..
— Но ведь били его товарища! — Андрюс нервно выскреб из пачки сигарету и закурил, не испросив разрешения.
— Не шуми.— Алексас пододвинул Андрюсу массивную хрустальную пепельницу.— Не на базаре... Эх,
дай-ка и я подымлю, хотя для жены я некурящий... Не будем горячиться, никто не выгонит твоего Дайнюса с волчьим билетом. Это я тебе твердо обещаю. А выговор ему не повредит. Что же касается друзей, то к их выбору следует относиться внимательнее. Повторяю — внимательнее! Только не спеши спорить. Есть приятели или просто знакомцы, есть сослуживцы или, скажем, собутыльники, только почему мы так спешим зачислять каждого в друзья?1 Даже в узком кругу идейных единомышленников встречаются не вполне зрелые люди, а то и тайные пьяницы, вроде нашего Аскета... Прости, Андрюс, но я против такой бараньей солидарности с кем угодно!
— Дайнюс — наш однокурсник.
— И что с того? — злобно сверкнули глаза Алексаса.— Мало, что ли, было на курсе тупиц? Элементарных лентяев и повес? Так что пусть каждый получает по своему уму, заслугам и вложенному труду.
— Куда вложенному? — Андрюс инстинктивно почувствовал, что необходимо хоть на мгновение остановить эту обрушившуюся на него лавину слов, парализующую разум и даже волю.
— В достижение намеченной цели.
— Точнее — карьеры?
— Есть научная карьера. Есть военная карьера... Карьера дипломата, политика... Мы зря с неприязнью относимся к этому слову, Андрюс.
— Но ведь существует и обыкновенная человечность, которой многие гнушаются.
— Я, как видишь, не гнушаюсь. К сожалению, эта обыкновенная человечность не может заменить ни промышленности, ни экономики, ни обороны страны.
— Разумеется. Но она является основой этики и социальной справедливости.
— Каждому свое,— усмехнулся Алексас и широким жестом протянул на прощанье руку.— Славно поговорили. К сожалению, пора обедать. А насчет нашего Дайнюса можешь не беспокоиться.
Он считает, что преподал мне хороший урок, как настоящий представитель власти. Ну и на здоровье. Но тут снова вспомнилось: недалеко друг от друга...
— Обедать?— удивился Андрюс.— Успеешь, пиджак вон уже не застегивается. Я еще не все сказал. И не известно, когда снова встретимся.
— Какие у тебя еще проблемы? — не скрывая своего неудовольствия, спросил Алексас.
— Откровенно говоря, не верю я, что ты ради народа и национальной культуры стараешься. Ты элементарно примазался к тому элитарному слою, который создал для себя особую жизнь, а народ считает толпой, плебеями, лишь создающими дополнительные хлопоты. Я бы тоже мог оказаться на этой дорожке; к счастью, не хватило цинизма.
— Но, как видно, ты уже здорово этого цинизма поднабрался.— Алексас заговорил словно с трибуны, рубя слова.— В свое время ты дезертировал из той ответственной сферы, которая была тебе доверена в факультетском бюро. Но, несмотря на это, работаешь в советской печати. Не стану спорить, пишешь ты интересно и остро. Но учти — остро лишь в той мере, какой требует текущий момент. И лишь то, что нас устраивает.
— В другое, значит, время ты бы мне и этого не разрешил? Приказал бы писать лишь пламенные лозунги?
— Ты что, Андрюс, ослеп? Не чувствуешь гигантских перемен в нашей действительности? — Алексас оперся о стол, в глазах — этакое восторженное благоговение.
— Я часто мотаюсь по глубинке, вижу, как мучаются люди. И портятся. И портят их такие, как ты, развращают своим барством, которого даже не стесняются. Не осталось у людей ничего святого, одно желание: выбиться, любой ценой выбиться в такие же баре. Знаю, ты называешь это ростом общественного благосостояния. И от меня требуешь, чтобы я так же именовал сие свинство... Ты же из кожи вон лезешь, пытаясь примирить реальность с добрыми намерениями или лозунгами. Вдохновенно фальсифицируешь красоту, искусство... Мне чертовски хочется уразуметь: что заставляет тебя лгать? Страх, что не оставят в номенклатуре по гроб жизни?
— Я лишь одного боюсь, Андрюс. Боюсь, что ты долго в журналистике не продержишься. В нашей, советской...
— Если драться, то давай драться по-честному, Алексас. Мне передавали, что ты хвастал, будто я прошел твою школу принципиальности.
Алексас покраснел, но с добродушной улыбкой подо
шел к Андрюсу и, вздохнув, положил ему руку на плечо:
— Чего ты хочешь, безумец? Драться? С кем и за что? Быть жертвой или героем?
— Правду хочу писать, пусть горькую, но правду.
— А что, есть и такая? — саркастически усмехнулся Алексас.
— Есть.
