..
Четвертый этаж. Вот и комната, где живет Гульшат, и овальная жестяная табличка-номерок "427". "Спокойной ночи, — желают они друг другу, — до завтра". Но ни тот, ни другой не уходит. Они повторяют эти слова множество раз, пока не расстаются наконец, вспомнив, что утром семинар или коллоквиум, библиотека или архив.
Бывали дни, когда они не ходили ни в кино, ни в театр, но ничуть об этом не жалели.
На каждом этаже в общежитии есть помещения, именуемые "бытовками". Здесь, поблизости от входа, установлены краны с горячей и холодной водой, вдоль обеих стен по всей длине протянуты высокие полки, над которыми в ряд, через небольшие промежутки, расположены электрические розетки; у той стены, что напротив двери, стоят два или три узких, обтянутых тканью стола. Здесь и гладят, и утюжат, и кипятят чай, и готовят еду те, кто питается из "общего котла". После десяти вечера, когда все хозяйственные дела закончены, "бытовки" пустеют, а точнее — превращаются в самые желанные места для свиданий...
На той половине третьего этажа, где жили— И вправду, наверное, глупая.
— Такое признание само по себе уже свидетельствует об уме... Сядь поближе.
— Сам садись поближе.
— Ну и баловница же ты... — Он придвигается к ней, хотя они и без того сидят вплотную.
—- Я только с тобой баловница...
— Я только тебя люблю...
— Я только тебя боюсь...
Тронув девушку за подбородок, Едиге поворачивает ее к себе лицом.
— Если ты на самом деле меня любишь, тогда поклянись и скажи: именем аллаха, милостивого, милосердного...
— Не скажу.
— Тогда обними меня за шею. Она обхватывает его руками.
— Теперь поцелуй.
— Не поцелую.
— Целуй.
— Не поцелую.
— А вчера целовала.
— Неправда...
— Тогда сегодня поцелуй.
— Не хочу.
— Смотри же, а то сам поцелую.
— Ах ты, какой хитрый... В честь чего я обязана тебя целовать?
— Вчера я целовал, сегодня — ты. Пора возвратить долг.
— Вот еще придумал!
— А как же? И долги твои с каждым днем будут расти.
— Это нечестно.
— Если хочешь, сделай меня своим должником.
— Ну, хорошо. В таком случае... Только один раз. А ты не смотри на меня.
Едиге смеется. В комнате и без того темно.
— Ты надо мной смеешься?..
— Нет. Просто здесь и так тьма-тьмущая, а ты говоришь — не смотри...
— Все равно — не смотри.
— Хорошо. Но предупреждаю: за один твой поцелуй я поцелую тебя сто раз.
— Я не согласна.
— Почему?
— Всего сто раз?..
— Тогда сто один.
— Всего сто один?..
— Сто три.
— Ладно, пускай будет сто три. Закрой глаза...
— Баловница моя...
Им кажется, пролетело всего какое-нибудь мгновенье. Ну, чуть больше... Смотрят на часы, думая, что уже двенадцать... Было, было когда-то двенадцать! Сейчас половина второго... Нет, не второго — третьего!.. Ступая на цыпочках, они пробираются по длинному коридору —• туда, к двери с табличкой "427". В этот час в огромном общежитии, где обитает пятьсот человек, нет никого, кроме них, кто уже не спал бы, включая и вахтершу, которая, прикорнув на своем ответственном посту, тоже дремлет, смотрит свои старушечьи сны...
Новый год Едиге, Кенжек и Халел решили встретить своей компанией, без посторонних. В "новогодний фонд" вложили: Едиге и Халел, которые собирались пригласить девушек, — по тридцать рублей, то есть половину стипендии каждый, Кенжек же, как человек одинокий, — двадцать. Получилось порядочно. Втроем—а точнее вдвоем, потому что Кенжек, имеющий смутное представление о практических вопросах, все руководство доверил Едиге и Халелу, — долго совещались, пока не остановились на том, что самое лучшее — отпраздновать новогодие у себя дома, в триста первой комнате.
Заранее обо всем позаботились. Одна из тумбочек была уставлена шампанским, коньяком, винами разных марок. На зеленом базаре, несмотря на дороговизну, купили, сколько требовалось, — а возможно, и значительно больше,— жирной конины, казы. Не забыли при этом и про глянцевито-румяный апорт, а также прочие "сладости-радости" (выражение Халела) для девушек. Стряпать и накрывать стол начали с утра, но управились только затемно, часов около восьми, хотя собраться решено было в семь. Поспешно привели себя в порядок, оделись, прифрантились. Покорно выполняющий руководящие указания Кенжек остался проветрить комнату и выбрать пластинки, Едиге же с Халелом отправились за девушками.
