«А может, мы просто не умеем ничему радоваться или стесняемся такого чувства?» — с досадой думает Андрюс и тут же слышит за спиной заливистый смех Кристины.
— Отец очень гордится,— словно отвечая его мыслям, тихо говорит мать,— что тебя выбрали в комитет комсомола. Говорит — теперь выбьешься в люди.
Ни одна власть не удовлетворяла отца вполне, а иногда он имел и неприятности из-за своего длинного языка. Однако хотел, чтобы Андрюс не повторял его ошибок, пытался внушить сыну твердость убеждений. Вещал до ужаса казенными фразами, и Андрюс не мог понять, что это происходит с отцом: потерял ли он здравый рассудок, пропагандируя кукурузный энтузиазм, или просто опасается, что у сына та же самая кровь и она может таить в себе демона анархии, которому следует «вовремя преградить путь»... Когда отец говорил такое, в его глазах вспыхивал страх скверного актера: как бы не обнаружилась фальшь его слов, речь становилась высокопарной, тон поднимался почти до крика, и заканчивал он подчеркнуто твердым «вот так-то!».
Далекий, туманный образ отца, непроизвольно вызванный словами матери, пронзает Андрюса, и у него возникает неожиданная мысль: отец считает себя
неудачником, не сумевшим ничего добиться в жизни.
— Чему тут радоваться,— едва слышно бормочет Андрюс, однако, увидев растерянное лицо матери, поправляется:— Много времени отнимает...
В беззаботном студенческом гаме Андрюсу вдруг мерещатся пронзительные, акварельной голубизны глаза, словно уже успевшие пережить будущее.
Звенит тревожный сигнал: если не скажешь теперь, то не скажешь никогда, навеки похоронишь в себе и прикинешься не видящим едва заметной, но уже пугающей трещины у самых твоих босых ног. Будешь торчать словно на льдине, стиснув зубы, и вяло дивиться, как широко может разойтись эта трещина, ведь пока, стоит только захотеть, можно перепрыгнуть через нее... Ничего ты не расскажешь, даже заранее предчувствуя беду, потому что мать все равно не поверит, успокоит, мол, берешь на себя чужие грехи, а сама огорчится и постарается увезти с собой часть его забот.
Эти глаза запомнились сразу, как только на заседании бюро появился коренастый парень с падающим на лоб соломенным чубом, в коротковатом замызганном пиджачке и дешевых стоптанных башмаках. Он присел на специально для него поставленный стул, уложил тяжелые красные руки с набухшими венами на колени и с любопытством, несколько удивленный оказываемым ему вниманием, обвел взглядом членов бюро. По его виду нетрудно было заключить: догадывается, что ему предстоит сейчас выслушать непонятную, нудную лекцию.
Андрюса раздражает безропотность парня, мешает внимательно вникнуть, в чем же обвиняет его секретарь факультетского бюро. Сосредоточиться Андрюсу удается лишь после длинной паузы, когда Великий Аскет чрезвычайно значительным, натренированным голосом заключает:
— Предупреждаю, товарищи, вопрос очень деликатный.
Деликатный? Андрюс морщит лоб и вопросительно вскидывает глаза на своего однокурсника Алексаса. Тот сидит, небрежно скрестив на груди руки, его красивое, даже немножко кукольное лицо серьезно и одновременно равнодушно. Встретив взгляд Андрюса,
Алексас едва заметно пожимает плечами, прикрывает рукой зевок, бросает взгляд на наручные часы (ранний профессионализм!): сегодня уже третье персональное дело.
— Я сказал бы, вопрос не вполне обычный.— Великий Аскет сжимает и разжимает кулаки на красной скатерти. Из угла поднимается облачко табачного дыма, и толстая Милда, осторожно поддерживая рукой тяжелую косу, встает, чтобы открыть фрамугу.
— Товарищ Адомайтис,— голос Великого Аскета вдруг становится звонким, в нем даже слышны интимные нотки,— у нас есть сигналы, что в последнее время ваше поведение вошло в противоречие с моралью советского студента и комсомольца. Конкретно,— он обводит взглядом собравшихся,— мы имеем в виду рапорты дежурных по общежитию, которые, полагаю, нет надобности здесь зачитывать, так как члены бюро уже ознакомились с материалами.
— Зачем же утруждаться? — бойко стрельнул глазами обвиняемый.
— Нам было бы гораздо приятнее,— продолжает секретарь,— пригласив вас на бюро, побеседовать по вопросам другого рода, однако приходится считаться с фактами, которые вынуждают нас обратить сегодня внимание на ваш моральный облик. Широко известно, что ваша дружба с третьекурсницей истфака Вандой Лукшите перешла те границы, когда это могло оставаться только вашим личным делом. Поскольку вы являетесь членом определенного коллектива, вам следует считаться с этическими нормами этого коллектива.
