Так что милости просим — все двери перед вами распахнуты, легко ходят взад-вперед на хорошо смазанных петлях, не бойтесь, не захлопнутся перед носом, не стукнут по горбу, сквозь них — всего лишь слабый сквознячок, и они тоже нужны, эти слабые сквознячки, людям не вредят, а слова заставляют шевелиться быстрее... Может, боитесь слов, милостивый государь? Не притворяйтесь, все мы прекрасно знаем, что они — стерильные марлевые повязки, под которыми и боль выглядит эстетичнее.
— К сессии надо готовиться.
— Понимаю.
Андрюс провожает мать до остановки, поспешно прощается, когда скрипят распахивающиеся двери троллейбуса, и быстрым шагом направляется в редакцию молодежной газеты. В коридоре встречает редактора, полного мужчину с мясистым носом и спортивной стрижкой. Редактор весело подмигивает Андрюсу, будто победил на каких-то соревнованиях.
— Заходи,— приглашает он, пропуская Андрюса перед собой в кабинет с темной ореховой мебелью. Устраивается в кресле с резными подлокотниками и кивает тяжелым подбородком на кресло по другую сторону письменного стола:—Садись.
Из стопки бумаг безошибочно извлекает прихваченную скрепкой рукопись Андрюса, привычными пальцами быстро перелистывает страницы.
— Очерк нужен. Это ты хорошо придумал. Мы почти ничего не даем о рабочих своей типографии. А тут — молодой линотипист, комсомолец. Это ведь редкий случай, чтобы парень после армии отказался шоферить, а пошел портить себе здоровье в типографию... Как считаешь, почему он так поступил? — Редактор выпячивает внушительную челюсть и коварно смотрит на Андрюса.
— Женился. Надоело баранку крутить. Сказал, что здесь и зарабатывает больше...— не спеша подбирает слова Андрюс, стараясь сообразить, куда клонит этот опытный газетный волк.
— Хе-хе... Зарабатывает больше! Он бы мог и таксистом устроиться.
— Он честно зарабатывает! — злится Андрюс.
— А таксисты — не честно, а!
— Я так не говорю,— сбавляет тон Андрюс, рассматривая тающий снег на носках своих ботинок.— Только этот парень другой, он заядлый книгочей...
— Кто? Кто он?
— Книгочей. Глотает любой печатный текст. Все газеты и журналы просматривает.
— Вот! — ликующе хлопнул ладонью по столу редактор.— Тут и надо копнуть поглубже! Правильно я говорю?
— Я не совсем вас понимаю. В очерке же ясно сказано: человек стремится получить как можно больше информации, чтобы докопаться до истины...
— До какой истины? — Насмешливые глаза под тяжелыми лохматыми бровями так и прилипают к лицу Андрюса.
— Ну, думаю, хочет какую-то свою правду найти...
— Нет! Категорически нет! Он живет советским печатным словом, это слово для него как воздух и вода! Он не может без этого! Понимаешь?
Андрюс откидывается в кресле и чувствует, что в нем все сильнее закипает сдерживаемая досада. Встает, разглаживает смявшееся пальто, черты лица заострились, посуровели.
— Сожалею, что у меня не получилось.
— Сядьте!— Человек с седым ежиком шустро прижимает ладонью рукопись Андрюса, неожиданно переходя на «вы».— Никто не говорит, что не получилось. Только воспитывать вас надо. Очерк написан хорошо, можно сказать, талантливо, но нужен идейный акцент. Один коротенький абзац.
— Получатся сплошные дифирамбы, кто мне поверит после всех кукурузных кампаний, после всех этих «догнать и перегнать»... И стыдно мне будет перед тем парнем!
— Не будет. Ваш герой только удивится, как это он сам до сих пор сути не понял.
— Чего доброго, слишком сильно удивится.
— Уж не думаешь ли ты, что я чокнутый? А, старик? — усмехнулся вдруг редактор, сгорбившийся в кресле с резными подлокотниками.— Каждый думает, что он — исключение из общего правила. Уверен, вы тоже так считаете. Но вот придете в редакцию — закалитесь. Скажите, вам хотелось бы работать в нашей редакции?
— Не знаю. Поеду, куда пошлют. Предварительных планов не строю.
— Браво, но не верю. Столица есть столица. Тем более для журналиста.
— Да здесь их как собак нерезаных...
— Это хорошо-то пишущих? Хе-хе... Вы, правда, еще не оперились. Но ничего, всему свое время. А способные люди нужны не только в районах.
Редактор сворачивает в трубочку рукопись Андрюса и наставляет на него, как дуло пистолета.