На четвертом этаже Едиге остановился перед комнатой Гульшат, прислушался. Не было ни голосов, ни оживленной возни, доносившихся из соседних комнат. В узенькую щелку пробивался свет, но казалось, что за дверью пусто... Он постучал — тихонько, давая знать о себе. Никто не откликнулся. Сердце у него сжалось от неясного подозрения. Он распахнул дверь. Гульшат была здесь. Она сидела на кровати, лицом к окну. Едва дверь заскрипела, как она вздрогнула и вскочила. Вскочила и замерла, сделав шаг ему навстречу. Вся настороженная, напряженная. Глаза ее, огромные, сияющие, радостно улыбались Едиге, но на лице еще не растаяла тревожная серая тень.
— А наши девушки ушли, — сказала она. (Как будто его могли интересовать ее подруги!)
— Вот и хорошо, — сказал он, прикрывая дверь.
— Меня уговаривали, что ты не придешь, уже поздно. Звали с собой...
— Ну и пошла бы, — сказал Едиге.
Она улыбнулась —* недоверчиво, растерянно.
— Ты прелесть! — вырвалось у Едиге. Он смотрел на нее, стоя у порога и опираясь спиной о косяк.
На ней было новое платье, зеленое, из шелковисто переливавшейся ткани. Высокий воротник подчеркивал нежную белизну ее шеи; колокол накрахмаленного подола приоткрывал круглые коленки над стройными икрами; тонкая талия была стянута широким поясом, из той же ткани, что и платье, на левой груди — маленькая, в форме цветка, брошь. От этого нарядного платья, от легких белых туфелек, опирающихся на тонкий каблук, от едва намеченной, едва круглящейся груди — от всего ее облика веяло духом чистоты и невинности.
Едиге задохнулся. Осторожно ступая, он подошел к ней и бережно притронулся — именно притронулся — к ее талии.
— Не могу поверить, что эта небесная пери спустилась на землю! Что она ест и пьет, как простые смертные, и даже кого-то любит!..
Он слегка притянул к себе Гульшат, уткнулся лбом ей в подбородок и стал вдыхать запах ее кожи. Нежный, чуть слышный аромат взбудоражил его. Не в силах сдержаться, он обхватил ее за плечи, стал целовать — шею, грудь...
— Милый... Не надо... Ты помнешь платье...
— Все это — как сон, — сказал Едиге, отстраняясь. — Скажи, это правда? Или все-таки сон?
— Не знаю... Может быть, сон...
— Ты меня любишь?.. Скажи, любишь?.. Ну, я прошу тебя — скажи!
— Я люблю тебя... Очень люблю... Обожаю... Но я боюсь... Не знаю сама, чего... Только у меня такое чувство, что...
— Я так люблю твои ресницы...
— Я тебя очень люблю... Даже иногда не могу заниматься — все ты не выходишь из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Четвертый этаж. Вот и комната, где живет Гульшат, и овальная жестяная табличка-номерок "427". "Спокойной ночи, — желают они друг другу, — до завтра". Но ни тот, ни другой не уходит. Они повторяют эти слова множество раз, пока не расстаются наконец, вспомнив, что утром семинар или коллоквиум, библиотека или архив.
Бывали дни, когда они не ходили ни в кино, ни в театр, но ничуть об этом не жалели.
На каждом этаже в общежитии есть помещения, именуемые "бытовками". Здесь, поблизости от входа, установлены краны с горячей и холодной водой, вдоль обеих стен по всей длине протянуты высокие полки, над которыми в ряд, через небольшие промежутки, расположены электрические розетки; у той стены, что напротив двери, стоят два или три узких, обтянутых тканью стола. Здесь и гладят, и утюжат, и кипятят чай, и готовят еду те, кто питается из "общего котла". После десяти вечера, когда все хозяйственные дела закончены, "бытовки" пустеют, а точнее — превращаются в самые желанные места для свиданий...
На той половине третьего этажа, где жили— И вправду, наверное, глупая.
— Такое признание само по себе уже свидетельствует об уме... Сядь поближе.
— Сам садись поближе.
— Ну и баловница же ты... — Он придвигается к ней, хотя они и без того сидят вплотную.
—- Я только с тобой баловница...
— Я только тебя люблю...
— Я только тебя боюсь...
Тронув девушку за подбородок, Едиге поворачивает ее к себе лицом.
— Если ты на самом деле меня любишь, тогда поклянись и скажи: именем аллаха, милостивого, милосердного...
— Не скажу.
— Тогда обними меня за шею. Она обхватывает его руками.
— Теперь поцелуй.
— Не поцелую.
— Целуй.
— Не поцелую.
— А вчера целовала.
— Неправда...
— Тогда сегодня поцелуй.
— Не хочу.
— Смотри же, а то сам поцелую.
— Ах ты, какой хитрый... В честь чего я обязана тебя целовать?
— Вчера я целовал, сегодня — ты. Пора возвратить долг.
— Вот еще придумал!
— А как же? И долги твои с каждым днем будут расти.
— Это нечестно.
— Если хочешь, сделай меня своим должником.
— Ну, хорошо. В таком случае... Только один раз. А ты не смотри на меня.
Едиге смеется. В комнате и без того темно.
— Ты надо мной смеешься?..
— Нет. Просто здесь и так тьма-тьмущая, а ты говоришь — не смотри...