Андрюс обводит взглядом членов бюро, сидящих у стола, и видит, как с их лиц сходит усталость, а в глазах вспыхивает оживление.
— Стал известен и тот факт, что в последнее время вы, товарищ Адомайтис, живете с Вандой Лукшите почти что супружеской жизнью, то есть как муж с женой. Ваш пример может оказать дурное влияние, особенно на студентов младших курсов.
Светловолосый парень прихватывает руками сиденье стула, громко откашливается и отрывает ясные глаза от пола.
— Кто это вам сказал?
Вопрос почти идиотский, потому что всем ясно: кто- то не сказал, а написал. Великий Аскет выразительно смотрит на Алексаса, и его губы кривятся в иронической усмешке.
— Источников хватает.— Кончиками пальцев Алек- сас поглаживает исписанный листок бумаги.— Вот показания дежурных. Но, может, вы сами объясните бюро, что делали ночью в прошлое воскресенье в сто семнадцатой комнате?
— Ничего,— бросает Адомайтис и прячет покрасневшее лицо в широкие ладони.
Слышится тихий смешок, перед глазами Андрюса плывут физиономии присутствующих, сливаются в мутную полосу. Он трет виски костяшками пальцев, глаза выхватывают профессиональную, все понимающую ухмылку Алексаса, хихикает в кулак и толстая Милда.
— Мы хотели быть деликатными,— цедит Великий Аскет, словно не спеша наматывает нитку на палец,— и не пригласили сюда вашу подругу Ванду Лукшите, рассчитывая ограничиться беседой с вами. Однако, видимо...
В этот момент Андрюс ловит себя на том, что непроизвольно поднимается, опираясь руками о край стола.
— Я протестую! — тяжелым, еле ворочающимся языком выталкивает он в полукруг внезапно застывших лиц.— Никто не давал нам права унижать человеческое достоинство. Никто не давал!
Акварельные глаза Адомайтиса сверкнули благодарно, даже весело, но подозрительность из них не исчезла. Великий Аскет тоже вскакивает, но Андрюс просто не видит его: будто на праздничной демонстрации кто-то несет у него перед глазами портрет отца. «С ума сошел! — трагически шепчут йосцневшие от страха губы старого интеллигента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Отец очень гордится,— словно отвечая его мыслям, тихо говорит мать,— что тебя выбрали в комитет комсомола. Говорит — теперь выбьешься в люди.
Ни одна власть не удовлетворяла отца вполне, а иногда он имел и неприятности из-за своего длинного языка. Однако хотел, чтобы Андрюс не повторял его ошибок, пытался внушить сыну твердость убеждений. Вещал до ужаса казенными фразами, и Андрюс не мог понять, что это происходит с отцом: потерял ли он здравый рассудок, пропагандируя кукурузный энтузиазм, или просто опасается, что у сына та же самая кровь и она может таить в себе демона анархии, которому следует «вовремя преградить путь»... Когда отец говорил такое, в его глазах вспыхивал страх скверного актера: как бы не обнаружилась фальшь его слов, речь становилась высокопарной, тон поднимался почти до крика, и заканчивал он подчеркнуто твердым «вот так-то!».
Далекий, туманный образ отца, непроизвольно вызванный словами матери, пронзает Андрюса, и у него возникает неожиданная мысль: отец считает себя
неудачником, не сумевшим ничего добиться в жизни.
— Чему тут радоваться,— едва слышно бормочет Андрюс, однако, увидев растерянное лицо матери, поправляется:— Много времени отнимает...
В беззаботном студенческом гаме Андрюсу вдруг мерещатся пронзительные, акварельной голубизны глаза, словно уже успевшие пережить будущее.
Звенит тревожный сигнал: если не скажешь теперь, то не скажешь никогда, навеки похоронишь в себе и прикинешься не видящим едва заметной, но уже пугающей трещины у самых твоих босых ног. Будешь торчать словно на льдине, стиснув зубы, и вяло дивиться, как широко может разойтись эта трещина, ведь пока, стоит только захотеть, можно перепрыгнуть через нее... Ничего ты не расскажешь, даже заранее предчувствуя беду, потому что мать все равно не поверит, успокоит, мол, берешь на себя чужие грехи, а сама огорчится и постарается увезти с собой часть его забот.
