.. Но я работаю, тружусь день и ночь и верю: моя книга будет именно такой, какую давно ждут люди!..
— Ваши намерения благородны и достойны всяческой похвалы, — стараясь не улыбнуться в открытую, произнес Едиге. — Но нужно учитывать еще и особенное™ жанра. Тут дело не в одном поэтическом таланте...
— Не беспокойтесь... — Кульдари усмехнулся. — Не беспокойтесь, молодой человек, что касается таланта... Его у меня вполне достаточно. К тому же тема... Такая тема сама по себе способна вдохновить, окрылить фантазию. А вот вы... Да, да, вы, молодой человек, — тут в глазах его полыхнуло пламя, — вы хотите, чтобы я от нее отказался! И затеваете разговоры о "поэтическом таланте"... Талант! Да тут еще шаг — и... Не шутите с огнем, юноша! По-вашему, конечно, и у Абая был талант?.. У того Абая, который предавался безысходному пессимизму, когда писал: "Не находя лекарства, чувствую, как печаль огнем сжигает грудь мою..." А?.. Это вы и называете поэтическим талантом?
— Погодите... — Едиге пододвинулся поближе к Кульдари. — Я все меньше вас понимаю...
— Вы не меня, вы истинной поэзии не понимаете! Не понимаете, что нужно от поэзии нашим современникам Едиге чувствовал — от злости у него начинают дрожать руки. Он мог бы ответить Кульдари, мог бы многое сказать ему... Но, как нарочно, сейчас у него не находилось в запасе слов, чтобы срезать этого тишайшего старичка, такого застенчивого, такого скромнягу, способного, казалось, вызывать только жалость... Вот куда его понесло! Слова у Едиге, впрочем, имелись —
тяжелые, увесистые, слова-кирпичи, слова-камни, которые в два счета сбили бы того с ног. Но Кульдари, нельзя забывать, аксакал, к тому же гость... Едиге стиснул зубы, сдержался. И только убедившись, что достаточно владеет собой, поднял на Кульдари глаза. Старик, самодовольно развалясь на стуле, пальцами правой руки безостановочно выстукивал по столу, словно играл на пианино, и при этом, склонив к плечу голову, созерцал потолок.
— Не будем спорить об Абае, за ним уже закрепилось вполне прочное место в литературе, — сказал Едите, стараясь ядовито вежливым тоном замаскировать шипы сарказма, торчащие из каждого слова. — Что же до вас, то еще не ясно, на что вы способны в поэзии.
— Хитер, хитер, мальчик!.. — Кульдари рассмеялся. -— Хочешь заставить меня проговориться, выведать мои секреты?.. Не выйдет!.. — Он вдруг напустил на себя гордый вид, нижняя губа оттопырилась от важности. — Моя "Хамса" еще не дописана. Закончены лишь первая, вторая и четвертая книги. Не хватает и в третьей книге, в самом начале, пары глав, хотя ее и так можно считать завершенной. Пятую же я только начал...
— И эта эпопея... Ваша "Хамса"... Какой у нее объем?
— "Хамса" будет насчитывать пятьдесят тысяч строк. Пять книг — по десять тысяч. У каждой книги свой пролог, свой эпилог, что же до поэмы в целом, то по традиции древней восточной поэзии она открывается "Приветствием читателю", а заключаться должна "Прощанием с читателем" — это важнейшее место в поэме, ее философический итог... Теперь вы понимаете, как сложна композиция, которую я избрал, не говоря уже об остальном?.. Вы молоды, юноша, но я вам доверяю. Только смотрите, не проболтайтесь о том, что сегодня от меня услышали. Не дай бог, дойдет раньше времени до журналистов...
— Сколько вы уже написали?
— На нынешнее число готово сорок две тысячи пятьсот восемьдесят одна строка, осталось семь тысяч четыреста девятнадцать. К намеченному сроку я обязан успеть все закончить.
— И что потом? — Едиге сидел перед стариком, упершись локтями в стол и стиснув лоб руками. Глаза его были полуприкрыты.
— Потом я отнесу поэму в издательство. Думаю, что ее поддержит самая широкая общественность.
— Сколько вам лет? — Едиге в упор посмотрел на Кульдари.
— Шестьдесят шесть. Но я еще крепок и не собираюсь сходить со сцены. Мой дед и в девяносто два года соперничал в кокпаре с молодыми джигитами.
— У вас впереди долгая жизнь, в этом я уверен, — сказал Едиге. — Но к чему обрекать ее на дополнительные терзания? Не лучше ли поставить на них точку?
— Конечно, мне живется нелегко. С одной стороны — муки творчества, с другой — поиски материала, ведь поэма-то историческая... В ней охвачена вся наша эпоха... Приходится много читать, подыскивать факты, цифры... Все это требует огромного труда, но он окупится сторицей.
— Вы не поняли. Я хотел сказать, что вам надо совсем прекратить свои занятия, оставить поэзию и зажить спокойно, радуясь законному отдыху.
