Лариса представила, как она, по уши заляпанная грязью преступной вылазки, будет стараться заменить “Хигеной” нормальный душ, и ее разобрал смех.
– Чего смеешься, паскудница?
Дверь камеры приоткрылась, в образовавшуюся щелку просочилась незабвенная Гликерия Агаповна с одеялом и комплектом постельного белья в одной руке и с подушкой – в другой. Все это она кинула на раскладушку и злобно поглядела на Ларису:
– Дрянь ты этакая! К тебе тут относились по-людски, жила – как сыр в икре каталась, – так нет, надо тебе было… ВЛЯПАТЬСЯ!
Последнее слово Гликерия так и сказала – тоном, каким говорят слово, состоящее из одних прописных букв.
– Спасибо за бельишко, – только и ответила Лариса. – Вы бы мне еще хоть халатик принесли. Арестантский. И тапочки.
Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.
Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились – разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или – удавить… И бежать!
“Ох, далеко ты, мать, убежишь! – сказал внутренний голос с усталым ехидством. – Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно – в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”
И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.
“Вот-вот. Они все могут менять облик . Даже по настроению. А вдруг у них будет настроение разорвать тебя на куски волчьими клыками? Или поддеть на буйвольи рога так, что твои ребра перемешаются с легкими и желудком в одну кашу?”
– Они не злые.
“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить – морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя, человеческая , точка зрения. А потом…”
– Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?
И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности – о себе…
Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…
Она кое-как пристроилась на раскладушке и не заметила, как задремала, натянув на голые коленки подол безразмерной водолазки. Во сне она опять плыла – на надувном плоту – по желтым водам Хуанхэ, а рядом скользила джонка с парусом цвета персика и золочеными снастями. С джонки на Ларису смотрела пламенноликая Фрида, печально и ласково улыбаясь.
– Ты покинула меня, – сказала фламенга.
– Ты сама послала меня выполнить свою работу. Сама отправила сюда. – Ларисе лень было говорить. Ей хотелось опустить ладони в желтые воды, а глазами созерцать небеса с прицепленными к облакам пурпурными бумажными фонариками.
– Но ты не убила ее.
– Да.
– Почему?
– А тебе нужен ответ?
– Нет, – тихо качает головой Фрида. – Вот потому я и говорю, что ты покинула меня, Лариса. А я любила тебя.
При этих словах сладковатая волна возбуждения прокатывается у Ларисы внизу живота. Но она смотрит в небо и отвечает:
– Подобное – к подобному… Разве я – пламя?
Но фламенга молчит, и ее джонку относит волнами в сторону от плотика. А Лариса плывет, опустив ладони в желтые воды, и покой охватывает ее со всех сторон. И ей кажется, что кто-то играет на пипе и поет негромко:
На тростниковой свирели (а есть ли такие?)
Ветер наигрывал что-то знакомое нам…
Мы пожелали друг другу семь футов под килем
И, как и встарь, разбрелись по беспечным волнам.
Странником быть – не банальность, а высшее нечто.
Наша романтика днесь – не от мира сего.
Что же нам выпадет, милый мой, чет или нечет?
Только, возможно, не выпадет нам ничего.
Встречи – от Бога. Разлуки, наверное, тоже.
Детская истина, а до чего нелегка!
Что с нею делать, когда нестерпимо похожи
Наши глаза. И так истово ищет рука
Встречной руки (не пожатье, а благословенье
На предстоящее)… Реки направятся вспять
Прежде, чем это случится! И прочные звенья
Времени нам не дано просто так распаять.
Думаешь, новое?.. Нет, это все уже было.
Нам лишь осталось прочесть эту старую вязь…
Лилии вянут, невеста светильник разбила,
Ложь, как и правда, в багряный хитон облеклась.
В мудрости многой унынья ли много, тоски ли –
Не до романтики нынче. Все правильно. Но?
Может быть, книги о радости (есть и такие) –
То, что не даст нам в конwе опуститься на дно…
…Ларисе показалось, что кто-то коснулся ее руки – там, в желтой воде. Она отдернула руку. На ладони лежала серебристо-розовая плоская рыбка с блестящими сапфировыми глазками.
– Ты умеешь выполнять желания? – зачарованно прошептала Лариса рыбке.
– Нет. – Хрупкая рыбка ответила неожиданным для ее субтильного тельца басом. – Не умею и пробовать не стану. И вообще, к вам посетитель, так что просыпайтесь.
Лариса дернулась и открыла глаза, в которых еще отражались отсветы уходящего сна. Отсветы, не более. Она вернулась в свою замечательную тюремную реальность. Хорошо, что ее не разбудили кулаком. Или бейсбольной битой. Хотя откуда в “Дворянском гнезде” может быть бейсбольная бита? Здешние гости не бегают по базам, не знают, что такое иннинг, и не гордятся своей первой перчаткой кетчера в какой-нибудь школьной команде “Даунхаус старз иглз”… Не те традиции, парадигма не та.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
– Чего смеешься, паскудница?
