..
— Кто, в конце концов, у нас тамада? — повысил голос Кенжек.
— Монарху не пристало напоминать своим подданным, что он их повелитель, — сказал Халел.
— Видно, с тех пор, как был свергнут Николай Романов, у людей совсем не осталось уважения к престолам и скипетрам, — сокрушенно развел руками Кенжек. — Я готов отречься от власти. Причем по доброй воле, прошу это учесть...
— Первый случай в истории, — отметил Едиге. — Властитель добровольно отказывается от своего трона.
— Кенжек остается единственным и полноправным самодержцем за нашим столом! — провозгласил Халел.
— Тогда прекратить галдеж! — Кенжек позвякал ножом по пустой бутылке. — Возвращаюсь к своим непосредственным самодержавным обязанностям. Предоставляю слово Халелу!
— Ваше величество, я уже дважды...
— Если я приказываю, будешь и трижды!..
-— Ладно, налейте вина девушкам, — сдался Халел. И, наполнив стопки Едиге и Кенжека, бросившихся наперебой ухаживать за девушками, подлил себе ''столичной". — Моя речь будет короткой. За мужчин!.. За миллионы мужчин — всех континентов и рас, любого цвета кожи и веры, за настоящих мужчин, ив первую очередь — молодых, светлых разумом, чистых сердцем, благородных в помыслах!..
— Твое место на трибуне Организации Объединенных Наций, — признал Едиге.
— Прошу не перебивать оратора, -— Кенжек снова позвякал по бутылке.
— Кроме шуток, друзья, выпьем за парней, которым предстоит строить завтрашний мир!
— Толковый тост, — одобрил Кенжек. Он чокнулся с Халелом.
— А куда же деваться девушкам? — спросил Едиге. — Ведь мы пьем только за парней?..
— Ты глуп, мой дорогой, — сказал Халел. — Никуда они от нас не денутся...
—- Это он так острит, — поморщилась Зада.
— В моих взглядах за последнее время кое-что переменилось, — усмехнулся Едиге. — Произошла эволюция. Теперь я считаю, что глупость — еще не самый страшный порок. Все горе от ума, если он мешает сердцу... Я, кажется, не слишком удачно выразился?..
— Ничего, — великодушно кивнул Халел. — Но закон, который ты открыл, верен в одном-единствен-ном случае.
— В каком же?..
— Если ты влюблен. Влюбленному положено быть глупым.
— Тогда выпьем заглупость!
— Чокнемся, Гулынат, за здоровье этих джигитов...
— Да здравствуют парни! — сказал Кенжек.
— Да здравствуют девушки! — сказал Едиге.
— Спасибо за внимание,— сказала Зада.
— Вы как хотите, а я пью за свой тост, — сказал Халел.
Кенжек поднялся и поставил пластинку.
И начались сумасшедшие современные танцы. Ком нату наполнили стук и грохот, шум и гам. От звуков громыхающей, визжащей, завывающей музыки раскачивалась под потолком одинокая лампочка, сам же потолок готов был, казалось, рухнуть, предварительно расколовшись надвое. А пол, содрогающийся и стонущий под каблуками и подошвами не знающих устали ног?.. Он лишь чудом не провалился.
Всех удивили Халел и Зада — ну и танцоры, просто экстракласс! Буйные космы Халела вздыбились пуще прежнего, тело, обычно такое неуклюжее, до последней клеточки наполнилось веселой пружинистой силой. Как акробат в цирке, кружил и вертел он вокруг себя маленькую, упругую Заду. И было похоже, что они не повторяют заученные движения, а вдохновенно импровизируют страстный, подсказанный музыкой танец.
Оба забыли — о себе, о других, они танцевали, и танец этот напоминал игру возмужавшего, полного мощи льва и юной пантеры...
Что же до Едиге, то в студенческие годы он тоже не пренебрегал танцами, но с Халелом ему было не сравниться. Тем не менее, взбодренный застольным пиршеством, он предоставил своим ногам полную волю, подхватил Гульшат, и они закружились.
Наконец, когда все порядком запыхались, Кенжек сменил пластинку, и по комнате поплыл старый добрый вальс — танец, родившийся еще чуть ли не при феодализме, процветавший в эпоху развитого капитализма и благополучно здравствующий, даже как-то помолодевший ныне, при социалистическом строе. Однако для усталых танцоров он тоже оказался слишком стремителен, его вскоре сменило медлительно-томное танго.
