Знают, что это надежнее, чем любой вклад в сберкассе.
— Да ты просто ясновидец.
— Будущая профессия обязывает. Жизнь учит. Ведь кое-кто из ваших уже выскочил за преподавателей. Натуральный обмен.— Он понимает, что говорит оскорбительные вещи, но не может остановиться. Возмущение или грубый отпор девушки были бы справедливым возмездием за то, что смалодушничал на заседании. Теперь Андрюс просто мучительно жаждет ответной обиды или унижения, может, тогда пришло бы облегчение. Его взгляд придирчиво исследует открытое, ясное лицо Кристины — нет, такой лоб не может таить злых слов. И губ — ярких и смелых, не боящихся правды — они не смеют пачкать.
— Радуйся жизни! — Андрюс сует на прощанье руку и снова опускает.— Ты тоже все взвесила заранее.
Кристина останавливается и гордо откидывает голову:
— Вероятно, тебе не понравится то, что скажу, но все равно выслушай. Я не стремлюсь проникнуть на территорию, куда посторонним вход воспрещен и которую ты так усердно охраняешь, только мне грустно, что ты смакуешь свое одиночество. Разумеется, не в моих силах что-нибудь изменить. Но почему ты стремишься стать прокурором для всех, кто оказывается рядом с тобой? Это очень легко и... скучно. Ну, подумай без злобы, какая девушка не мечтает о счастье. Разве это уже сделка с совестью? А сам ты разве не пробуешь иногда заглянуть в свое будущее?
— Какое заслужу, таким и будет.
— Ты сам себя боишься,— тихо произносит Кристина.
— Это что-то новое,— сардонически усмехается Андрюс.— Обдумаю на досуге.
— Приходи в гости, когда обдумаешь.
— Не приду. Это уж точно.
Кристина сдерживает вздох разочарования и озирается. Ее подруги давно скрылись за углом.
— Есть кому навестить...
В тот же миг Андрюс чуть ли не до локтей сует руки в карманы куртки, чтобы нечем было закрывать вспыхнувшие от стыда уши. Соляной столб остался от лорда Байрона!
— Алексас...— усмехается Кристина.— Элегантная пара... все так говорят.
— Красивая картинка.
— А может — два манекена?
Они проходят мимо массивного здания Центрального телеграфа, с его фасада рабочие на канатах опускают вниз огромный портрет человека, чьи трудно запоминающиеся километровые речи приходилось, как попугаям, повторять на семинарах. «Берегись!»—слышит Андрюс окрик, сопровождаемый крепким словцом. Кристина вздрагивает и с неожиданной силой вталкивает Андрюса в вестибюль телеграфа.
— Чего лезешь... под такие брови?— часто дышит она, все еще сжимая его руку выше локтя.— Жаль было бы твоей головушки.
В вестибюле пусто, прохладный полумрак. Слова Кристины глухо звучат, унося с собой нежное и провидческое сочувствие, предназначенное им обоим. Андрюс осторожно разжимает ее пальцы, держит их в ладонях, словно удивляясь, почему и когда эти руки научились быть такими ласковыми.
— И кого-то ведь они ласкают,— пытается шутить Андрюс.
Он легонько подбрасывает ее руки вверх, и они падают, как два больших, вдруг ставших ненужными крыла.
— Или спасают чью-то глупую голову,— шепчет Кристина.
Андрюс смеется, ощутив вдруг смертельную усталость; смех его пустой, совсем не к месту, но остановиться он не может.
— Спасибо. И позволь мне уйти. Прости, Кристина... Ты просто фатальное существо... Только не обижайся, прошу тебя... Мне необходимо расслабиться. Слишком много слов за день. Смыть их надо, прополоскать черепок...
— Пить пойдешь?— Глаза Кристины стекленеют.
— Пойду на вокзал смотреть на поезда. Побуду один.
В общежитие Андрюс возвращается поздно ночью.
Зажигает свет в комнате, разглядывает спящего Алексаса. Лицо младенчески невинное, и отдыхает он по всем правилам — на спине, руки вытянуты по бокам.
Андрюс открывает фрамугу пошире, бухается на свою кровать и закуривает, не сводя глаз с Алексаса. У того вздрагивают сомкнутые ресницы, он бодро открывает глаза.
— Где мотался? — спрашивает недовольно, несколько раз с отвращением втягивая ноздрями воздух.— Опрокидывать учишься?
Андрюса бесит сочувствие, прозвучавшее в его голосе.
— Спи, вундеркинд. Фрамуга открыта, и наша привилегированная площадь скоро проветрится.
— Лучше учись сдерживать эмоции.— Алексас закладывает руки под голову.— Не научишься — быстро сдашь.
— Конечно, конечно. Ты же кадровый вундеркинд, воплощение справедливости, краеугольный камень, знаменосец и барабанщик. Но с тобой я никогда не стал бы пить. Лучше уж на вокзале с простыми чернорабочими. И какой черт свел нас в одном гнезде?!