— Все равно — не смотри.
— Хорошо. Но предупреждаю: за один твой поцелуй я поцелую тебя сто раз.
— Я не согласна.
— Почему?
— Всего сто раз?..
— Тогда сто один.
— Всего сто один?..
— Сто три.
— Ладно, пускай будет сто три. Закрой глаза...
— Баловница моя...
Им кажется, пролетело всего какое-нибудь мгновенье. Ну, чуть больше... Смотрят на часы, думая, что уже двенадцать... Было, было когда-то двенадцать! Сейчас половина второго... Нет, не второго — третьего!.. Ступая на цыпочках, они пробираются по длинному коридору —• туда, к двери с табличкой "427". В этот час в огромном общежитии, где обитает пятьсот человек, нет никого, кроме них, кто уже не спал бы, включая и вахтершу, которая, прикорнув на своем ответственном посту, тоже дремлет, смотрит свои старушечьи сны...
Новый год Едиге, Кенжек и Халел решили встретить своей компанией, без посторонних. В "новогодний фонд" вложили: Едиге и Халел, которые собирались пригласить девушек, — по тридцать рублей, то есть половину стипендии каждый, Кенжек же, как человек одинокий, — двадцать. Получилось порядочно. Втроем—а точнее вдвоем, потому что Кенжек, имеющий смутное представление о практических вопросах, все руководство доверил Едиге и Халелу, — долго совещались, пока не остановились на том, что самое лучшее — отпраздновать новогодие у себя дома, в триста первой комнате.
Заранее обо всем позаботились. Одна из тумбочек была уставлена шампанским, коньяком, винами разных марок. На зеленом базаре, несмотря на дороговизну, купили, сколько требовалось, — а возможно, и значительно больше,— жирной конины, казы. Не забыли при этом и про глянцевито-румяный апорт, а также прочие "сладости-радости" (выражение Халела) для девушек. Стряпать и накрывать стол начали с утра, но управились только затемно, часов около восьми, хотя собраться решено было в семь. Поспешно привели себя в порядок, оделись, прифрантились. Покорно выполняющий руководящие указания Кенжек остался проветрить комнату и выбрать пластинки, Едиге же с Халелом отправились за девушками.
На четвертом этаже Едиге остановился перед комнатой Гульшат, прислушался. Не было ни голосов, ни оживленной возни, доносившихся из соседних комнат. В узенькую щелку пробивался свет, но казалось, что за дверью пусто... Он постучал — тихонько, давая знать о себе. Никто не откликнулся. Сердце у него сжалось от неясного подозрения. Он распахнул дверь. Гульшат была здесь. Она сидела на кровати, лицом к окну. Едва дверь заскрипела, как она вздрогнула и вскочила. Вскочила и замерла, сделав шаг ему навстречу. Вся настороженная, напряженная. Глаза ее, огромные, сияющие, радостно улыбались Едиге, но на лице еще не растаяла тревожная серая тень.
— А наши девушки ушли, — сказала она. (Как будто его могли интересовать ее подруги!)
— Вот и хорошо, — сказал он, прикрывая дверь.
— Меня уговаривали, что ты не придешь, уже поздно. Звали с собой...
— Ну и пошла бы, — сказал Едиге.
Она улыбнулась —* недоверчиво, растерянно.
— Ты прелесть! — вырвалось у Едиге. Он смотрел на нее, стоя у порога и опираясь спиной о косяк.
На ней было новое платье, зеленое, из шелковисто переливавшейся ткани. Высокий воротник подчеркивал нежную белизну ее шеи; колокол накрахмаленного подола приоткрывал круглые коленки над стройными икрами; тонкая талия была стянута широким поясом, из той же ткани, что и платье, на левой груди — маленькая, в форме цветка, брошь. От этого нарядного платья, от легких белых туфелек, опирающихся на тонкий каблук, от едва намеченной, едва круглящейся груди — от всего ее облика веяло духом чистоты и невинности.
Едиге задохнулся. Осторожно ступая, он подошел к ней и бережно притронулся — именно притронулся — к ее талии.
— Не могу поверить, что эта небесная пери спустилась на землю! Что она ест и пьет, как простые смертные, и даже кого-то любит!..
Он слегка притянул к себе Гульшат, уткнулся лбом ей в подбородок и стал вдыхать запах ее кожи. Нежный, чуть слышный аромат взбудоражил его. Не в силах сдержаться, он обхватил ее за плечи, стал целовать — шею, грудь...
— Милый... Не надо... Ты помнешь платье...
— Все это — как сон, — сказал Едиге, отстраняясь. — Скажи, это правда? Или все-таки сон?
— Не знаю... Может быть, сон...
— Ты меня любишь?.. Скажи, любишь?.. Ну, я прошу тебя — скажи!
— Я люблю тебя... Очень люблю... Обожаю... Но я боюсь... Не знаю сама, чего... Только у меня такое чувство, что...
— Я так люблю твои ресницы...
— Я тебя очень люблю... Даже иногда не могу заниматься — все ты не выходишь из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60