— Что ж, желаю успеха.— Алексас озабоченно глянул на часы.— Но запомни одно: очернять действительность категорически не позволим.
Они вместе вышли из кабинета, который Алексас аккуратно запер, спустились по лестнице в вестибюль, широко, словно перед кинокамерой, улыбаясь, крепко пожали друг руки.
— Неисправим! — слегка притянув Андрюса к себе, шепнул Алексас.
— Ты тоже.
На улице было душно, чиновный люд плотными группками тянулся обедать, но есть Андрюсу не хотелось, он тревожно задумался о грядущем лете, об отпускной скуке, повторяющейся из года в год. И вдруг улыбнулся — не будет никакой скуки! «Не говори никому «да»,— робко попросил он Кристину, прощаясь ранним утром.— Мы должны быть вместе».— «А если ты снова исчезнешь на два года?» — засмеялась Кристина и крепко поцеловала его в губы. «Не шути, Кристина. Это лето будет нашим».
Медленно шагая по улице, Андрюс уже не ощущал той смертельной усталости, когда, кажется, человек может заснуть на ходу. Все возрастающее нервное напряжение гнало его вперед, как заводную куклу. Давило виски от разговора с Алексасом, да еще бессонная ночь с Кристиной... Они желали друг друга, но сдерживали себя, прикидываясь спящими и вздрагивая от каждого нечаянного прикосновения.
В редакции пусто. Все обедают или пьют кофе. Андрюс уселся за корректуру. «С большим подъемом...»— пусть себе, подумал безучастно, не станем снижать подъема. «Комсомольская организация завода внесла весомый вклад...» — и пусть вносит, когда-нибудь просто работать придется. Подивился своему равнодушию к невыносимым штампам, словно был в редакции случайным гостем. Вычитал гранки, под
писал, снес в кабинет к главному, аккуратненько пристроил посередине стола — на неделю небось теперь хватит... В спортивном отделе тоже никого. А нужно дождаться Дайнюса, поэтому, вернувшись к себе, он уложил на письменный стол свернутую куртку, уткнулся в нее лбом, намереваясь вздремнуть,— ему было плевать, кто и что может заподозрить, заглянув невзначай.
...Ты мой прозрачный родник, Кристина, думай обо мне, все время думай, и я буду тверд...
Разбудил телефонный звонок. Андрюс даже обрадовался — наверно, Дайнюс, не придется торчать здесь до конца рабочего дня, можно будет смыться и нормально выспаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Но ведь били его товарища! — Андрюс нервно выскреб из пачки сигарету и закурил, не испросив разрешения.
— Не шуми.— Алексас пододвинул Андрюсу массивную хрустальную пепельницу.— Не на базаре... Эх,
дай-ка и я подымлю, хотя для жены я некурящий... Не будем горячиться, никто не выгонит твоего Дайнюса с волчьим билетом. Это я тебе твердо обещаю. А выговор ему не повредит. Что же касается друзей, то к их выбору следует относиться внимательнее. Повторяю — внимательнее! Только не спеши спорить. Есть приятели или просто знакомцы, есть сослуживцы или, скажем, собутыльники, только почему мы так спешим зачислять каждого в друзья?1 Даже в узком кругу идейных единомышленников встречаются не вполне зрелые люди, а то и тайные пьяницы, вроде нашего Аскета... Прости, Андрюс, но я против такой бараньей солидарности с кем угодно!
— Дайнюс — наш однокурсник.
— И что с того? — злобно сверкнули глаза Алексаса.— Мало, что ли, было на курсе тупиц? Элементарных лентяев и повес? Так что пусть каждый получает по своему уму, заслугам и вложенному труду.
— Куда вложенному? — Андрюс инстинктивно почувствовал, что необходимо хоть на мгновение остановить эту обрушившуюся на него лавину слов, парализующую разум и даже волю.
— В достижение намеченной цели.
— Точнее — карьеры?
— Есть научная карьера. Есть военная карьера... Карьера дипломата, политика... Мы зря с неприязнью относимся к этому слову, Андрюс.
— Но ведь существует и обыкновенная человечность, которой многие гнушаются.
— Я, как видишь, не гнушаюсь. К сожалению, эта обыкновенная человечность не может заменить ни промышленности, ни экономики, ни обороны страны.
— Разумеется. Но она является основой этики и социальной справедливости.
— Каждому свое,— усмехнулся Алексас и широким жестом протянул на прощанье руку.— Славно поговорили. К сожалению, пора обедать. А насчет нашего Дайнюса можешь не беспокоиться.
Он считает, что преподал мне хороший урок, как настоящий представитель власти. Ну и на здоровье. Но тут снова вспомнилось: недалеко друг от друга...
— Обедать?— удивился Андрюс.— Успеешь, пиджак вон уже не застегивается. Я еще не все сказал. И не известно, когда снова встретимся.