— Не пори горячку, Андрюс. Понимаю, тебе неловко за выпад на бюро, когда обсуждали того бедолагу...
— Заткнись, черт тебя побери! Уже теперь делишь ровесников на плебеев и тех, кому надо задницу лизать! Уже теперь вполне готов с важным видом портить воздух в уютном кабинете и распоряжаться чужими судьбами. Ответить, за какие такие заслуги у нас комната на двоих, а другие теснятся?.. За то, что мы — члены бюро? За то, что изображаем из себя достойных продолжателей великих дел наших отцов и дедов, а те, в свою очередь, ликуют, что вырастили достойную смену?
— Нам доверяют, и мы должны заботиться о чистоте идей.
— Значит, должны? И нас за это должны соответственно вознаграждать? Тебе, Алексас, наверняка уже снится автомобиль с личным шофером и славная охота в каком-нибудь заповеднике.
— Мне тебя искренне жаль.— Алексас упорно смотрит в потолок.— Ошиблись мы. Оказывается, твое политическое мужание застряло где-то на полдороге. Временные конъюнктурные тени застят тебе суть
дела. А ведь кому-то придется заниматься руководящей работой.
— Откуда у тебя эта идиотская вера в свою исключительность? Родители, школа в башку вбили? Или желание взять реванш за нужду в детстве, когда завидовал красующимся в машинах начальничкам своего занюханного городишка? И уже тогда начал сыпать казенные фразы, как штамповочный аппарат — гвозди: «усилить внимание», «поднять сознательность», «добиваться ощутимых результатов»... И, по правде говоря, кое-чего уже достиг, вот хотя бы этой комнаты на двоих...
— Не издевайся, Андрюс. Я убежден, что каждое новое поколение превосходит предыдущее.
— Врешь, даже когда мы только вдвоем. А ведь когда-нибудь придется очухаться. Нам всем. К сожалению, мы уже не будем тогда молоды. А молодости не смогут компенсировать ни персональные машины, ни спецсанатории, ни охотничьи трофеи. Кто-то назовет нас поколением, достойным сожаления. Потому что и сами лгали, и других лгать учили.
— Вероятно, я должен был бы предать гласности твои взгляды, но не сделаю этого. Или реальная жизнь закалит тебя как борца, или... сам скатишься в болото абстрактного гуманизма.
— Научишься ли ты когда-нибудь, сукин сын, говорить по-человечески?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Да ты просто ясновидец.
— Будущая профессия обязывает. Жизнь учит. Ведь кое-кто из ваших уже выскочил за преподавателей. Натуральный обмен.— Он понимает, что говорит оскорбительные вещи, но не может остановиться. Возмущение или грубый отпор девушки были бы справедливым возмездием за то, что смалодушничал на заседании. Теперь Андрюс просто мучительно жаждет ответной обиды или унижения, может, тогда пришло бы облегчение. Его взгляд придирчиво исследует открытое, ясное лицо Кристины — нет, такой лоб не может таить злых слов. И губ — ярких и смелых, не боящихся правды — они не смеют пачкать.
— Радуйся жизни! — Андрюс сует на прощанье руку и снова опускает.— Ты тоже все взвесила заранее.
Кристина останавливается и гордо откидывает голову:
— Вероятно, тебе не понравится то, что скажу, но все равно выслушай. Я не стремлюсь проникнуть на территорию, куда посторонним вход воспрещен и которую ты так усердно охраняешь, только мне грустно, что ты смакуешь свое одиночество. Разумеется, не в моих силах что-нибудь изменить. Но почему ты стремишься стать прокурором для всех, кто оказывается рядом с тобой? Это очень легко и... скучно. Ну, подумай без злобы, какая девушка не мечтает о счастье. Разве это уже сделка с совестью? А сам ты разве не пробуешь иногда заглянуть в свое будущее?
— Какое заслужу, таким и будет.
— Ты сам себя боишься,— тихо произносит Кристина.
— Это что-то новое,— сардонически усмехается Андрюс.— Обдумаю на досуге.
— Приходи в гости, когда обдумаешь.
— Не приду. Это уж точно.
Кристина сдерживает вздох разочарования и озирается. Ее подруги давно скрылись за углом.
— Есть кому навестить...
В тот же миг Андрюс чуть ли не до локтей сует руки в карманы куртки, чтобы нечем было закрывать вспыхнувшие от стыда уши. Соляной столб остался от лорда Байрона!
— Алексас...— усмехается Кристина.— Элегантная пара... все так говорят.
— Красивая картинка.
— А может — два манекена?
Они проходят мимо массивного здания Центрального телеграфа, с его фасада рабочие на канатах опускают вниз огромный портрет человека, чьи трудно запоминающиеся километровые речи приходилось, как попугаям, повторять на семинарах. «Берегись!»—слышит Андрюс окрик, сопровождаемый крепким словцом. Кристина вздрагивает и с неожиданной силой вталкивает Андрюса в вестибюль телеграфа.