— До четверга. За пару дней управитесь?
— Попытаюсь,— через силу, едва слышно отвечает Андрюс.
— Чего тут скромничать. Уверен, что вырастим хороший кадр.
Редактор уже стоит рядом, а Андрюс никак не может найти подходящий карман, чтобы сунуть туда выскальзывающую из пальцев рукопись. Спешно покидает кабинет, развеваются полы расстегнутого пальто, трубочка очерка в руке; на улице вдруг обнаруживает, что забыл связанные матерью перчатки. Возвращаться неловко, заберет в другой раз. Наверно, их заметят и спрячут в шкаф.
Не трать попусту драгоценное время, делай свое дело, никто не придет и не заявит: ты нам нужен. Работай, меньше лирики — информация, понимаешь? — и страх возмездия отдалится.
А то и совсем исчезнет.
Кто может явиться в эту крохотную комнатушку, где лишь стол, комплект старых газет и телефон? Никому и в голову не придет искать тут Андрюса Барейшиса. Судьям понадобилось бы большое помещение; Андрюса со всеми его рукописями и письменным столом поместили бы в конце зала, а сами топтались вдоль стен, с подозрением поглядывая в его сторону. Учуяли что-то недоброе; все в потертых костюмах — уж не совет ли общественников домоуправления? — с отточенными палочками мела в руках толпятся возле черной школьной доски, всю ее испещрили мелкими буквочками. Светится слово «фикция». Обвиняемый (двусмысленная ситуация — зрители, если таковые будут, могли бы принять его за председательствующего) восседает за письменным столом, и листы отчетов тут же, в ящике стола, берешь и вписываешь: столько-то авторских материалов, в другой графе — столько-то организовано активом. Так чего же вы хотите? Разложенным на столе листам не терпится — слет ударников... Ах, вот оно что! Слетелись скворцы-говоруны, слетелись и защебетали — слышите? — да такие ученые все, с ума сойти! Напрасно стараетесь, тратите дорогое время, из страничек с вашими нотками я смастерю себе тогу, входите тогда с недоверчивыми лицами, я буду укутан мелодиями вашего трудового героизма, а говорить за меня будут пишущие машинки, строгий и деловой будет разговор — будто птицы своими клювами долбят по голове; потом ставится точка — пауза, и все вы пристыженные уходите.
Светятся на стенах огненные надписи — благородное и значительное существование. Ступайте, ступайте, дети мои... Не будьте подозрительными. Кто другой запишет ваши мелодии?..
Семенит пропыленный маленький человек, семенит и подходит к колодцу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— К сессии надо готовиться.
— Понимаю.
Андрюс провожает мать до остановки, поспешно прощается, когда скрипят распахивающиеся двери троллейбуса, и быстрым шагом направляется в редакцию молодежной газеты. В коридоре встречает редактора, полного мужчину с мясистым носом и спортивной стрижкой. Редактор весело подмигивает Андрюсу, будто победил на каких-то соревнованиях.
— Заходи,— приглашает он, пропуская Андрюса перед собой в кабинет с темной ореховой мебелью. Устраивается в кресле с резными подлокотниками и кивает тяжелым подбородком на кресло по другую сторону письменного стола:—Садись.
Из стопки бумаг безошибочно извлекает прихваченную скрепкой рукопись Андрюса, привычными пальцами быстро перелистывает страницы.
— Очерк нужен. Это ты хорошо придумал. Мы почти ничего не даем о рабочих своей типографии. А тут — молодой линотипист, комсомолец. Это ведь редкий случай, чтобы парень после армии отказался шоферить, а пошел портить себе здоровье в типографию... Как считаешь, почему он так поступил? — Редактор выпячивает внушительную челюсть и коварно смотрит на Андрюса.
— Женился. Надоело баранку крутить. Сказал, что здесь и зарабатывает больше...— не спеша подбирает слова Андрюс, стараясь сообразить, куда клонит этот опытный газетный волк.
— Хе-хе... Зарабатывает больше! Он бы мог и таксистом устроиться.
— Он честно зарабатывает! — злится Андрюс.
— А таксисты — не честно, а!
— Я так не говорю,— сбавляет тон Андрюс, рассматривая тающий снег на носках своих ботинок.— Только этот парень другой, он заядлый книгочей...
— Кто? Кто он?
— Книгочей. Глотает любой печатный текст. Все газеты и журналы просматривает.
— Вот! — ликующе хлопнул ладонью по столу редактор.— Тут и надо копнуть поглубже! Правильно я говорю?
