Приехал Андрюс поздно вечером и поинтересовался, где в такое время можно перекусить. Когда вернулся, котельный мастер сидел в одних трусах на краю кровати, держа в руке початую бутылку молока. Немигающими выцветшими глазами смотрел он прямо на Андрюса, но на сухом продолговатом лице словно умерло всякое выражение.
— Ну вот и заморил червячка,— Андрюс попытался из вежливости нарушить неловкую тишину, вешая куртку в шкаф.
— Такой молодой, а бродяжничаешь,— произнес человек, осторожно царапая ногтями худую белую грудь.
— Как это?..— удивился Андрюс.— Я журналист, в командировку приехал, как и вы...
— Я и говорю — бродяга,— равнодушно повторил тот.— Журналист... Разве это профессия?
— А кто о вас напишет? — снисходительно усмехнулся Андрюс.
— О нас — не к спеху. Может, если правду искать?..
— Какую правду?
— Вам лучше знать. Правда-то одна.
Андрюс не ответил, потому что понял — разговора у них не получится. У этого человека с красными расчесами на выступающих ребрах есть своя правда: о завтрашнем заработке, об оставшихся в другом городе жене и детях, о том, что важно и что не важно в жизни, о правах и равенстве, может, и обиду какую-то затаил — спорить было бы глупо и бессмысленно. Пустыми, невесомыми показались бы в этой комнате слова о государственной тактике и стратегии человеку, привыкшему все измерять применительно к перенесенным им лично тяготам или обидам. Андрюс лег на койку, отвернулся к стенке, стараясь забыть о соседе, однако сердце все еще жгло это «бродяга», сказанное со спокойной убежденностью. Наконец свет в номере погас, все затихло, лишь за окном, у входа в гостиницу, слегка раскачивалась на шнуре голая электрическая лампочка. Андрюсу почему-то вспомнились дни, которые давным-давно пора забыть, дни, когда он таскался по кафе со знакомыми и незнакомыми людьми, пока хватало денег и анекдотов, а ночью вот так же подолгу валялся с открытыми глазами и не мог заснуть;
по стенам, словно белые крылья птиц, скользили отсветы автомобильных фар, а он одними губами повторял: «Оставьте меня в покое...» Повторял, чтобы избавиться от неотступно преследующего его чувства стыда и унижения, от поблекших образов отца с матерью; невыносимо отвратительной казалась ему маска этакого представителя богемы, которую он беззаботно натягивал, вращаясь в своем кругу. Неправда, что не вспоминал об отце и матери, когда швырял направо и налево легко заработанные рубли, напротив, с болью, до слез помнил их; даже крепко перебрав, понимал, что поступает нечестно в первую очередь именно по отношению к ним, однако охватывала и злорадная ярость — хотелось отомстить неизвестно кому, освободиться неизвестно от чего.
Писал Андрюс много и успешно, прилично зарабатывал, все считали, что у него легкое перо, что выдать хороший материал для него — раз плюнуть. Хотя на самом деле приходил и ночами сидеть, но лестное мнение окружающих ласкало его самолюбие, и на грубоватые комплименты приятелей Андрюс отвечал сдержанной улыбкой.
Бродяга. Вот ведь засело. Самое интересно, что я и сам иногда называл себя так. Торжественнее, конечно,— «духовный бродяга», это должно было означать гордую независимость духа.
Тут Андрюсу вспомнилась Рима, у которой он жил вот уже полгода. Он попытался представить себе низкую, словно вжатую в пол тахту, бледное лицо с мелкими чертами и белеющие в темноте узкие плечи. Когда и как все это началось? Всплыла перед глазами серебристая зелень деревьев летней ночью, бродяжья тоска, потому что все привычно петляющие улицы не сулили ничего нового. Тогда Дайнюс и предложил: «Соскучился я по искусству, старик, давай завернем к одной моей знакомой».— «Кто такая?» — спросил Андрюс. «Художница, реставратор».—«Лучше играла бы на чем-нибудь, а? Мы бы слезу пустили...» Потом была хорошенькая стройная девушка, нисколько не испугавшаяся поздних гостей, какие-то офорты и работы, писанные маслом, которые он разглядывал, из последних сил борясь со сном, потому что вчера пришлось дежурить в типографии; а когда уж совсем было собрался уходить, увидел ключи от квартиры,
валявшиеся на полу. Непроизвольно поднял их, снял с кольца запасной и другой подал хозяйке. «Зачем вам два?»— «Немедленно верните!»—строго сказала девушка. «Э, нет,— усмехнулся Андрюс.— Только не теперь»,— и двусмысленно посмотрел ей в глаза. Он, конечно, шутил, рассчитывал на резкие слова, может, и на пощечину, хотел высечь себя, хотел быть наказанным за то, что осмелился прийти сюда, где серьезно работают, ночью и в подпитии, однако Рима лишь с холодным презрением пожала плечами и добавила, что кофе больше варить не станет.