— Чего лезешь... под такие брови?— часто дышит она, все еще сжимая его руку выше локтя.— Жаль было бы твоей головушки.
В вестибюле пусто, прохладный полумрак. Слова Кристины глухо звучат, унося с собой нежное и провидческое сочувствие, предназначенное им обоим. Андрюс осторожно разжимает ее пальцы, держит их в ладонях, словно удивляясь, почему и когда эти руки научились быть такими ласковыми.
— И кого-то ведь они ласкают,— пытается шутить Андрюс.
Он легонько подбрасывает ее руки вверх, и они падают, как два больших, вдруг ставших ненужными крыла.
— Или спасают чью-то глупую голову,— шепчет Кристина.
Андрюс смеется, ощутив вдруг смертельную усталость; смех его пустой, совсем не к месту, но остановиться он не может.
— Спасибо. И позволь мне уйти. Прости, Кристина... Ты просто фатальное существо... Только не обижайся, прошу тебя... Мне необходимо расслабиться. Слишком много слов за день. Смыть их надо, прополоскать черепок...
— Пить пойдешь?— Глаза Кристины стекленеют.
— Пойду на вокзал смотреть на поезда. Побуду один.
В общежитие Андрюс возвращается поздно ночью.
Зажигает свет в комнате, разглядывает спящего Алексаса. Лицо младенчески невинное, и отдыхает он по всем правилам — на спине, руки вытянуты по бокам.
Андрюс открывает фрамугу пошире, бухается на свою кровать и закуривает, не сводя глаз с Алексаса. У того вздрагивают сомкнутые ресницы, он бодро открывает глаза.
— Где мотался? — спрашивает недовольно, несколько раз с отвращением втягивая ноздрями воздух.— Опрокидывать учишься?
Андрюса бесит сочувствие, прозвучавшее в его голосе.
— Спи, вундеркинд. Фрамуга открыта, и наша привилегированная площадь скоро проветрится.
— Лучше учись сдерживать эмоции.— Алексас закладывает руки под голову.— Не научишься — быстро сдашь.
— Конечно, конечно. Ты же кадровый вундеркинд, воплощение справедливости, краеугольный камень, знаменосец и барабанщик. Но с тобой я никогда не стал бы пить. Лучше уж на вокзале с простыми чернорабочими. И какой черт свел нас в одном гнезде?!
— Не пори горячку, Андрюс. Понимаю, тебе неловко за выпад на бюро, когда обсуждали того бедолагу...
— Заткнись, черт тебя побери! Уже теперь делишь ровесников на плебеев и тех, кому надо задницу лизать! Уже теперь вполне готов с важным видом портить воздух в уютном кабинете и распоряжаться чужими судьбами. Ответить, за какие такие заслуги у нас комната на двоих, а другие теснятся?.. За то, что мы — члены бюро? За то, что изображаем из себя достойных продолжателей великих дел наших отцов и дедов, а те, в свою очередь, ликуют, что вырастили достойную смену?
— Нам доверяют, и мы должны заботиться о чистоте идей.
— Значит, должны? И нас за это должны соответственно вознаграждать? Тебе, Алексас, наверняка уже снится автомобиль с личным шофером и славная охота в каком-нибудь заповеднике.
— Мне тебя искренне жаль.— Алексас упорно смотрит в потолок.— Ошиблись мы. Оказывается, твое политическое мужание застряло где-то на полдороге. Временные конъюнктурные тени застят тебе суть
дела. А ведь кому-то придется заниматься руководящей работой.
— Откуда у тебя эта идиотская вера в свою исключительность? Родители, школа в башку вбили? Или желание взять реванш за нужду в детстве, когда завидовал красующимся в машинах начальничкам своего занюханного городишка? И уже тогда начал сыпать казенные фразы, как штамповочный аппарат — гвозди: «усилить внимание», «поднять сознательность», «добиваться ощутимых результатов»... И, по правде говоря, кое-чего уже достиг, вот хотя бы этой комнаты на двоих...
— Не издевайся, Андрюс. Я убежден, что каждое новое поколение превосходит предыдущее.
— Врешь, даже когда мы только вдвоем. А ведь когда-нибудь придется очухаться. Нам всем. К сожалению, мы уже не будем тогда молоды. А молодости не смогут компенсировать ни персональные машины, ни спецсанатории, ни охотничьи трофеи. Кто-то назовет нас поколением, достойным сожаления. Потому что и сами лгали, и других лгать учили.
— Вероятно, я должен был бы предать гласности твои взгляды, но не сделаю этого. Или реальная жизнь закалит тебя как борца, или... сам скатишься в болото абстрактного гуманизма.
— Научишься ли ты когда-нибудь, сукин сын, говорить по-человечески?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26