Разве что — в крайнем случае. Не провожай меня, лучше допей пиво... Мне надо забраться куда-нибудь и в одиночку все обдумать. Спокойно и трезво.
Проходя по Кафедральной площади, он снял пиджак, чтобы солнце подсушило рубашку, и сел на скамейку. Со стороны университета, беззаботно болтая, группами шли девушки, уже в легких летних платьях, казалось, они опьянены солнцем и полнотой жизни, все такие милые, обаятельные... а в памяти другое лицо, издали светящаяся голова с волосами медового цвета и глазами цвета мха.
На той стороне улицы — здание Центрального телеграфа, и Андрюс просто оцепенел, увидев тот же портрет. «Не думаешь ли, что я спасла тебе жизнь?» — «Должник по гроб жизни».— «Запомню...»
Андрюс поднялся со скамейки и пошел к телеграфу. Отправив матери половину гонорара, он вышел в полумрак вестибюля и позвонил из автомата Риме на работу.
— Уезжаю, пестрая ты моя птичка. Вернусь завтра вечером, самое позднее — послезавтра.
— Это ты птичка, Андрюс, а не я. Куда же на этот раз?
— Да недалеко. Тоже маленький городишко.
— Жаль. Сегодня вечером у меня гости.
— Твои гости, Рима. Среди них я всегда чувствую себя дурак дураком. А мне надо спасать друга. Заварил парень кашу.
Он и сам удивился, что так складно соврал, и, самое странное, не почувствовал себя лгуном — кого-то действительно необходимо было спасать, это он знал твердо.
— Спасай то, что можно спасти,— сказала Рима, и в ее голосе Андрюс услышал больше, чем хотел бы услышать.
Повесил трубку, не желая больше вызывать у кого- то тревогу, однако эта тревога как бы сгущалась в гранитном вестибюле телеграфа.
Он никак не решался выйти на солнце. Стоял в полумраке и глупо улыбался.
Вишь, какой тарарам подняли, все телефоны охрипли, звонят, ищут — алло, не встречался ли вам некий подозрительный тип, обвиняемый сбежал! Телефоны, как сыщики в черном, снуют по городу и вынюхивают, ах, вот как! — надумал кого-то спасать, бедолага, уж не собственную ли бессмертную душу, ха-ха, а завтра — на работу с головной болью. Успокоились, вернулись на обычные места — кто на подоконник, кто на стол...
Что ж, ищите, до вокзала всего пять минут на троллейбусе.
Как это мы сразу не сообразили — паломничество к святым местам! Это же так гуманно: Гуслява! Существует одно такое словцо, светится огненными буквами — «фикция». Да пусть хоть полопаются от радости все черные сыщики — Гус-с-с... Обманул! Нету никакой выдуманной Мекки, потянувшей к себе подозреваемого. Созывается философский симпозиум: растолкуйте еще одному заблудшему абсурдность его идеи — растворишься ты в бедах и радостях других людей, никто тебя не ждет, и никого ты там не найдешь, даже если обрел бы глаза младенца. Вспомни-ка лучД1е формулу из университетских времен: сознание индивида относится к сознанию общества, как...
Нет никаких поездов, никаких райских кущ. Пойди и объясни: сначала познайте каждый самого себя. Если послушаются, ты увидишь, как багровеют они от тщетных усилий, как сбиваются в кучу и все равно рвут друг друга зубами. А потом являются мудрецы, облаченные в белые ризы, и причитают, воздев руки, чтобы на них садились голуби: люди, очнитесь, довольствуйтесь, как повседневным биением сердца, взлетами и падениями собственной души. Аминь.
Пылает огненными буквами слово «фикция», пусть выжигает самое себя, много ли значит капля, сорвавшаяся в колодец утрат, не последняя же, разверзаются, как разводный мост, надежные своды выдуманного тобой мира, теперь тебя легко ранить, думает Андрюс. И пусть. Это хорошо.
Дом с застекленной верандой и плоским камнем, вросшим в землю возле калитки, Андрюс нашел легко, словно уже когда-то видел его во сне.
Над черневшим неподалеку леском висела луна, но стемнело пока не совсем, только вдруг стало прохладнее, и над полями еще вились, еще стелились последние вечерние сполохи.
Кристина вешала во дворе на веревку клетчатую фланелевую рубашку, у Андрюса мелькнула было мысль, что рубашка-то мужская, но ему тут же вспомнилось, что она сама любила носить такие.
— Андрюс?..
Он стоял перед ней без улыбки, как блудный сын, и не мигая смотрел в ее серо-зеленые глаза, будто хотел прочитать в них историю тех двух лет, что они не виделись.
Кристина сделала несколько шагов к нему, зажав в руке деревянные прищепки. Не спуская с него глаз, произнесла:
— Гм... Или тебе очень плохо, или...