Второй раз он явился один и тоже ночью. Долго сидел на лестнице, не решаясь ни позвонить, ни самостоятельно отомкнуть дверь, потом все же позвонил, пролепетал, дескать, принес ключ, и попросил разрешения посидеть, потому что очень хочется побыть рядом с нормальным человеком. Так и задремал в кресле, утром Рима угостила его сыром и кофе. Андрюс чувствовал себя подавленным и на прощанье спросил, можно ли еще когда-нибудь заглянуть к ней. Ключа она не потребовала, и через несколько дней он навестил ее снова. На этот раз открыл дверь сам, задел в темноте мольберт, тихонько выругался. Рима проснулась и села на тахте. Долго сидела так, не произнося ни слова. Андрюс тоже молчал, лихорадочно соображая, как объяснить, что явился не просто так, а по важному и неотложному делу, однако интуитивно ощущал, что попытка рассказать о том особом состоянии, в котором он пребывал, оставит девушку равнодушной, и потому лишь спросил, потерпит ли она такого. А ведь мог бы признаться, что с наступлением вечера особенно остро чувствует свое одиночество, и это было бы правдою, но в правде этой чудилась некая претившая ему театральность. По молчанию Римы он понял, что и она молча чем-то делится с ним, что, безусловно, есть вещи, общие для них обоих, но заговорить о них значило бы сделать еще один опасный шаг, а потом и вовсе лишиться возможности появляться здесь. Он спросил, где она держит сигареты, закурил и сел рядом с ней на тахту. Наверно, она тогда подумала, что может быть с ним откровенной, отрывочными фразами, будто о скучном отпуске, рассказала про себя. Про отчима — влиятельного человека, которого она не может видеть рядом с мамой. Отец умер от рака горла. Тогда ей было тринадцать. Через четыре года появился отчим. Рима заявила, что не желает с ними жить, и отчим выбил для нее хорошую однокомнатную квартиру.
Вот и все. Теперь она работает в реставрационных мастерских, а рисует для собственного удовольствия.
Со временем Андрюс все чаще и чаще стал бывать у Римы, в ее квартире-студии, которая находилась в центре города, неподалеку от его редакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Ну вот и заморил червячка,— Андрюс попытался из вежливости нарушить неловкую тишину, вешая куртку в шкаф.
— Такой молодой, а бродяжничаешь,— произнес человек, осторожно царапая ногтями худую белую грудь.
— Как это?..— удивился Андрюс.— Я журналист, в командировку приехал, как и вы...
— Я и говорю — бродяга,— равнодушно повторил тот.— Журналист... Разве это профессия?
— А кто о вас напишет? — снисходительно усмехнулся Андрюс.
— О нас — не к спеху. Может, если правду искать?..
— Какую правду?
— Вам лучше знать. Правда-то одна.
Андрюс не ответил, потому что понял — разговора у них не получится. У этого человека с красными расчесами на выступающих ребрах есть своя правда: о завтрашнем заработке, об оставшихся в другом городе жене и детях, о том, что важно и что не важно в жизни, о правах и равенстве, может, и обиду какую-то затаил — спорить было бы глупо и бессмысленно. Пустыми, невесомыми показались бы в этой комнате слова о государственной тактике и стратегии человеку, привыкшему все измерять применительно к перенесенным им лично тяготам или обидам. Андрюс лег на койку, отвернулся к стенке, стараясь забыть о соседе, однако сердце все еще жгло это «бродяга», сказанное со спокойной убежденностью. Наконец свет в номере погас, все затихло, лишь за окном, у входа в гостиницу, слегка раскачивалась на шнуре голая электрическая лампочка. Андрюсу почему-то вспомнились дни, которые давным-давно пора забыть, дни, когда он таскался по кафе со знакомыми и незнакомыми людьми, пока хватало денег и анекдотов, а ночью вот так же подолгу валялся с открытыми глазами и не мог заснуть;
по стенам, словно белые крылья птиц, скользили отсветы автомобильных фар, а он одними губами повторял: «Оставьте меня в покое...» Повторял, чтобы избавиться от неотступно преследующего его чувства стыда и унижения, от поблекших образов отца с матерью; невыносимо отвратительной казалась ему маска этакого представителя богемы, которую он беззаботно натягивал, вращаясь в своем кругу. Неправда, что не вспоминал об отце и матери, когда швырял направо и налево легко заработанные рубли, напротив, с болью, до слез помнил их; даже крепко перебрав, понимал, что поступает нечестно в первую очередь именно по отношению к ним, однако охватывала и злорадная ярость — хотелось отомстить неизвестно кому, освободиться неизвестно от чего.
