Я не смогу быть полезным для науки человеком. — Профессор опять хотел возразить, Едиге его не слушал. — Наука требует полной самоотдачи, ей нужно посвятить все силы, от многого в жизни отказаться...
— Ты прав, сынок, ты прав... — кивал профессор, довольный тем, что Едиге повторяет его собственные слова, и еще, наверное, не до конца осознав, к чему тот клонит.
— Ну, а я, как ни старался, не смог найти у себя необходимых для науки достоинств...
— Ошибаешься, сынок. Способности у тебя есть, и не малые, ты только разболтался немного.
— ...И поэтому я решил, что мне пора проститься с наукой.
-— Что?.. Проститься?..
— Да, проститься с наукой. —• И что же...
— Я пришел сказать, что ухожу из аспирантуры.
— И ты... — Азь-ага растерянно шагнул к Едиге. — И что же ты собираешься делать дальше?
— Страна у нас велика. Для двух рук одна лопата везде найдется.
—- Аллах милосердный, что за чепуху он городит!..— Профессор покраснел, даже глубокие залысины залила багровая краска. Еще немного — и он, казалось, в гневе затопает ногами. — Твое будущее — это наука! Ты слышишь? Наука!.. Ты подумал о своем будущем, глупый ты мальчишка?..
Едиге стало жаль старика.
— Я хочу быть писателем, Азь-ага. — Он попытался улыбнуться. — Я заканчиваю роман.
— И прекрасно!.. — Азь-ага снова принялся расхаживать по кабинету. Пальцы, туго стиснутые за спиной, громко похрустывали. — Прекрасно! Пиши свой роман. Одно другому не мешает. Разве Ауэзов...
— К несчастью, я не Ауэзов, — сказал Едиге, стараясь, чтобы голос его звучал возможно мягче. — И потом, насколько я знаю, его никто не грабил средь бела дня.
— Что такое?..
— Вы все время твердите, какой превосходный человек Бакен Танибергенов, какой он талантливый ученый. А что, если он — вор? Да, самый обыкновенный вор?..
Конечно, Азь-ага опешил. Вор?.. Что за слова! Как можно, и еще вдобавок за глаза, обвинять человека бог знает в чем — только потому, что его не любишь... Как можно!.. И тут Едиге отбросил всякое стеснение.
— Вы радуетесь... — Он подхватил газету, лежавшую на тахте, и приподнял ее на раскрытой ладони, как бы прикидывая на вес. — Радуетесь, какой это вклад в историю литературы, великое открытие... — Он швырнул газету на тахту. — Два месяца назад я положил на ваш стол — этот вклад, это открытие. Что же тогда вы не радовались?.. Вы не прочитали ни строчки, отдали все Бакену — выдающемуся ученому и превосходному человеку!
Азь-ага смущенно молчал, пощипывая поросший седой щетиной подбородок. Скрипнула дверь.
— Иди, иди, не мешай, — не оглядываясь, махнул рукой профессор.
Но дверь открылась, вошла невестка. Никого, не замечая, она прошла к стеллажу, раздвинула стекло на одной из полок, вынула из плотного ряда какую-то книгу и, держа ее в руке, все так же неспешно, лениво, покачивая бедрами, выплыла из комнаты.
—- Погоди, погоди... — В мучительном недоумении потирая нахмуренный лоб, Азь-ага машинально притворил дверь, оставленную невесткой открытой. — Только сейчас начинаю припоминать. Да, ты что-то такое мне приносил, я передал Бакену... Потом он вернул рукопись, по его мнению, в ней не было ничего интересного. "Все это мне давно известно", — так он, кажется, сказал... Где-то здесь она должна быть, эта рукопись. Где-то... Алима! Эй, Алима!.. Ах, да, ведь она отправилась на базар... Но скоро она придет, и я... Я разыщу... Не может быть, чтобы Бакен... Чтобы он....
Едиге неловко и горько было смотреть на виновато суетящегося старика.
— Возможно, мы одновременно наткнулись в архиве на этот текст. Ведь чего не случается... — Едиге хотелось чем-нибудь его утешить. — Просто руки у него оказались длиннее, вот он и опередил меня.
— Ты так думаешь? В самом деле... — ухватился за это предположение профессор. Лицо его прояснилось, он обрадовался, как малый ребенок. — Вполне вероятная вещь... Такие истории бывали... Я поговорю с ним, мы разберемся. Наверное, Бакен согласится на соавторство. Он честный человек, он...
У Едиге иссякло желание продолжать разговор.
Зачем доставлять старому профессору лишние страдания?.. Он и без того растерян, сбит с толку, не знает, как поступить, Говорит и не верит собственным словам... Кое-как успокоив Азь-агу, он тепло с ним простился и ушел.
Когда Едите вернулся в общежитие, здесь в полном разгаре был предпраздничный вечер. В нижнем вестибюле танцевали, гремела радиола...