Дверь камеры приоткрылась, в образовавшуюся щелку просочилась незабвенная Гликерия Агаповна с одеялом и комплектом постельного белья в одной руке и с подушкой – в другой. Все это она кинула на раскладушку и злобно поглядела на Ларису:
– Дрянь ты этакая! К тебе тут относились по-людски, жила – как сыр в икре каталась, – так нет, надо тебе было… ВЛЯПАТЬСЯ!
Последнее слово Гликерия так и сказала – тоном, каким говорят слово, состоящее из одних прописных букв.
– Спасибо за бельишко, – только и ответила Лариса. – Вы бы мне еще хоть халатик принесли. Арестантский. И тапочки.
Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.
Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились – разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или – удавить… И бежать!
“Ох, далеко ты, мать, убежишь! – сказал внутренний голос с усталым ехидством. – Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно – в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”
И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.
“Вот-вот. Они все могут менять облик . Даже по настроению. А вдруг у них будет настроение разорвать тебя на куски волчьими клыками? Или поддеть на буйвольи рога так, что твои ребра перемешаются с легкими и желудком в одну кашу?”
– Они не злые.
“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить – морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя, человеческая , точка зрения. А потом…”
– Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?
И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности – о себе…
Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…
Она кое-как пристроилась на раскладушке и не заметила, как задремала, натянув на голые коленки подол безразмерной водолазки. Во сне она опять плыла – на надувном плоту – по желтым водам Хуанхэ, а рядом скользила джонка с парусом цвета персика и золочеными снастями. С джонки на Ларису смотрела пламенноликая Фрида, печально и ласково улыбаясь.
– Ты покинула меня, – сказала фламенга.
– Ты сама послала меня выполнить свою работу. Сама отправила сюда. – Ларисе лень было говорить. Ей хотелось опустить ладони в желтые воды, а глазами созерцать небеса с прицепленными к облакам пурпурными бумажными фонариками.
– Но ты не убила ее.
– Да.
– Почему?
– А тебе нужен ответ?
– Нет, – тихо качает головой Фрида. – Вот потому я и говорю, что ты покинула меня, Лариса. А я любила тебя.
При этих словах сладковатая волна возбуждения прокатывается у Ларисы внизу живота. Но она смотрит в небо и отвечает:
– Подобное – к подобному… Разве я – пламя?
Но фламенга молчит, и ее джонку относит волнами в сторону от плотика. А Лариса плывет, опустив ладони в желтые воды, и покой охватывает ее со всех сторон. И ей кажется, что кто-то играет на пипе и поет негромко:
На тростниковой свирели (а есть ли такие?)
Ветер наигрывал что-то знакомое нам…
Мы пожелали друг другу семь футов под килем
И, как и встарь, разбрелись по беспечным волнам.
Странником быть – не банальность, а высшее нечто.
Наша романтика днесь – не от мира сего.
Что же нам выпадет, милый мой, чет или нечет?
Только, возможно, не выпадет нам ничего.
Встречи – от Бога. Разлуки, наверное, тоже.
Детская истина, а до чего нелегка!
Что с нею делать, когда нестерпимо похожи
Наши глаза. И так истово ищет рука
Встречной руки (не пожатье, а благословенье
На предстоящее)… Реки направятся вспять
Прежде, чем это случится! И прочные звенья
Времени нам не дано просто так распаять.
Думаешь, новое?.. Нет, это все уже было.
Нам лишь осталось прочесть эту старую вязь…
Лилии вянут, невеста светильник разбила,
Ложь, как и правда, в багряный хитон облеклась.
В мудрости многой унынья ли много, тоски ли –
Не до романтики нынче. Все правильно. Но?
Может быть, книги о радости (есть и такие) –
То, что не даст нам в конwе опуститься на дно…
…Ларисе показалось, что кто-то коснулся ее руки – там, в желтой воде. Она отдернула руку. На ладони лежала серебристо-розовая плоская рыбка с блестящими сапфировыми глазками.
– Ты умеешь выполнять желания? – зачарованно прошептала Лариса рыбке.
– Нет. – Хрупкая рыбка ответила неожиданным для ее субтильного тельца басом. – Не умею и пробовать не стану. И вообще, к вам посетитель, так что просыпайтесь.
Лариса дернулась и открыла глаза, в которых еще отражались отсветы уходящего сна. Отсветы, не более. Она вернулась в свою замечательную тюремную реальность. Хорошо, что ее не разбудили кулаком. Или бейсбольной битой. Хотя откуда в “Дворянском гнезде” может быть бейсбольная бита? Здешние гости не бегают по базам, не знают, что такое иннинг, и не гордятся своей первой перчаткой кетчера в какой-нибудь школьной команде “Даунхаус старз иглз”… Не те традиции, парадигма не та.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78