— Просто мне почудилось, что поет не Робертино, а... вот эта березка.
Он стоял перед общежитием. Гульшат разговаривала с ним, свесившись из окна.
— Я все смотрю на тебя. Ты долго тут стоишь, слушаешь... Дожидаешься кого-то?
— Если и жду, то не тебя.
Ему хотелось немедленно повернуться и уйти. Но он не тронулся с места.
— А я ничего такого и не думаю.
Он насторожился, ожидая, что она еще что-нибудь прибавит, но Гульшат смолкла.
Едиге первым нарушил молчание:
— Как это ты догадалась, что я подошел и слушаю "Аве Марию"?
— Я всегда чувствую, когда ты идешь. Насмешничает, — решил он. Однако в груди у него
защемило, по телу прокатилась теплая волна. — Потешается надо мной, а я торчу под самым ее окном, как последний дурак... Повернись и уходи, уходи сейчас же, — приказал он себе. И снова не двинулся.
— Всегда чувствую... — Он криво усмехнулся, повторяя ее слова. Но голос его прозвучал так тихо, что Гульшат не расслышала.
— Ты давно здесь, — сказала она. — Я уже три раза пластинку заводила.
— Спасибо...
— Ты бы лучше зашел к нам. Посидели бы, вместе послушали.
Дразнит, — подумал Едите. — Раньше она была другой...
— Ты, между прочим, сильно изменилась, — произнес он громко.
— А как же? — Она рассмеялась, независимо тряхнула головой. — Мне ведь уже восемнадцать!
— До восемнадцати тебе... — Он быстро прикинул в уме, подсчитал: — Месяц и двацать два дня.
— Оказывается, ты помнишь? — Она не могла скрыть радостного удивления. И еще дальше выдвинулась из окна. На ней была белая рубашка — "под мальчика" — с длинными, до запястий, рукавами. Острые кончики воротничка упирались в грудь, на которой поблескивали мелкие перламутровые пуговки. Волосы, собранные в модную прическу, поднимались над головой высоким черным валом. А лицо бледное, бледнее обычного — похудевшее, утончившееся... Но ей так идет эта бледность, оттеняемая чернотой густых волос... И юбка на ней, наверное, черная, с черным узеньким пояском, — подумал Едиге. Он видел, так однажды она была одета.
— У меня хорошая память, — сказал он. — Я все помню. Даже то, что к этой рубашке ты одеваешь черную юбку.
— И правда!.. — Она вся засветилась. — Только я порвала ее, зацепила гвоздем.
— А платье, в котором ты была под Новый год? Оно тоже порвалось?
— Нет, просто я его перешила, у него теперь другой фасон.
Другой фасон... И все, все уже другое, — грустно вздохнул Едиге. — От прежнего ничего не осталось... Что прошло, того не вернуть.
— Но сама я прежняя...
Он даже вздрогнул — она словно слышала его мысли... И лицо ее — там, в вышине, — было таким же чистым и светлым, как это небо пронзительной голубизны, как этот струящийся с гор воздух, омытый грозой, как эта юная березка... Окно Гульшат находилось на четвертом этаже, но она казалась в нем такой далекой, недосягаемой... Стоя внизу, он чувствовал себя по сравнению с ней стариком, погрязшим во всех смертных грехах.
— Но я сделался другим человеком.
Гульшат не ответила. Только свесилась еще ниже. Как она держалась на подоконнике?..
— Упадешь, — сказал он. — Осторожней.
— Ну и упаду!.. — Была уже видна ее стянутая пояском талия. — А ты возьми и поймай...
— Где мне поймать, — сказал Едиге, — я ведь не спортсмен.
Она промолчала.
— Ты ведь знаешь, я не спортсмен. — Едиге ощутил неожиданно, как злость, долго таившаяся в нем, заклокотала и вот-вот готова выплеснуться наружу.— Помнишь, как из-за моего значка "Мастер спорта СССР" ты приняла меня за боксера?
— Помню, — отозвалась она тихо.
— Ты потом поняла, что ошиблась... Но ничего. В Алма-Ате хватает настоящих спортсменов, верно?..
— Не надо так, — попросила она. — Не надо... Ты заходи лучше, послушаем пластинки...
Ее голос звучал так жалобно... Казалось, он сейчас сорвется.
Дурень, — выругал себя Едиге. — Дурнем был, дурнем и остался. Вроде кривого сучка, который как ни старайся — не выпрямишь... Но до каких же пор, о господи, можно быть таким дурнем!
— Мы помешаем твоим подругам.
— Никого нет, я одна.
— А если они вернутся?
— Вернутся?.. Ну и что?
Ну и что? — про себя повторил он. — В самом деле, ну и что?
— Мало ли что они подумают!
— А о чем они подумают?
О чем?.. О чем?.. О том, что брошенный, покинутый — вернулся! Вернулся, как постылый пес, которому хозяин, сжалившись, отворил дверь...
То ли от сумятицы в мыслях, то ли оттого, что он долго стоял, запрокинув голову, у Едиге ломило в затылке, перед глазами плыли радужные круги.