— Какие у тебя еще проблемы? — не скрывая своего неудовольствия, спросил Алексас.
— Откровенно говоря, не верю я, что ты ради народа и национальной культуры стараешься. Ты элементарно примазался к тому элитарному слою, который создал для себя особую жизнь, а народ считает толпой, плебеями, лишь создающими дополнительные хлопоты. Я бы тоже мог оказаться на этой дорожке; к счастью, не хватило цинизма.
— Но, как видно, ты уже здорово этого цинизма поднабрался.— Алексас заговорил словно с трибуны, рубя слова.— В свое время ты дезертировал из той ответственной сферы, которая была тебе доверена в факультетском бюро. Но, несмотря на это, работаешь в советской печати. Не стану спорить, пишешь ты интересно и остро. Но учти — остро лишь в той мере, какой требует текущий момент. И лишь то, что нас устраивает.
— В другое, значит, время ты бы мне и этого не разрешил? Приказал бы писать лишь пламенные лозунги?
— Ты что, Андрюс, ослеп? Не чувствуешь гигантских перемен в нашей действительности? — Алексас оперся о стол, в глазах — этакое восторженное благоговение.
— Я часто мотаюсь по глубинке, вижу, как мучаются люди. И портятся. И портят их такие, как ты, развращают своим барством, которого даже не стесняются. Не осталось у людей ничего святого, одно желание: выбиться, любой ценой выбиться в такие же баре. Знаю, ты называешь это ростом общественного благосостояния. И от меня требуешь, чтобы я так же именовал сие свинство... Ты же из кожи вон лезешь, пытаясь примирить реальность с добрыми намерениями или лозунгами. Вдохновенно фальсифицируешь красоту, искусство... Мне чертовски хочется уразуметь: что заставляет тебя лгать? Страх, что не оставят в номенклатуре по гроб жизни?
— Я лишь одного боюсь, Андрюс. Боюсь, что ты долго в журналистике не продержишься. В нашей, советской...
— Если драться, то давай драться по-честному, Алексас. Мне передавали, что ты хвастал, будто я прошел твою школу принципиальности.
Алексас покраснел, но с добродушной улыбкой подо
шел к Андрюсу и, вздохнув, положил ему руку на плечо:
— Чего ты хочешь, безумец? Драться? С кем и за что? Быть жертвой или героем?
— Правду хочу писать, пусть горькую, но правду.
— А что, есть и такая? — саркастически усмехнулся Алексас.
— Есть.
— Что ж, желаю успеха.— Алексас озабоченно глянул на часы.— Но запомни одно: очернять действительность категорически не позволим.
Они вместе вышли из кабинета, который Алексас аккуратно запер, спустились по лестнице в вестибюль, широко, словно перед кинокамерой, улыбаясь, крепко пожали друг руки.
— Неисправим! — слегка притянув Андрюса к себе, шепнул Алексас.
— Ты тоже.
На улице было душно, чиновный люд плотными группками тянулся обедать, но есть Андрюсу не хотелось, он тревожно задумался о грядущем лете, об отпускной скуке, повторяющейся из года в год. И вдруг улыбнулся — не будет никакой скуки! «Не говори никому «да»,— робко попросил он Кристину, прощаясь ранним утром.— Мы должны быть вместе».— «А если ты снова исчезнешь на два года?» — засмеялась Кристина и крепко поцеловала его в губы. «Не шути, Кристина. Это лето будет нашим».
Медленно шагая по улице, Андрюс уже не ощущал той смертельной усталости, когда, кажется, человек может заснуть на ходу. Все возрастающее нервное напряжение гнало его вперед, как заводную куклу. Давило виски от разговора с Алексасом, да еще бессонная ночь с Кристиной... Они желали друг друга, но сдерживали себя, прикидываясь спящими и вздрагивая от каждого нечаянного прикосновения.
В редакции пусто. Все обедают или пьют кофе. Андрюс уселся за корректуру. «С большим подъемом...»— пусть себе, подумал безучастно, не станем снижать подъема. «Комсомольская организация завода внесла весомый вклад...» — и пусть вносит, когда-нибудь просто работать придется. Подивился своему равнодушию к невыносимым штампам, словно был в редакции случайным гостем. Вычитал гранки, под
писал, снес в кабинет к главному, аккуратненько пристроил посередине стола — на неделю небось теперь хватит... В спортивном отделе тоже никого. А нужно дождаться Дайнюса, поэтому, вернувшись к себе, он уложил на письменный стол свернутую куртку, уткнулся в нее лбом, намереваясь вздремнуть,— ему было плевать, кто и что может заподозрить, заглянув невзначай.
...Ты мой прозрачный родник, Кристина, думай обо мне, все время думай, и я буду тверд...
Разбудил телефонный звонок. Андрюс даже обрадовался — наверно, Дайнюс, не придется торчать здесь до конца рабочего дня, можно будет смыться и нормально выспаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26