— Мне?.. П-прекратить?.. Оставить п-поэзию?.. — Кульдари задохнулся. — Так я что же... Я кто же п-по-вашему?..
— Вы очень достойный человек. Достойный, почтенный человек... В этом я совершенно убежден. Но я так же твердо убежден, что вы не поэт.
Кульдари подскочил, взвился над стулом, как пробка от шампанского. И тут же опустился на прежнее место.
— Товарищ Эдгар... — Звуки вырывались из него с шипением, в лицо Едиге летели мелкие брызги слюны. — Товарищ Эдгар... Не знаю, простите, вашей фамилии... — Кульдари отстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил ворот, как бы освобождая шею от тугих тисков, и горделиво вскинул голову. — Я вас раскусил, товарищ Эдгар! Ваши утверждения говорят о тайной зависти, которую вы испытываете... Да, именно — зависти! Вы не смеете оскорблять мою литературную честь!
— Что вам за дело до литературы? — усмехнулся Едиге. — Почему вам не лежится дома, на теплой печке, в кругу детей и внуков?..
— Все ясно! ~ Кульдари дышал тяжело, с хрипом. — Эти слова до конца разоблачают ваш облик... Чуждый, гнилой облик... Но вы не имеете права!.. Никакого права — требовать, чтобы я отступился от литературы!
— Ничего я не требую, — сказал Едиге. — Я просто говорю, что думаю.
— Вы не слышали моих стихов!
— Не слышал, но догадываюсь. И промолчал бы, если бы не желал вам добра.
— Вы?.. Добра?.. Мне?.. — Однако Кульдари слегка приутих. — Я прочту пролог из пятой книги "Хамсы". Если не возражаете...
— Не возражаю.
Кульдари, пасмурный, как грозовая туча, поднялся со стула, мрачно откашлялся, прочищая горло. Затем, устремив куда-то в пространство глаза с выцветшими, белесыми зрачками, вскинул над головой тощий кулак:
Наше время, летящее вперед, Прямо к Марсу мчащее вперед? Мы, Луну оставив позади, К Солнцу направляем свой полет!..
Он не то сбился, забыл продолжение, не то ему хотелось увидеть, какое действие оказали на Едиге первые строчки, но Кульдари выжидающе смолк, повернувшись к своему слушателю.
— Это не стихи, — сказал Едиге.
Ему казалось, Кульдари набросится на него чуть не с кулаками. Пожалуй, тогда ему было бы легче... Но старик не вымолвил ни слова. Он только вдруг согнулся, как если бы в поясницу ему вонзилась пуля, и рухнул на стул.
— Почему?.. — Он выговорил это слово после продолжительного молчания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Ваши намерения благородны и достойны всяческой похвалы, — стараясь не улыбнуться в открытую, произнес Едиге. — Но нужно учитывать еще и особенное™ жанра. Тут дело не в одном поэтическом таланте...
— Не беспокойтесь... — Кульдари усмехнулся. — Не беспокойтесь, молодой человек, что касается таланта... Его у меня вполне достаточно. К тому же тема... Такая тема сама по себе способна вдохновить, окрылить фантазию. А вот вы... Да, да, вы, молодой человек, — тут в глазах его полыхнуло пламя, — вы хотите, чтобы я от нее отказался! И затеваете разговоры о "поэтическом таланте"... Талант! Да тут еще шаг — и... Не шутите с огнем, юноша! По-вашему, конечно, и у Абая был талант?.. У того Абая, который предавался безысходному пессимизму, когда писал: "Не находя лекарства, чувствую, как печаль огнем сжигает грудь мою..." А?.. Это вы и называете поэтическим талантом?
— Погодите... — Едиге пододвинулся поближе к Кульдари. — Я все меньше вас понимаю...
— Вы не меня, вы истинной поэзии не понимаете! Не понимаете, что нужно от поэзии нашим современникам Едиге чувствовал — от злости у него начинают дрожать руки. Он мог бы ответить Кульдари, мог бы многое сказать ему... Но, как нарочно, сейчас у него не находилось в запасе слов, чтобы срезать этого тишайшего старичка, такого застенчивого, такого скромнягу, способного, казалось, вызывать только жалость... Вот куда его понесло! Слова у Едиге, впрочем, имелись —
тяжелые, увесистые, слова-кирпичи, слова-камни, которые в два счета сбили бы того с ног. Но Кульдари, нельзя забывать, аксакал, к тому же гость... Едиге стиснул зубы, сдержался. И только убедившись, что достаточно владеет собой, поднял на Кульдари глаза. Старик, самодовольно развалясь на стуле, пальцами правой руки безостановочно выстукивал по столу, словно играл на пианино, и при этом, склонив к плечу голову, созерцал потолок.
— Не будем спорить об Абае, за ним уже закрепилось вполне прочное место в литературе, — сказал Едите, стараясь ядовито вежливым тоном замаскировать шипы сарказма, торчащие из каждого слова. — Что же до вас, то еще не ясно, на что вы способны в поэзии.