Эти глаза запомнились сразу, как только на заседании бюро появился коренастый парень с падающим на лоб соломенным чубом, в коротковатом замызганном пиджачке и дешевых стоптанных башмаках. Он присел на специально для него поставленный стул, уложил тяжелые красные руки с набухшими венами на колени и с любопытством, несколько удивленный оказываемым ему вниманием, обвел взглядом членов бюро. По его виду нетрудно было заключить: догадывается, что ему предстоит сейчас выслушать непонятную, нудную лекцию.
Андрюса раздражает безропотность парня, мешает внимательно вникнуть, в чем же обвиняет его секретарь факультетского бюро. Сосредоточиться Андрюсу удается лишь после длинной паузы, когда Великий Аскет чрезвычайно значительным, натренированным голосом заключает:
— Предупреждаю, товарищи, вопрос очень деликатный.
Деликатный? Андрюс морщит лоб и вопросительно вскидывает глаза на своего однокурсника Алексаса. Тот сидит, небрежно скрестив на груди руки, его красивое, даже немножко кукольное лицо серьезно и одновременно равнодушно. Встретив взгляд Андрюса,
Алексас едва заметно пожимает плечами, прикрывает рукой зевок, бросает взгляд на наручные часы (ранний профессионализм!): сегодня уже третье персональное дело.
— Я сказал бы, вопрос не вполне обычный.— Великий Аскет сжимает и разжимает кулаки на красной скатерти. Из угла поднимается облачко табачного дыма, и толстая Милда, осторожно поддерживая рукой тяжелую косу, встает, чтобы открыть фрамугу.
— Товарищ Адомайтис,— голос Великого Аскета вдруг становится звонким, в нем даже слышны интимные нотки,— у нас есть сигналы, что в последнее время ваше поведение вошло в противоречие с моралью советского студента и комсомольца. Конкретно,— он обводит взглядом собравшихся,— мы имеем в виду рапорты дежурных по общежитию, которые, полагаю, нет надобности здесь зачитывать, так как члены бюро уже ознакомились с материалами.
— Зачем же утруждаться? — бойко стрельнул глазами обвиняемый.
— Нам было бы гораздо приятнее,— продолжает секретарь,— пригласив вас на бюро, побеседовать по вопросам другого рода, однако приходится считаться с фактами, которые вынуждают нас обратить сегодня внимание на ваш моральный облик. Широко известно, что ваша дружба с третьекурсницей истфака Вандой Лукшите перешла те границы, когда это могло оставаться только вашим личным делом. Поскольку вы являетесь членом определенного коллектива, вам следует считаться с этическими нормами этого коллектива.
Андрюс обводит взглядом членов бюро, сидящих у стола, и видит, как с их лиц сходит усталость, а в глазах вспыхивает оживление.
— Стал известен и тот факт, что в последнее время вы, товарищ Адомайтис, живете с Вандой Лукшите почти что супружеской жизнью, то есть как муж с женой. Ваш пример может оказать дурное влияние, особенно на студентов младших курсов.
Светловолосый парень прихватывает руками сиденье стула, громко откашливается и отрывает ясные глаза от пола.
— Кто это вам сказал?
Вопрос почти идиотский, потому что всем ясно: кто- то не сказал, а написал. Великий Аскет выразительно смотрит на Алексаса, и его губы кривятся в иронической усмешке.
— Источников хватает.— Кончиками пальцев Алек- сас поглаживает исписанный листок бумаги.— Вот показания дежурных. Но, может, вы сами объясните бюро, что делали ночью в прошлое воскресенье в сто семнадцатой комнате?
— Ничего,— бросает Адомайтис и прячет покрасневшее лицо в широкие ладони.
Слышится тихий смешок, перед глазами Андрюса плывут физиономии присутствующих, сливаются в мутную полосу. Он трет виски костяшками пальцев, глаза выхватывают профессиональную, все понимающую ухмылку Алексаса, хихикает в кулак и толстая Милда.
— Мы хотели быть деликатными,— цедит Великий Аскет, словно не спеша наматывает нитку на палец,— и не пригласили сюда вашу подругу Ванду Лукшите, рассчитывая ограничиться беседой с вами. Однако, видимо...
В этот момент Андрюс ловит себя на том, что непроизвольно поднимается, опираясь руками о край стола.
— Я протестую! — тяжелым, еле ворочающимся языком выталкивает он в полукруг внезапно застывших лиц.— Никто не давал нам права унижать человеческое достоинство. Никто не давал!
Акварельные глаза Адомайтиса сверкнули благодарно, даже весело, но подозрительность из них не исчезла. Великий Аскет тоже вскакивает, но Андрюс просто не видит его: будто на праздничной демонстрации кто-то несет у него перед глазами портрет отца. «С ума сошел! — трагически шепчут йосцневшие от страха губы старого интеллигента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26