Спал он плохо, тревожно. Вначале ему мерещилась Гульшат. Потом он увидел белого козленка. Со связанными ногами козленок лежал на свежем пушистом снегу, и кто-то размахивал над ним огромным сверкающим ножом. "Пусть, — подумал Едите. — Ведь она сама же, сама..." Брызнула кровь, заливая белый снег. Козленок в последний раз жалобно заблеял и вдруг произнес голосом Гульшат: "Умираю..." Едите очнулся. Казалось, и снег, и кровь, и голос Гульшат — все это не сон, а явь. Голос ее продолжал звучать у него в ушах. Едиге засыпал, просыпался — и все слышал его, этот голос...
42
Ложь пересилила правду.
Коварство сломило отвагу.
Подлость восторжествовала над справедливостью.
Месяц за месяцем черной тучей носились вороны над полем битвы, кружили коршуны-стервятники, пировали, терзая непогребенные тела кипчаков. Богатой была добыча. Проворные хорьки и хитрые корсаки, краснохвостые степные лисицы и ненасытные, сбившиеся в стаю волки обгладывали и грызли разрубленные надвое черепа, рассеченные железом ребра, хрустели раздробленными позвонками, пока дожди не отмыли побелевшие кости, пока не высушил их ветер, пока не погребла их земля, засыпая седой пылью и горючим песком.
Те, кто сумел спастись, прятались в развалинах спаленных городов и селений, хоронились в глухих чащобах, куда не добрался огонь. Домом были для них лощины и овраги, крепостью — горные ущелья. Но мало-помалу старики и старухи вновь складывали очаги из грубых, необтесанных камней, раздували пламя под уцелевшими казанами, вскармливали тощих, тонкошеих внуков, не пронзенных вражеским копьем потому только, что ростом они были не выше ступицы тележного колеса.
Бежали годы...
Всякую дыру можно заштопать, как бы ни была она велика, и всякую трещину можно заделать, как бы ни была она широка. Обескровленные сосуды начинали пульсировать — правда, пока слабо, чуть заметно... Дети, становясь юношами, верили, что солнце еще взойдет над родной землей, и затянутся ее раны... Но мало, слишком их было мало.
Завоеватель же вернулся к себе на родину во главе своего войска. Ряды воинов, конных и пеших, сильно поредели, но знамена гордо развевались, возвещая великую победу. Плакали, глядя на них, безутешные вдовы и сироты, рыдали старухи, вспоминая погибших в походе сыновей. Зато неисчислимой была добыча — многотысячные отары овец, табуны быстроногих скакунов, сотни тяжелых тюков шелка и бархата, кованые сундуки, до самого верха набитые золотом и серебром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Ты прав, сынок, ты прав... — кивал профессор, довольный тем, что Едиге повторяет его собственные слова, и еще, наверное, не до конца осознав, к чему тот клонит.
— Ну, а я, как ни старался, не смог найти у себя необходимых для науки достоинств...
— Ошибаешься, сынок. Способности у тебя есть, и не малые, ты только разболтался немного.
— ...И поэтому я решил, что мне пора проститься с наукой.
-— Что?.. Проститься?..
— Да, проститься с наукой. —• И что же...
— Я пришел сказать, что ухожу из аспирантуры.
— И ты... — Азь-ага растерянно шагнул к Едиге. — И что же ты собираешься делать дальше?
— Страна у нас велика. Для двух рук одна лопата везде найдется.
—- Аллах милосердный, что за чепуху он городит!..— Профессор покраснел, даже глубокие залысины залила багровая краска. Еще немного — и он, казалось, в гневе затопает ногами. — Твое будущее — это наука! Ты слышишь? Наука!.. Ты подумал о своем будущем, глупый ты мальчишка?..
Едиге стало жаль старика.
— Я хочу быть писателем, Азь-ага. — Он попытался улыбнуться. — Я заканчиваю роман.
— И прекрасно!.. — Азь-ага снова принялся расхаживать по кабинету. Пальцы, туго стиснутые за спиной, громко похрустывали. — Прекрасно! Пиши свой роман. Одно другому не мешает. Разве Ауэзов...
— К несчастью, я не Ауэзов, — сказал Едиге, стараясь, чтобы голос его звучал возможно мягче. — И потом, насколько я знаю, его никто не грабил средь бела дня.
— Что такое?..
— Вы все время твердите, какой превосходный человек Бакен Танибергенов, какой он талантливый ученый. А что, если он — вор? Да, самый обыкновенный вор?..
Конечно, Азь-ага опешил. Вор?.. Что за слова! Как можно, и еще вдобавок за глаза, обвинять человека бог знает в чем — только потому, что его не любишь... Как можно!.. И тут Едиге отбросил всякое стеснение.
— Вы радуетесь... — Он подхватил газету, лежавшую на тахте, и приподнял ее на раскрытой ладони, как бы прикидывая на вес. — Радуетесь, какой это вклад в историю литературы, великое открытие... — Он швырнул газету на тахту. — Два месяца назад я положил на ваш стол — этот вклад, это открытие. Что же тогда вы не радовались?.. Вы не прочитали ни строчки, отдали все Бакену — выдающемуся ученому и превосходному человеку!