Больше всех прочих танцев Едиге любил именно этот. Почему?.. Кто знает? Замечено, кстати, что танго предпочитают люди, которые или совершенно не умеют танцевать, или от природы одарены тонкими чувствами. Едиге можно было в какой-то мере причислить к первым, в какой-то — ко вторым. Ладони его осторожно легли на талию Гульшат, опустившей голову к его плечу, и они стали покачиваться на месте в такт мелодии. Едиге что-то шептал ей, но то ли из-за музыки, то ли из-за громко стучавшего сердца Гульшат не слышала его слов. Да и что было слышать?.. Что способен сказать девушке, держа ее в объятиях, молодой человек, полагающий, что он уже многое пережил и многое перевидел, но успевший прожить лишь какие-то два десятка лет, не испытавший и малой доли того, что предстоит ему впереди?.. Какими словами ответит ему девушка, едва освободившаяся от неусыпной родительской опеки, только-только достигшая рубежа восемнадцати лет? О чем она скажет, чем ответит — ему, своей первой любви?.. Какие бы у обоих ни возникали слова, смысл всегда одинаков. Он сказал, и она услышала... Или он промолчал, и она тоже... Все равно, это ничего не меняет. Главное в другом. Его ладони по-прежнему бережно сжимают ее талию, а руки девушки кольцом обхватили его шею. И раскачивается, застилает глаза голубой туман, голубое марево... Колышутся легкие совиные перья... Сколько длится это странное, сладкое чувство? Мгновение? Вечность? Если вечность, то вся она умещается в единый миг; если мгновение, то оно стоит вечности...
Танго... И снова — танго... В который уже раз? Третий, пятый?..
— Едите... — слышит он. — Едите, неловко получается перед Кенжеком.
— Почему?
— Посмотри, он все время сидит один...
— Пускай ищет себе девушку!
— Нельзя так, — сказала Гульшат.— Он твой товарищ... Некрасиво быть таким эгоистом.
— Вот новости! Выходит, это я обязан заботиться, чтобы он не был одиноким? — Едите наклонился, чтобы поцеловать ее в сочные, как спелый гранат, губы.
— Я не то хотела сказать... — Она отвернулась, он так и не сумел коснуться ее губ.
— Хорошо, пойдем...
Они подошли к загрустившему Кенжеку, который сидел, подперев подбородок, перед радиолой и с явно преувеличенным интересом наблюдал за вращавшейся на диске пластинкой. Красный кружок в ее центре, заполненный надписями, напоминал гимнаста, крутящего "солнце" на турнике, а сама пластинка, отливая глянцем, казалась неподвижной.
— Честь и слава героям, посвятившим свою жизнь общему благу! — провозгласил Едите.
Кенжек поднял голову, заулыбался. Едите раньше не замечал, как преображает улыбка его лицо: Кенжек сразу делался похож на застенчивого подростка...
— Ну и что? — спросил Едиге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Кто, в конце концов, у нас тамада? — повысил голос Кенжек.
— Монарху не пристало напоминать своим подданным, что он их повелитель, — сказал Халел.
— Видно, с тех пор, как был свергнут Николай Романов, у людей совсем не осталось уважения к престолам и скипетрам, — сокрушенно развел руками Кенжек. — Я готов отречься от власти. Причем по доброй воле, прошу это учесть...
— Первый случай в истории, — отметил Едиге. — Властитель добровольно отказывается от своего трона.
— Кенжек остается единственным и полноправным самодержцем за нашим столом! — провозгласил Халел.
— Тогда прекратить галдеж! — Кенжек позвякал ножом по пустой бутылке. — Возвращаюсь к своим непосредственным самодержавным обязанностям. Предоставляю слово Халелу!
— Ваше величество, я уже дважды...
— Если я приказываю, будешь и трижды!..
-— Ладно, налейте вина девушкам, — сдался Халел. И, наполнив стопки Едиге и Кенжека, бросившихся наперебой ухаживать за девушками, подлил себе ''столичной". — Моя речь будет короткой. За мужчин!.. За миллионы мужчин — всех континентов и рас, любого цвета кожи и веры, за настоящих мужчин, ив первую очередь — молодых, светлых разумом, чистых сердцем, благородных в помыслах!..
— Твое место на трибуне Организации Объединенных Наций, — признал Едиге.
— Прошу не перебивать оратора, -— Кенжек снова позвякал по бутылке.
— Кроме шуток, друзья, выпьем за парней, которым предстоит строить завтрашний мир!
— Толковый тост, — одобрил Кенжек. Он чокнулся с Халелом.
— А куда же деваться девушкам? — спросил Едиге. — Ведь мы пьем только за парней?..
— Ты глуп, мой дорогой, — сказал Халел. — Никуда они от нас не денутся...
—- Это он так острит, — поморщилась Зада.
— В моих взглядах за последнее время кое-что переменилось, — усмехнулся Едиге. — Произошла эволюция. Теперь я считаю, что глупость — еще не самый страшный порок. Все горе от ума, если он мешает сердцу... Я, кажется, не слишком удачно выразился?..
— Ничего, — великодушно кивнул Халел. — Но закон, который ты открыл, верен в одном-единствен-ном случае.
— В каком же?..
— Если ты влюблен. Влюбленному положено быть глупым.
— Тогда выпьем заглупость!