— Лучше ты сама выходи на улицу.
— Нет, — сказала она, — сейчас никак не смогу. Я сегодня дежурная, мне нужно сварить обед на всю комнату.
— Тогда пошли к нам, — предложил Едиге, пропустив мимо ушей ее последние слова. Ему хотелось в любом случае настоять на своем.
— Я стесняюсь Кенжека, — помедлив, призналась она.
Внутри у него снова все закипело.
— А в триста вторую ты захаживаешь и никого не стесняешься?..
Удар был жесток и точен — Едиге понял, что, пожалуй, переусердствовал... Удар пришелся прямо в лицоэ он заметил, как оно передернулось, побелело, как она закусила губу и даже как побелела ее до боли закушенная губа, — он и это, казалось, видел.
— Я... — Голос ее надломился. Каждое слово давалось ей с трудом. — Я... Из-за тебя...
— Я тоже... Тоже частенько ночую на стороне — из-за тебя!
Это была ложь, но произнес он ее с злорадным наслаждением.
— Почему?.. — Наверное, она не поняла, что он хотел сказать, вопрос ее прозвучал до крайности нелепо.
— Почему?.. А ты — почему?.. — Вот и я — по той же самой причине.
Он все же не повторил, не решился повторить, что "ночует на стороне". Но теперь она сообразила, что он имеет в виду. Сообразила, поняла — и вспыхнула, щеки ее запылали. Она отпрянула назад, соскользнула с подоконника, на котором до того полулежала, — наверное, встала на ноги. Но снаружи казалось, будто она неожиданно уменьшилась в росте или что подпорка, на которой она держалась, вылетела у нее из-под ног.
— Так что мы друг друга стоим, — сказал Едиге примирительно. — Две прорехи — одна заплатка. Что, если мы, как писали в старинных романах, соединимся вновь и рука об руку пройдем остаток жизненного пути?.. Я не шучу. Я официально делаю тебе предложение.
Он произнес последнюю фразу спокойно, вполне будничным тоном, как если бы приглашал знакомую девушку в кино. И, запрокинув голову, с холодным выражением лица уставился на окно, в ожидании немедленного ответа.
Несмотря на спокойствие, граничившее с надменностью, сердце его бешено колотилось. Он чувствовал, дальнейшие препирательства ни к чему не приведут, надо решить все разом.
Гульшат за время их короткой дружбы успела привыкнуть к выходкам Едиге, удивить ее было трудно. И все же она, вероятно, не поверила своим ушам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Он стоял перед общежитием. Гульшат разговаривала с ним, свесившись из окна.
— Я все смотрю на тебя. Ты долго тут стоишь, слушаешь... Дожидаешься кого-то?
— Если и жду, то не тебя.
Ему хотелось немедленно повернуться и уйти. Но он не тронулся с места.
— А я ничего такого и не думаю.
Он насторожился, ожидая, что она еще что-нибудь прибавит, но Гульшат смолкла.
Едиге первым нарушил молчание:
— Как это ты догадалась, что я подошел и слушаю "Аве Марию"?
— Я всегда чувствую, когда ты идешь. Насмешничает, — решил он. Однако в груди у него
защемило, по телу прокатилась теплая волна. — Потешается надо мной, а я торчу под самым ее окном, как последний дурак... Повернись и уходи, уходи сейчас же, — приказал он себе. И снова не двинулся.
— Всегда чувствую... — Он криво усмехнулся, повторяя ее слова. Но голос его прозвучал так тихо, что Гульшат не расслышала.
— Ты давно здесь, — сказала она. — Я уже три раза пластинку заводила.
— Спасибо...
— Ты бы лучше зашел к нам. Посидели бы, вместе послушали.
Дразнит, — подумал Едите. — Раньше она была другой...
— Ты, между прочим, сильно изменилась, — произнес он громко.
— А как же? — Она рассмеялась, независимо тряхнула головой. — Мне ведь уже восемнадцать!
— До восемнадцати тебе... — Он быстро прикинул в уме, подсчитал: — Месяц и двацать два дня.
— Оказывается, ты помнишь? — Она не могла скрыть радостного удивления. И еще дальше выдвинулась из окна. На ней была белая рубашка — "под мальчика" — с длинными, до запястий, рукавами. Острые кончики воротничка упирались в грудь, на которой поблескивали мелкие перламутровые пуговки. Волосы, собранные в модную прическу, поднимались над головой высоким черным валом. А лицо бледное, бледнее обычного — похудевшее, утончившееся... Но ей так идет эта бледность, оттеняемая чернотой густых волос... И юбка на ней, наверное, черная, с черным узеньким пояском, — подумал Едиге. Он видел, так однажды она была одета.
— У меня хорошая память, — сказал он. — Я все помню. Даже то, что к этой рубашке ты одеваешь черную юбку.
— И правда!.. — Она вся засветилась. — Только я порвала ее, зацепила гвоздем.
— А платье, в котором ты была под Новый год? Оно тоже порвалось?