Привычным движением отвела деревянный засов,
распахнула калитку:
— Не бойся, моя хозяйка не держит собаки.
— Подожди, Криста,— сказал Андрюс и мельком взглянул на часы.— Если честно — не будет у тебя из- за моего визита неприятностей?
— Моя старушка ложится спать с курами. Только обрадуется, что барышню учительницу навестил школьный товарищ.
По виду Кристины не скажешь, обрадована они или смущена. В голосе легкая ирония, а может, вовсе и не ирония, просто следовало объяснить нежданному гостю, что к чему.
В комнатке Кристины просторно и чисто. Раскладной диван, полированный шифоньер, полки с книгами, посреди комнаты круглый стол и на нем вазочка из матового стекла с красными тюльпанами.
— Так вот и живу,— повела рукой, потом сцепила пальцы и по-учительски хрустнула ими.— Присядь, нельзя же принимать такого редкого гостя в халате.
И все-таки Андрюс почувствовал в ее тоне отсутствовавшую прежде горечь. Еще годик-другой, подумал он, и зазвучит в этом нежном голосе нескрываемый сарказм по отношению и к самой себе, и ко всему мужскому роду-племени. Как все просто! Но почему я так в этом уверен? — спохватился Андрюс, ведь на нее все заглядываются, и, быть может, уже происходит или даже произошло то, о чем я не знаю, возможно, кому-то уже и слово дано.
Он подошел к книгам. Старательно собрана литовская классика, словари. На отдельной полочке — конспекты университетских лет, вспомогательная литература. Так все знакомо, до боли близко, и в то же время чувствуется броня опыта, будто задубевшая кожа на ступнях. Все слова, просящиеся на язык, выглядят слишком значительными и абсолютно пустыми. Интересно, где она переодевается, ведь тут наверняка нет ванной. Может, в каком-нибудь чуланчике, усмехнулся он, только будь человеком, Барейшис, не вздумай производить впечатление...
Когда Кристина вернулась, Андрюс чуть не застонал от отчаяния: темно-синяя юбка, светлая кофточка из какой-то плотной ткани с рукавами пуфом, на шее большой, тоже темно-синий бант.
— Добрый вечер, учительница...— удрученно пробормотал он.
— Вот так... Учительница. Запомни раз и навсегда.— Кристина поправила тюльпаны в вазочке и села, прямая, положив руки на стол.— Чай пить будешь?
— Спасибо, нет. Я без галстука. Мне бы чего-нибудь покрепче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Проходя по Кафедральной площади, он снял пиджак, чтобы солнце подсушило рубашку, и сел на скамейку. Со стороны университета, беззаботно болтая, группами шли девушки, уже в легких летних платьях, казалось, они опьянены солнцем и полнотой жизни, все такие милые, обаятельные... а в памяти другое лицо, издали светящаяся голова с волосами медового цвета и глазами цвета мха.
На той стороне улицы — здание Центрального телеграфа, и Андрюс просто оцепенел, увидев тот же портрет. «Не думаешь ли, что я спасла тебе жизнь?» — «Должник по гроб жизни».— «Запомню...»
Андрюс поднялся со скамейки и пошел к телеграфу. Отправив матери половину гонорара, он вышел в полумрак вестибюля и позвонил из автомата Риме на работу.
— Уезжаю, пестрая ты моя птичка. Вернусь завтра вечером, самое позднее — послезавтра.
— Это ты птичка, Андрюс, а не я. Куда же на этот раз?
— Да недалеко. Тоже маленький городишко.
— Жаль. Сегодня вечером у меня гости.
— Твои гости, Рима. Среди них я всегда чувствую себя дурак дураком. А мне надо спасать друга. Заварил парень кашу.
Он и сам удивился, что так складно соврал, и, самое странное, не почувствовал себя лгуном — кого-то действительно необходимо было спасать, это он знал твердо.
— Спасай то, что можно спасти,— сказала Рима, и в ее голосе Андрюс услышал больше, чем хотел бы услышать.
Повесил трубку, не желая больше вызывать у кого- то тревогу, однако эта тревога как бы сгущалась в гранитном вестибюле телеграфа.
Он никак не решался выйти на солнце. Стоял в полумраке и глупо улыбался.
Вишь, какой тарарам подняли, все телефоны охрипли, звонят, ищут — алло, не встречался ли вам некий подозрительный тип, обвиняемый сбежал! Телефоны, как сыщики в черном, снуют по городу и вынюхивают, ах, вот как! — надумал кого-то спасать, бедолага, уж не собственную ли бессмертную душу, ха-ха, а завтра — на работу с головной болью. Успокоились, вернулись на обычные места — кто на подоконник, кто на стол...
Что ж, ищите, до вокзала всего пять минут на троллейбусе.