— Хитер, хитер, мальчик!.. — Кульдари рассмеялся. -— Хочешь заставить меня проговориться, выведать мои секреты?.. Не выйдет!.. — Он вдруг напустил на себя гордый вид, нижняя губа оттопырилась от важности. — Моя "Хамса" еще не дописана. Закончены лишь первая, вторая и четвертая книги. Не хватает и в третьей книге, в самом начале, пары глав, хотя ее и так можно считать завершенной. Пятую же я только начал...
— И эта эпопея... Ваша "Хамса"... Какой у нее объем?
— "Хамса" будет насчитывать пятьдесят тысяч строк. Пять книг — по десять тысяч. У каждой книги свой пролог, свой эпилог, что же до поэмы в целом, то по традиции древней восточной поэзии она открывается "Приветствием читателю", а заключаться должна "Прощанием с читателем" — это важнейшее место в поэме, ее философический итог... Теперь вы понимаете, как сложна композиция, которую я избрал, не говоря уже об остальном?.. Вы молоды, юноша, но я вам доверяю. Только смотрите, не проболтайтесь о том, что сегодня от меня услышали. Не дай бог, дойдет раньше времени до журналистов...
— Сколько вы уже написали?
— На нынешнее число готово сорок две тысячи пятьсот восемьдесят одна строка, осталось семь тысяч четыреста девятнадцать. К намеченному сроку я обязан успеть все закончить.
— И что потом? — Едиге сидел перед стариком, упершись локтями в стол и стиснув лоб руками. Глаза его были полуприкрыты.
— Потом я отнесу поэму в издательство. Думаю, что ее поддержит самая широкая общественность.
— Сколько вам лет? — Едиге в упор посмотрел на Кульдари.
— Шестьдесят шесть. Но я еще крепок и не собираюсь сходить со сцены. Мой дед и в девяносто два года соперничал в кокпаре с молодыми джигитами.
— У вас впереди долгая жизнь, в этом я уверен, — сказал Едиге. — Но к чему обрекать ее на дополнительные терзания? Не лучше ли поставить на них точку?
— Конечно, мне живется нелегко. С одной стороны — муки творчества, с другой — поиски материала, ведь поэма-то историческая... В ней охвачена вся наша эпоха... Приходится много читать, подыскивать факты, цифры... Все это требует огромного труда, но он окупится сторицей.
— Вы не поняли. Я хотел сказать, что вам надо совсем прекратить свои занятия, оставить поэзию и зажить спокойно, радуясь законному отдыху.
— Мне?.. П-прекратить?.. Оставить п-поэзию?.. — Кульдари задохнулся. — Так я что же... Я кто же п-по-вашему?..
— Вы очень достойный человек. Достойный, почтенный человек... В этом я совершенно убежден. Но я так же твердо убежден, что вы не поэт.
Кульдари подскочил, взвился над стулом, как пробка от шампанского. И тут же опустился на прежнее место.
— Товарищ Эдгар... — Звуки вырывались из него с шипением, в лицо Едиге летели мелкие брызги слюны. — Товарищ Эдгар... Не знаю, простите, вашей фамилии... — Кульдари отстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил ворот, как бы освобождая шею от тугих тисков, и горделиво вскинул голову. — Я вас раскусил, товарищ Эдгар! Ваши утверждения говорят о тайной зависти, которую вы испытываете... Да, именно — зависти! Вы не смеете оскорблять мою литературную честь!
— Что вам за дело до литературы? — усмехнулся Едиге. — Почему вам не лежится дома, на теплой печке, в кругу детей и внуков?..
— Все ясно! ~ Кульдари дышал тяжело, с хрипом. — Эти слова до конца разоблачают ваш облик... Чуждый, гнилой облик... Но вы не имеете права!.. Никакого права — требовать, чтобы я отступился от литературы!
— Ничего я не требую, — сказал Едиге. — Я просто говорю, что думаю.
— Вы не слышали моих стихов!
— Не слышал, но догадываюсь. И промолчал бы, если бы не желал вам добра.
— Вы?.. Добра?.. Мне?.. — Однако Кульдари слегка приутих. — Я прочту пролог из пятой книги "Хамсы". Если не возражаете...
— Не возражаю.
Кульдари, пасмурный, как грозовая туча, поднялся со стула, мрачно откашлялся, прочищая горло. Затем, устремив куда-то в пространство глаза с выцветшими, белесыми зрачками, вскинул над головой тощий кулак:
Наше время, летящее вперед, Прямо к Марсу мчащее вперед? Мы, Луну оставив позади, К Солнцу направляем свой полет!..
Он не то сбился, забыл продолжение, не то ему хотелось увидеть, какое действие оказали на Едиге первые строчки, но Кульдари выжидающе смолк, повернувшись к своему слушателю.
— Это не стихи, — сказал Едиге.
Ему казалось, Кульдари набросится на него чуть не с кулаками. Пожалуй, тогда ему было бы легче... Но старик не вымолвил ни слова. Он только вдруг согнулся, как если бы в поясницу ему вонзилась пуля, и рухнул на стул.
— Почему?.. — Он выговорил это слово после продолжительного молчания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60