Кристина минуту раздумывала.
— У меня не пьют. Кто-то сказал, кажется, Вайжгантас алколь придает ничтожеству крылья.
— Может, не совсем так,— оживился Андрюс.— Но что там алколь, а не алкоголь, это точно. И ничтожество там тоже фигурирует. А вот про крылья я что-то запамятовал.
— У меня есть вишневый ликер, держу на Майские праздники. Уж больно его моя старушка любит.
— Неделька осталась. А знаешь, на фасаде телеграфа снова тот самый портрет вывесили. Помнишь? Если бы не он...
—...не приехал бы? Какие же мы богачи, правда, Андрюс?
— Не улавливаю идеи.
— Что для нас два года? Фу-фу — как пух с одуванчика...
— До восьмидесяти еще далеко. А ведь нам суждено именно столько.
— Гм... У женщины век короче.
— Наука доказывает обратное.
— Дурачок... Я имею в виду лучшее время для любви.
Андрюс нахмурился, понюхал вытащенную из пачки сигарету.
— Кури. Я бросила, но иногда нравится, когда другие дымят. Погоди, блюдце принесу.
Андрюс закусил сигарету и зажмурился, чтобы не смотреть ей в спину. Но он уже и так видел: она стала как-то крепче, основательнее. Двадцать пятый и ей, и мне, вон сколько воды утекло, а разговорились свободнее, и кажется, все до самых потрохов друг о друге знаем, будто босоногими в одном дворе бегали. Андрюс сдавил большими пальцами виски, не спуская глаз с красных тюльпанов, простые и совершенные линии которых навевали безумную тоску. Чего ты боялся, парень? Завидовал ее естественному жизнелюбию или чувствовал, что ничего не сможешь дать ей, потому что духовно она богаче тебя? Или рассчитывал, что она будет боготворить тебя, но понимал, что Кристина и сама — личность, и это тебя пугало? Теперь знаешь лишь одно: она меньше растратила себя, примирилась со своей работой, со своей судьбой, неразрывно связана с учениками, они уже стали ее детьми, потому что не могут не любить ее.
Кристина вернулась, поставила на стол тарелочку, на которой позванивали две маленькие рюмки с ликером.
Андрюс отрицательно помотал головой:
— Не надо алколя. Пусть не будет его между нами.
Кристина оперлась о его плечо, прижалась подбородком к макушке.
— Одну я уже выпила в кухне. Для храбрости. Расскажи, Андрюс, как же выглядит та «настоящая» жизнь.
— Детям до шестнадцати запрещается.
— А старым девам?
— Кончай, Криста...— Его рука коснулась талии Кристины, гибкой и упругой, словно выточенной из дерева.— Это только жертва богу удовольствий и развлечений. Огромная казарма с величественным фасадом и забитыми окнами, а внутри — мусор и шныряющие крысы.
— Гм... Так как же ты о ней пишешь? — Легким движением она отвела с талии руку Андрюса и снова села напротив него, подперев кулачками подбородок.
— Шарю на стыках. Не понимаешь? Найдешь щель, где можно поговорить по-человечески, и вкалываешь до седьмого пота, пока что-то из себя не вымучишь... Ищешь в людях добро, а с тебя спрашивают голую идею. Почему хорошо работающий и неворующий человек уже считается героем?
— Бедный ты, бедный. С меня ведь тоже требуют. Помпезных отчетов об идейном воспитании, о внеклассной работе... А я вот недавно конкурс изобрела на лучший скворечник. И что ты думаешь? Штук сто натащили! Правда, были потом и жалобы, и даже политические обвинения. Но все позади. Главное, что ребята об этом будут помнить.
— А премия победителям?
— Двадцать человек в Вильнюс свозила на «Синюю птицу». На свои кровные.
— Обязательно напишу. Скворечники и «Синяя птица» за свой счет.
— Не напишешь.— Пальцы Кристины потянулись по столу к его руке и замерли на полпути.— Шаришь на стыках... Страх и ложь — вот норма твоей жизни.
«Страх и ложь» — зазвенело в ушах, Андрюс поспешно раздавил в блюдечке окурок, словно собирался сразу же броситься вон отсюда. Но тут же отошел: не может Кристина знать, что повторила его собственные слова, когда-то адресованные Алексасу. Только что с того? Те слова были смело брошены в лицо, но не запечатлелись в сознании, а Кристина словами не швырялась, она жила последовательно и просто, без лозунгов, без фокусов. И теперь сказала совершенно спокойно, словно о мертвом говорила. Может, у нее нечаянно вырвалось, может, не только меня имела в виду, а все разочарования, постигшие ее за это время?..
Нет, пустое, переросла она меня, подумал Андрюс, а может, осталась прежней, просто я сам скатился вниз, расшатались мои скрепы и убеждения. Откуда в ней эта твердость, неужели два года могли что-то прибавить? Впрочем, Барейшис, не доискивайся, не имеешь ты на это права, даже если школа ее чувств не ограничилась одним тобою.
— Слушать больно.— Андрюс накрыл ладонью ее руку.— Не думай, что обстоятельства уже сломали меня. Я ни от кого не завишу и смелый, как сто чертей!
— А мне кажется, ты растерян.— Она не отняла руки, но сказала это, глядя в сторону.
— Смелость и отчаяние — два противоположных полюса, но иногда между ними можно поставить знак равенства. И знаешь почему? Потому что то и другое чаще всего порождается утратами. Это утраченные мечты, иллюзии, высокие идеалы. Отчаяние тоже может вызвать смелость, безумную, безоглядную; правда, смелость никогда не породит отчаяния. Смелость рождает свободу.
— А если смелость выдуманная?
— Нет.— Андрюс осторожно погрузил пальцы в ее волосы.— Иногда я мысленно прокручиваю такую пленку: плюю на все и приезжаю к тебе учительствовать. Ведь смог бы я преподавать хотя бы в начальных классах?
— Ты бы все смог, Андрюс,— зажмурившись, прошептала Кристина.
— Повтори еще раз...— Андрюс почувствовал, как ее слова нежным звоном заливают ему грудь, наполняя никогда ранее не испытанным ликованием. Если есть бог, то он придумал для меня очень хитрое и жестокое наказание. Можно было бы вопросить: за что?! Но нет надобности. И господь бог, и сам я отлично знаем, за что. Остается вечная тяга к ней, но каждый мой последующий шаг будет казаться мне же самому корыстным, неискренним.
— Молчишь...— Он тяжело вздохнул.— Не получилось бы из меня учителя. Потому что я только брал бы что-то у детей, желая стать чище, что-то получал бы от них, мало что давая взамен.
— Не сердись, Андрюс, но я считаю так же...— Кристина в задумчивости что-то рисовала своими тонкими пальцами на желтой льняной салфетке.
Еще один шип в сердце! Ну разве не смогла бы ты немножко соврать, чтобы ободрить, утешить?.. Андрюс медленно пересаживается на диван и, завалившись на спину, прикрывает лицо вышитой подушечкой.
— Поплачь, Андрюс, поплачь.— Он почувствовал, как возле него вмялся диван.— Слезы-то высыхают...— прибавила она, помолчав.
Андрюс отбросил подушечку, сел.
— Но остается... то, что в тебе заложено?
Спросил, не скрывая боли, покорно соглашаясь, что
он именно таков, каким был сейчас в глазах Кристины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26