Как это мы сразу не сообразили — паломничество к святым местам! Это же так гуманно: Гуслява! Существует одно такое словцо, светится огненными буквами — «фикция». Да пусть хоть полопаются от радости все черные сыщики — Гус-с-с... Обманул! Нету никакой выдуманной Мекки, потянувшей к себе подозреваемого. Созывается философский симпозиум: растолкуйте еще одному заблудшему абсурдность его идеи — растворишься ты в бедах и радостях других людей, никто тебя не ждет, и никого ты там не найдешь, даже если обрел бы глаза младенца. Вспомни-ка лучД1е формулу из университетских времен: сознание индивида относится к сознанию общества, как...
Нет никаких поездов, никаких райских кущ. Пойди и объясни: сначала познайте каждый самого себя. Если послушаются, ты увидишь, как багровеют они от тщетных усилий, как сбиваются в кучу и все равно рвут друг друга зубами. А потом являются мудрецы, облаченные в белые ризы, и причитают, воздев руки, чтобы на них садились голуби: люди, очнитесь, довольствуйтесь, как повседневным биением сердца, взлетами и падениями собственной души. Аминь.
Пылает огненными буквами слово «фикция», пусть выжигает самое себя, много ли значит капля, сорвавшаяся в колодец утрат, не последняя же, разверзаются, как разводный мост, надежные своды выдуманного тобой мира, теперь тебя легко ранить, думает Андрюс. И пусть. Это хорошо.
Дом с застекленной верандой и плоским камнем, вросшим в землю возле калитки, Андрюс нашел легко, словно уже когда-то видел его во сне.
Над черневшим неподалеку леском висела луна, но стемнело пока не совсем, только вдруг стало прохладнее, и над полями еще вились, еще стелились последние вечерние сполохи.
Кристина вешала во дворе на веревку клетчатую фланелевую рубашку, у Андрюса мелькнула было мысль, что рубашка-то мужская, но ему тут же вспомнилось, что она сама любила носить такие.
— Андрюс?..
Он стоял перед ней без улыбки, как блудный сын, и не мигая смотрел в ее серо-зеленые глаза, будто хотел прочитать в них историю тех двух лет, что они не виделись.
Кристина сделала несколько шагов к нему, зажав в руке деревянные прищепки. Не спуская с него глаз, произнесла:
— Гм... Или тебе очень плохо, или...
Привычным движением отвела деревянный засов,
распахнула калитку:
— Не бойся, моя хозяйка не держит собаки.
— Подожди, Криста,— сказал Андрюс и мельком взглянул на часы.— Если честно — не будет у тебя из- за моего визита неприятностей?
— Моя старушка ложится спать с курами. Только обрадуется, что барышню учительницу навестил школьный товарищ.
По виду Кристины не скажешь, обрадована они или смущена. В голосе легкая ирония, а может, вовсе и не ирония, просто следовало объяснить нежданному гостю, что к чему.
В комнатке Кристины просторно и чисто. Раскладной диван, полированный шифоньер, полки с книгами, посреди комнаты круглый стол и на нем вазочка из матового стекла с красными тюльпанами.
— Так вот и живу,— повела рукой, потом сцепила пальцы и по-учительски хрустнула ими.— Присядь, нельзя же принимать такого редкого гостя в халате.
И все-таки Андрюс почувствовал в ее тоне отсутствовавшую прежде горечь. Еще годик-другой, подумал он, и зазвучит в этом нежном голосе нескрываемый сарказм по отношению и к самой себе, и ко всему мужскому роду-племени. Как все просто! Но почему я так в этом уверен? — спохватился Андрюс, ведь на нее все заглядываются, и, быть может, уже происходит или даже произошло то, о чем я не знаю, возможно, кому-то уже и слово дано.
Он подошел к книгам. Старательно собрана литовская классика, словари. На отдельной полочке — конспекты университетских лет, вспомогательная литература. Так все знакомо, до боли близко, и в то же время чувствуется броня опыта, будто задубевшая кожа на ступнях. Все слова, просящиеся на язык, выглядят слишком значительными и абсолютно пустыми. Интересно, где она переодевается, ведь тут наверняка нет ванной. Может, в каком-нибудь чуланчике, усмехнулся он, только будь человеком, Барейшис, не вздумай производить впечатление...
Когда Кристина вернулась, Андрюс чуть не застонал от отчаяния: темно-синяя юбка, светлая кофточка из какой-то плотной ткани с рукавами пуфом, на шее большой, тоже темно-синий бант.
— Добрый вечер, учительница...— удрученно пробормотал он.
— Вот так... Учительница. Запомни раз и навсегда.— Кристина поправила тюльпаны в вазочке и села, прямая, положив руки на стол.— Чай пить будешь?
— Спасибо, нет. Я без галстука. Мне бы чего-нибудь покрепче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26