покачнулась, я бросился, чтобы поддержать, но она оттолкнула меня и глазами указала, чтобы ловил машину. Как назло, воскресенье, машин не видать или заняты, и знаешь, Андрюс,— отец тайком утер слезы,— глаза у Регины такие страшные, такая в них ненависть ко мне... Стоит, ухватившись за дерево, а глаза, глаза... Затормозил какой-то добрый человек собственную машину, и отвезли мы ее. В приемном покое немножко отошла, прогнала меня домой.
— Ну, а дальше, дальше! Сказали хоть, что у матери?
— Кто тебе сразу скажет? Обследовать надо.— Отец минутку помолчал.— Знаешь, как она домой-то меня отослала?
— Злое что-нибудь?..
— Иди, говорит, домой, старый развратник... Почему, за что?.. И в такой момент?..— Его губы задрожали, он взял новую сигарету, чтобы подавить рыдание.
Андрюс нежно коснулся отцовского колена, жалко выпиравшего под потертой штаниной.
— Чего же ты один тут мучился? Вдвоем легче было бы...
— Звонил я в редакцию. А тебя все нет и нет. Говорят, в командировке... К тому же Регина сначала запрещала.
— Почему? — опешил Андрюс.
— Велела не мешать. Сказала, скоро все пройдет.
Что пройдет? Андрюс вздрогнул, машинально
взглянул на стенные часы: половина двенадцатого.
— Как мало мы знаем друг о друге...— пробормотал сокрушенно.
— Ты слишком редко писал...— робко возразил отец.
— Да, редко. Потому что у нас давно заведено: дома все в порядке, да и у меня дела идут наилучшим образом!.. Но ведь было не так?
— Детям не обязательно все знать,— отвел глаза отец.
Где ему приходилось слышать нечто похожее, напряг память Андрюс. В редакции, о народе?..
— А если эти дети выросли и в силах помочь отвести беду?
— Семейные наши беды начались очень давно,
когда ты еще ничего не понимал. Потом мои каверны зарубцевались, а вот мать начала похварывать...
— Ты думаешь... то самое?.. Мама же так остерегалась.
— Не то самое. Но тоже легкие. Хуже всего, что она сама себя лечила...
— Ну да, лечила,— нетерпеливо перебил Андрюс,— я помню, иногда возобновлялось хроническое воспаление легких, без температуры... А что теперь говорят врачи?
— Эмфизема.
— Это что такое?
Отец уперся локтями в колени, сгорбился, прикрыв ладонями глаза.
— Когда человек начинает задыхаться...— услышал Андрюс до неузнаваемости изменившийся голос.
Он оглядел как бы внезапно уменьшившуюся фигурку отца, обвел бессмысленным взглядом окрашенные в блеклый казенный цвет стены кухоньки, потом сообразил, что выряжен в темный выходной костюм, который его душит, встал, чтобы пошире открыть окно, и вдруг, словно болезненная пощечина, обожгла его ясность: никто не ответит, почему, как и что тут происходило... Из года в год совершалось суровое, неумолимое движение, когда один отдавал все силы, чтобы зарубцевались каверны у другого, и сам начинал задыхаться, чтобы третьему — ему — легче дышалось, а вот теперь задыхается и он сам от демагогии начальства, от обесцененного слова, от постоянной лжи и неизвестности... Порочный круг.
— Отец! — чуть не выкрикнул он.— Почему все так сложилось?! Почему такое происходит?!
— Тяжелые времена, сын... Моя болезнь... Может, тебе будет полегче. Твоему поколению все равно дано больше...
— Да, да, конечно.— Трафаретные слова отца окончательно лишили Андрюса сил, и он оперся о дверной косяк.
— Спать в ее комнате будешь? — несмело спросил отец.
Андрюс горько усмехнулся — где же еще? — и вышел из кухни. Щелкнул выключателем в комнате матери, под шелковым абажуром у потолка неярко засветилась лампочка, скупо освещая старенькую
мебель,— мать привыкла на всем экономить. Андрюсу стало больно оттого, что все в комнате так безлико, никаких следов присутствия женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26