— Я не совсем вас понимаю. В очерке же ясно сказано: человек стремится получить как можно больше информации, чтобы докопаться до истины...
— До какой истины? — Насмешливые глаза под тяжелыми лохматыми бровями так и прилипают к лицу Андрюса.
— Ну, думаю, хочет какую-то свою правду найти...
— Нет! Категорически нет! Он живет советским печатным словом, это слово для него как воздух и вода! Он не может без этого! Понимаешь?
Андрюс откидывается в кресле и чувствует, что в нем все сильнее закипает сдерживаемая досада. Встает, разглаживает смявшееся пальто, черты лица заострились, посуровели.
— Сожалею, что у меня не получилось.
— Сядьте!— Человек с седым ежиком шустро прижимает ладонью рукопись Андрюса, неожиданно переходя на «вы».— Никто не говорит, что не получилось. Только воспитывать вас надо. Очерк написан хорошо, можно сказать, талантливо, но нужен идейный акцент. Один коротенький абзац.
— Получатся сплошные дифирамбы, кто мне поверит после всех кукурузных кампаний, после всех этих «догнать и перегнать»... И стыдно мне будет перед тем парнем!
— Не будет. Ваш герой только удивится, как это он сам до сих пор сути не понял.
— Чего доброго, слишком сильно удивится.
— Уж не думаешь ли ты, что я чокнутый? А, старик? — усмехнулся вдруг редактор, сгорбившийся в кресле с резными подлокотниками.— Каждый думает, что он — исключение из общего правила. Уверен, вы тоже так считаете. Но вот придете в редакцию — закалитесь. Скажите, вам хотелось бы работать в нашей редакции?
— Не знаю. Поеду, куда пошлют. Предварительных планов не строю.
— Браво, но не верю. Столица есть столица. Тем более для журналиста.
— Да здесь их как собак нерезаных...
— Это хорошо-то пишущих? Хе-хе... Вы, правда, еще не оперились. Но ничего, всему свое время. А способные люди нужны не только в районах.
Редактор сворачивает в трубочку рукопись Андрюса и наставляет на него, как дуло пистолета.
— До четверга. За пару дней управитесь?
— Попытаюсь,— через силу, едва слышно отвечает Андрюс.
— Чего тут скромничать. Уверен, что вырастим хороший кадр.
Редактор уже стоит рядом, а Андрюс никак не может найти подходящий карман, чтобы сунуть туда выскальзывающую из пальцев рукопись. Спешно покидает кабинет, развеваются полы расстегнутого пальто, трубочка очерка в руке; на улице вдруг обнаруживает, что забыл связанные матерью перчатки. Возвращаться неловко, заберет в другой раз. Наверно, их заметят и спрячут в шкаф.
Не трать попусту драгоценное время, делай свое дело, никто не придет и не заявит: ты нам нужен. Работай, меньше лирики — информация, понимаешь? — и страх возмездия отдалится.
А то и совсем исчезнет.
Кто может явиться в эту крохотную комнатушку, где лишь стол, комплект старых газет и телефон? Никому и в голову не придет искать тут Андрюса Барейшиса. Судьям понадобилось бы большое помещение; Андрюса со всеми его рукописями и письменным столом поместили бы в конце зала, а сами топтались вдоль стен, с подозрением поглядывая в его сторону. Учуяли что-то недоброе; все в потертых костюмах — уж не совет ли общественников домоуправления? — с отточенными палочками мела в руках толпятся возле черной школьной доски, всю ее испещрили мелкими буквочками. Светится слово «фикция». Обвиняемый (двусмысленная ситуация — зрители, если таковые будут, могли бы принять его за председательствующего) восседает за письменным столом, и листы отчетов тут же, в ящике стола, берешь и вписываешь: столько-то авторских материалов, в другой графе — столько-то организовано активом. Так чего же вы хотите? Разложенным на столе листам не терпится — слет ударников... Ах, вот оно что! Слетелись скворцы-говоруны, слетелись и защебетали — слышите? — да такие ученые все, с ума сойти! Напрасно стараетесь, тратите дорогое время, из страничек с вашими нотками я смастерю себе тогу, входите тогда с недоверчивыми лицами, я буду укутан мелодиями вашего трудового героизма, а говорить за меня будут пишущие машинки, строгий и деловой будет разговор — будто птицы своими клювами долбят по голове; потом ставится точка — пауза, и все вы пристыженные уходите.
Светятся на стенах огненные надписи — благородное и значительное существование. Ступайте, ступайте, дети мои... Не будьте подозрительными. Кто другой запишет ваши мелодии?..
Семенит пропыленный маленький человек, семенит и подходит к колодцу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26