Азь-ага смущенно молчал, пощипывая поросший седой щетиной подбородок. Скрипнула дверь.
— Иди, иди, не мешай, — не оглядываясь, махнул рукой профессор.
Но дверь открылась, вошла невестка. Никого, не замечая, она прошла к стеллажу, раздвинула стекло на одной из полок, вынула из плотного ряда какую-то книгу и, держа ее в руке, все так же неспешно, лениво, покачивая бедрами, выплыла из комнаты.
—- Погоди, погоди... — В мучительном недоумении потирая нахмуренный лоб, Азь-ага машинально притворил дверь, оставленную невесткой открытой. — Только сейчас начинаю припоминать. Да, ты что-то такое мне приносил, я передал Бакену... Потом он вернул рукопись, по его мнению, в ней не было ничего интересного. "Все это мне давно известно", — так он, кажется, сказал... Где-то здесь она должна быть, эта рукопись. Где-то... Алима! Эй, Алима!.. Ах, да, ведь она отправилась на базар... Но скоро она придет, и я... Я разыщу... Не может быть, чтобы Бакен... Чтобы он....
Едиге неловко и горько было смотреть на виновато суетящегося старика.
— Возможно, мы одновременно наткнулись в архиве на этот текст. Ведь чего не случается... — Едиге хотелось чем-нибудь его утешить. — Просто руки у него оказались длиннее, вот он и опередил меня.
— Ты так думаешь? В самом деле... — ухватился за это предположение профессор. Лицо его прояснилось, он обрадовался, как малый ребенок. — Вполне вероятная вещь... Такие истории бывали... Я поговорю с ним, мы разберемся. Наверное, Бакен согласится на соавторство. Он честный человек, он...
У Едиге иссякло желание продолжать разговор.
Зачем доставлять старому профессору лишние страдания?.. Он и без того растерян, сбит с толку, не знает, как поступить, Говорит и не верит собственным словам... Кое-как успокоив Азь-агу, он тепло с ним простился и ушел.
Когда Едите вернулся в общежитие, здесь в полном разгаре был предпраздничный вечер. В нижнем вестибюле танцевали, гремела радиола...
Спал он плохо, тревожно. Вначале ему мерещилась Гульшат. Потом он увидел белого козленка. Со связанными ногами козленок лежал на свежем пушистом снегу, и кто-то размахивал над ним огромным сверкающим ножом. "Пусть, — подумал Едите. — Ведь она сама же, сама..." Брызнула кровь, заливая белый снег. Козленок в последний раз жалобно заблеял и вдруг произнес голосом Гульшат: "Умираю..." Едите очнулся. Казалось, и снег, и кровь, и голос Гульшат — все это не сон, а явь. Голос ее продолжал звучать у него в ушах. Едиге засыпал, просыпался — и все слышал его, этот голос...
42
Ложь пересилила правду.
Коварство сломило отвагу.
Подлость восторжествовала над справедливостью.
Месяц за месяцем черной тучей носились вороны над полем битвы, кружили коршуны-стервятники, пировали, терзая непогребенные тела кипчаков. Богатой была добыча. Проворные хорьки и хитрые корсаки, краснохвостые степные лисицы и ненасытные, сбившиеся в стаю волки обгладывали и грызли разрубленные надвое черепа, рассеченные железом ребра, хрустели раздробленными позвонками, пока дожди не отмыли побелевшие кости, пока не высушил их ветер, пока не погребла их земля, засыпая седой пылью и горючим песком.
Те, кто сумел спастись, прятались в развалинах спаленных городов и селений, хоронились в глухих чащобах, куда не добрался огонь. Домом были для них лощины и овраги, крепостью — горные ущелья. Но мало-помалу старики и старухи вновь складывали очаги из грубых, необтесанных камней, раздували пламя под уцелевшими казанами, вскармливали тощих, тонкошеих внуков, не пронзенных вражеским копьем потому только, что ростом они были не выше ступицы тележного колеса.
Бежали годы...
Всякую дыру можно заштопать, как бы ни была она велика, и всякую трещину можно заделать, как бы ни была она широка. Обескровленные сосуды начинали пульсировать — правда, пока слабо, чуть заметно... Дети, становясь юношами, верили, что солнце еще взойдет над родной землей, и затянутся ее раны... Но мало, слишком их было мало.
Завоеватель же вернулся к себе на родину во главе своего войска. Ряды воинов, конных и пеших, сильно поредели, но знамена гордо развевались, возвещая великую победу. Плакали, глядя на них, безутешные вдовы и сироты, рыдали старухи, вспоминая погибших в походе сыновей. Зато неисчислимой была добыча — многотысячные отары овец, табуны быстроногих скакунов, сотни тяжелых тюков шелка и бархата, кованые сундуки, до самого верха набитые золотом и серебром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60