Писал Андрюс много и успешно, прилично зарабатывал, все считали, что у него легкое перо, что выдать хороший материал для него — раз плюнуть. Хотя на самом деле приходил и ночами сидеть, но лестное мнение окружающих ласкало его самолюбие, и на грубоватые комплименты приятелей Андрюс отвечал сдержанной улыбкой.
Бродяга. Вот ведь засело. Самое интересно, что я и сам иногда называл себя так. Торжественнее, конечно,— «духовный бродяга», это должно было означать гордую независимость духа.
Тут Андрюсу вспомнилась Рима, у которой он жил вот уже полгода. Он попытался представить себе низкую, словно вжатую в пол тахту, бледное лицо с мелкими чертами и белеющие в темноте узкие плечи. Когда и как все это началось? Всплыла перед глазами серебристая зелень деревьев летней ночью, бродяжья тоска, потому что все привычно петляющие улицы не сулили ничего нового. Тогда Дайнюс и предложил: «Соскучился я по искусству, старик, давай завернем к одной моей знакомой».— «Кто такая?» — спросил Андрюс. «Художница, реставратор».—«Лучше играла бы на чем-нибудь, а? Мы бы слезу пустили...» Потом была хорошенькая стройная девушка, нисколько не испугавшаяся поздних гостей, какие-то офорты и работы, писанные маслом, которые он разглядывал, из последних сил борясь со сном, потому что вчера пришлось дежурить в типографии; а когда уж совсем было собрался уходить, увидел ключи от квартиры,
валявшиеся на полу. Непроизвольно поднял их, снял с кольца запасной и другой подал хозяйке. «Зачем вам два?»— «Немедленно верните!»—строго сказала девушка. «Э, нет,— усмехнулся Андрюс.— Только не теперь»,— и двусмысленно посмотрел ей в глаза. Он, конечно, шутил, рассчитывал на резкие слова, может, и на пощечину, хотел высечь себя, хотел быть наказанным за то, что осмелился прийти сюда, где серьезно работают, ночью и в подпитии, однако Рима лишь с холодным презрением пожала плечами и добавила, что кофе больше варить не станет.
Второй раз он явился один и тоже ночью. Долго сидел на лестнице, не решаясь ни позвонить, ни самостоятельно отомкнуть дверь, потом все же позвонил, пролепетал, дескать, принес ключ, и попросил разрешения посидеть, потому что очень хочется побыть рядом с нормальным человеком. Так и задремал в кресле, утром Рима угостила его сыром и кофе. Андрюс чувствовал себя подавленным и на прощанье спросил, можно ли еще когда-нибудь заглянуть к ней. Ключа она не потребовала, и через несколько дней он навестил ее снова. На этот раз открыл дверь сам, задел в темноте мольберт, тихонько выругался. Рима проснулась и села на тахте. Долго сидела так, не произнося ни слова. Андрюс тоже молчал, лихорадочно соображая, как объяснить, что явился не просто так, а по важному и неотложному делу, однако интуитивно ощущал, что попытка рассказать о том особом состоянии, в котором он пребывал, оставит девушку равнодушной, и потому лишь спросил, потерпит ли она такого. А ведь мог бы признаться, что с наступлением вечера особенно остро чувствует свое одиночество, и это было бы правдою, но в правде этой чудилась некая претившая ему театральность. По молчанию Римы он понял, что и она молча чем-то делится с ним, что, безусловно, есть вещи, общие для них обоих, но заговорить о них значило бы сделать еще один опасный шаг, а потом и вовсе лишиться возможности появляться здесь. Он спросил, где она держит сигареты, закурил и сел рядом с ней на тахту. Наверно, она тогда подумала, что может быть с ним откровенной, отрывочными фразами, будто о скучном отпуске, рассказала про себя. Про отчима — влиятельного человека, которого она не может видеть рядом с мамой. Отец умер от рака горла. Тогда ей было тринадцать. Через четыре года появился отчим. Рима заявила, что не желает с ними жить, и отчим выбил для нее хорошую однокомнатную квартиру.
Вот и все. Теперь она работает в реставрационных мастерских, а рисует для собственного удовольствия.
Со временем Андрюс все чаще и чаще стал бывать у Римы, в ее квартире-студии, которая находилась в центре города, неподалеку от его редакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26