— Чокнемся, Гулынат, за здоровье этих джигитов...
— Да здравствуют парни! — сказал Кенжек.
— Да здравствуют девушки! — сказал Едиге.
— Спасибо за внимание,— сказала Зада.
— Вы как хотите, а я пью за свой тост, — сказал Халел.
Кенжек поднялся и поставил пластинку.
И начались сумасшедшие современные танцы. Ком нату наполнили стук и грохот, шум и гам. От звуков громыхающей, визжащей, завывающей музыки раскачивалась под потолком одинокая лампочка, сам же потолок готов был, казалось, рухнуть, предварительно расколовшись надвое. А пол, содрогающийся и стонущий под каблуками и подошвами не знающих устали ног?.. Он лишь чудом не провалился.
Всех удивили Халел и Зада — ну и танцоры, просто экстракласс! Буйные космы Халела вздыбились пуще прежнего, тело, обычно такое неуклюжее, до последней клеточки наполнилось веселой пружинистой силой. Как акробат в цирке, кружил и вертел он вокруг себя маленькую, упругую Заду. И было похоже, что они не повторяют заученные движения, а вдохновенно импровизируют страстный, подсказанный музыкой танец.
Оба забыли — о себе, о других, они танцевали, и танец этот напоминал игру возмужавшего, полного мощи льва и юной пантеры...
Что же до Едиге, то в студенческие годы он тоже не пренебрегал танцами, но с Халелом ему было не сравниться. Тем не менее, взбодренный застольным пиршеством, он предоставил своим ногам полную волю, подхватил Гульшат, и они закружились.
Наконец, когда все порядком запыхались, Кенжек сменил пластинку, и по комнате поплыл старый добрый вальс — танец, родившийся еще чуть ли не при феодализме, процветавший в эпоху развитого капитализма и благополучно здравствующий, даже как-то помолодевший ныне, при социалистическом строе. Однако для усталых танцоров он тоже оказался слишком стремителен, его вскоре сменило медлительно-томное танго.
Больше всех прочих танцев Едиге любил именно этот. Почему?.. Кто знает? Замечено, кстати, что танго предпочитают люди, которые или совершенно не умеют танцевать, или от природы одарены тонкими чувствами. Едиге можно было в какой-то мере причислить к первым, в какой-то — ко вторым. Ладони его осторожно легли на талию Гульшат, опустившей голову к его плечу, и они стали покачиваться на месте в такт мелодии. Едиге что-то шептал ей, но то ли из-за музыки, то ли из-за громко стучавшего сердца Гульшат не слышала его слов. Да и что было слышать?.. Что способен сказать девушке, держа ее в объятиях, молодой человек, полагающий, что он уже многое пережил и многое перевидел, но успевший прожить лишь какие-то два десятка лет, не испытавший и малой доли того, что предстоит ему впереди?.. Какими словами ответит ему девушка, едва освободившаяся от неусыпной родительской опеки, только-только достигшая рубежа восемнадцати лет? О чем она скажет, чем ответит — ему, своей первой любви?.. Какие бы у обоих ни возникали слова, смысл всегда одинаков. Он сказал, и она услышала... Или он промолчал, и она тоже... Все равно, это ничего не меняет. Главное в другом. Его ладони по-прежнему бережно сжимают ее талию, а руки девушки кольцом обхватили его шею. И раскачивается, застилает глаза голубой туман, голубое марево... Колышутся легкие совиные перья... Сколько длится это странное, сладкое чувство? Мгновение? Вечность? Если вечность, то вся она умещается в единый миг; если мгновение, то оно стоит вечности...
Танго... И снова — танго... В который уже раз? Третий, пятый?..
— Едите... — слышит он. — Едите, неловко получается перед Кенжеком.
— Почему?
— Посмотри, он все время сидит один...
— Пускай ищет себе девушку!
— Нельзя так, — сказала Гульшат.— Он твой товарищ... Некрасиво быть таким эгоистом.
— Вот новости! Выходит, это я обязан заботиться, чтобы он не был одиноким? — Едите наклонился, чтобы поцеловать ее в сочные, как спелый гранат, губы.
— Я не то хотела сказать... — Она отвернулась, он так и не сумел коснуться ее губ.
— Хорошо, пойдем...
Они подошли к загрустившему Кенжеку, который сидел, подперев подбородок, перед радиолой и с явно преувеличенным интересом наблюдал за вращавшейся на диске пластинкой. Красный кружок в ее центре, заполненный надписями, напоминал гимнаста, крутящего "солнце" на турнике, а сама пластинка, отливая глянцем, казалась неподвижной.
— Честь и слава героям, посвятившим свою жизнь общему благу! — провозгласил Едите.
Кенжек поднял голову, заулыбался. Едите раньше не замечал, как преображает улыбка его лицо: Кенжек сразу делался похож на застенчивого подростка...
— Ну и что? — спросил Едиге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60