— Нет, просто я его перешила, у него теперь другой фасон.
Другой фасон... И все, все уже другое, — грустно вздохнул Едиге. — От прежнего ничего не осталось... Что прошло, того не вернуть.
— Но сама я прежняя...
Он даже вздрогнул — она словно слышала его мысли... И лицо ее — там, в вышине, — было таким же чистым и светлым, как это небо пронзительной голубизны, как этот струящийся с гор воздух, омытый грозой, как эта юная березка... Окно Гульшат находилось на четвертом этаже, но она казалась в нем такой далекой, недосягаемой... Стоя внизу, он чувствовал себя по сравнению с ней стариком, погрязшим во всех смертных грехах.
— Но я сделался другим человеком.
Гульшат не ответила. Только свесилась еще ниже. Как она держалась на подоконнике?..
— Упадешь, — сказал он. — Осторожней.
— Ну и упаду!.. — Была уже видна ее стянутая пояском талия. — А ты возьми и поймай...
— Где мне поймать, — сказал Едиге, — я ведь не спортсмен.
Она промолчала.
— Ты ведь знаешь, я не спортсмен. — Едиге ощутил неожиданно, как злость, долго таившаяся в нем, заклокотала и вот-вот готова выплеснуться наружу.— Помнишь, как из-за моего значка "Мастер спорта СССР" ты приняла меня за боксера?
— Помню, — отозвалась она тихо.
— Ты потом поняла, что ошиблась... Но ничего. В Алма-Ате хватает настоящих спортсменов, верно?..
— Не надо так, — попросила она. — Не надо... Ты заходи лучше, послушаем пластинки...
Ее голос звучал так жалобно... Казалось, он сейчас сорвется.
Дурень, — выругал себя Едиге. — Дурнем был, дурнем и остался. Вроде кривого сучка, который как ни старайся — не выпрямишь... Но до каких же пор, о господи, можно быть таким дурнем!
— Мы помешаем твоим подругам.
— Никого нет, я одна.
— А если они вернутся?
— Вернутся?.. Ну и что?
Ну и что? — про себя повторил он. — В самом деле, ну и что?
— Мало ли что они подумают!
— А о чем они подумают?
О чем?.. О чем?.. О том, что брошенный, покинутый — вернулся! Вернулся, как постылый пес, которому хозяин, сжалившись, отворил дверь...
То ли от сумятицы в мыслях, то ли оттого, что он долго стоял, запрокинув голову, у Едиге ломило в затылке, перед глазами плыли радужные круги.
— Лучше ты сама выходи на улицу.
— Нет, — сказала она, — сейчас никак не смогу. Я сегодня дежурная, мне нужно сварить обед на всю комнату.
— Тогда пошли к нам, — предложил Едиге, пропустив мимо ушей ее последние слова. Ему хотелось в любом случае настоять на своем.
— Я стесняюсь Кенжека, — помедлив, призналась она.
Внутри у него снова все закипело.
— А в триста вторую ты захаживаешь и никого не стесняешься?..
Удар был жесток и точен — Едиге понял, что, пожалуй, переусердствовал... Удар пришелся прямо в лицоэ он заметил, как оно передернулось, побелело, как она закусила губу и даже как побелела ее до боли закушенная губа, — он и это, казалось, видел.
— Я... — Голос ее надломился. Каждое слово давалось ей с трудом. — Я... Из-за тебя...
— Я тоже... Тоже частенько ночую на стороне — из-за тебя!
Это была ложь, но произнес он ее с злорадным наслаждением.
— Почему?.. — Наверное, она не поняла, что он хотел сказать, вопрос ее прозвучал до крайности нелепо.
— Почему?.. А ты — почему?.. — Вот и я — по той же самой причине.
Он все же не повторил, не решился повторить, что "ночует на стороне". Но теперь она сообразила, что он имеет в виду. Сообразила, поняла — и вспыхнула, щеки ее запылали. Она отпрянула назад, соскользнула с подоконника, на котором до того полулежала, — наверное, встала на ноги. Но снаружи казалось, будто она неожиданно уменьшилась в росте или что подпорка, на которой она держалась, вылетела у нее из-под ног.
— Так что мы друг друга стоим, — сказал Едиге примирительно. — Две прорехи — одна заплатка. Что, если мы, как писали в старинных романах, соединимся вновь и рука об руку пройдем остаток жизненного пути?.. Я не шучу. Я официально делаю тебе предложение.
Он произнес последнюю фразу спокойно, вполне будничным тоном, как если бы приглашал знакомую девушку в кино. И, запрокинув голову, с холодным выражением лица уставился на окно, в ожидании немедленного ответа.
Несмотря на спокойствие, граничившее с надменностью, сердце его бешено колотилось. Он чувствовал, дальнейшие препирательства ни к чему не приведут, надо решить все разом.
Гульшат за время их короткой дружбы успела привыкнуть к выходкам Едиге, удивить ее было трудно. И все же она, вероятно, не поверила своим ушам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60