На самом же деле они просто надеются покрыть свои расходы. Пушечный двор стоит - никто не везет бронзы на пушки, кузницы не куют оружия - никто не платит им за это.
К письму главного дознавателя была приложена коротенькая записка от Даны: «Ты обещал вернуться», - только и написала она. Млад представил, как Вернигора пришел к ней и предложил послать весточку в Псков - ему стало неприятно.
Каждое утро Тихомиров выводил студентов на «занятия» - учил драться на стенах и под ними, стрелять из луков, метко кидать сулицы. День прибывал, и с рассвета до заката ребята сильно уставали, но с каждым днем крепчали и становились уверенней. Млад на себе ощутил эту уверенность - доспех уже не тяготил его, и рука держала меч гораздо тверже, чем под Изборском. Ели они на убой - у Пскова не было возможности прокормить весь скот, что привели в город из деревень и посадов, и половину его собирались пустить на мясо.
Первый штурм начался ранним утром, задолго до рассвета: двадцать орудий ударили по крепостной стене, раскаленные ядра полетели в город, в надежде поджечь деревянные постройки, разбрасывая по сторонам бревенчатые стены, как биты разбрасывают «городок» при игре в рюхи. Рушился камень и горел огонь, приближаться к стенам было опасно - пожары тушили только там, где пламя могло перекинуться глубже в город.
Четырехсаженные стены устояли...
С рассветом, отогнав защитников крепости вглубь города, немцы пошли на приступ, и пушки прикрывали их полки. Но псковские лучники поднялись на стены, выкашивая пеший строй легких кнехтов, своими телами пролагающих дорогу основным силам. Русские пушки сшибали осадные башни и сносили земляные укрепления - штурм захлебнулся в самом начале, ни один немец так и не поднялся на крепостную стену.
Ландмаршал выжидал не долго - подтянул пушки из-за Великой, нацеленные на Псков с другого берега, и следующий обстрел южной стены начался через пять дней. На этот раз немцы никуда не спешили - около сотни орудий мерно били по стенам двое суток.
Млад посчитал: между выстрелами пушек он мог вдохнуть от трех до шести раз. Или медленно сосчитать до двадцати… Его сотня стояла под стенами - заваливали камнями проломы, засыпали песком, а потом поливали их водой. Пушки стреляли вразнобой, но просчитать, когда ядро ударит рядом, не составляло труда. Если ядро попадало в только что сделанный завал, камни летели во все стороны, если пробивало уступ над верхней площадкой стены - камни сыпались сверху.
Через несколько часов Младу казалось, что он сходит с ума от ожидания следующего выстрела. Тело напрягалось, как он ни старался успокоиться, голова уходила в плечи, а руки отказывались работать. И если выстрел задерживался, напряжение становилось невыносимым - от него скрежетали зубы, и сводило мышцы. Поначалу он отдавал студентам приказ ложиться на землю и прикрывать голову, но потом это всем надоело: три минуты работали, три - валялись на холодной земле.
К вечеру появилась привычка - Млад чувствовал близкое попадание за несколько секунд до него. Но к тому времени пропал и страх - тело устало бояться. Шестеро из его сотни были ранены, парню с третьей ступени придавило ноги выше колена - он так и не пришел в себя, пока над ним на рычагах приподнимали стопудовый кусок стены, пока вытаскивали его за плечи и несли до больницы на щитах.
Отец покачал головой, когда прощупал размозженные кости своими всевидящими пальцами.
- Или мертвец, или калека, - сказал он Младу, - я думаю, лучше калека. Он, возможно, считает иначе. Иди, Лютик, это не твоя забота.
Ночью обстрел прекратился - в темноте ландмаршал только напрасно тратил порох. До полуночи продолжали заваливать проломы, не зажигая факелов - чтоб немцы не могли нацелить пушки на свет. Когда студенты начали падать с ног от усталости, Тихомиров свернул работу. Млад отправил остатки сотни «домой» - их терем не пострадал от пожара, довольно далеко стоял от стены - а сам побежал в больницу. Отец не спал и, наверное, даже ждал его, потому что сразу взял за плечо и сказал:
- Пойдем. Мне некогда, но кто-то должен…
Млад знал, что увидит. Он уже видел это, и думал тогда, что будущего не знают даже боги… Он уже тогда, в Коляду, знал, что этого будущего не изменить, но на что-то надеялся. Он видел эту темную палату, светец в углу - дорогой, витой светец. Тогда будущее казалось ему явью…
Разухабистая, веселая песня и бегущий хоровод… Жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, жизнь плескалась на дне сталкивающихся кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета… «Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то?» Млад уже тогда знал, что это будущее неотвратимо. Но как ему захотелось вернуться в то прошлое, попытаться еще раз все изменить! Начать все с начала! Он захотел этого с такой силой, что в ушах его грохнула песня, и свет лучины показался огнем костров на капище…
Только теперь нельзя было по тропинке вернуться домой, обнимая Дану, и усилием воли отодвинуть от себя видения…
Вместо веселой песни рыдание гулко билось между сводами стен: парень царапал лицо, размазывал по щекам слезы и кровь, и стучал головой по соломенному тюфяку. Он был укрыт теплым плащом, но и под плащом Млад сразу увидел, что ног у него больше нет.
Млад опустился на колени у изголовья.
- Мир, в котором мы живем, прекрасен, - сказал он тихо, - он стоит того, чтобы жить.
Как ему пришло в голову начать с такой глупости? А впрочем, что бы он ни сказал, все будет бессмыслицей сейчас. И он говорил, говорил, не особо задумываясь о смысле своих слов, зная, что голос его может завораживать и безо всякого смысла. Это потом слова всплывут в памяти, как нечто само собой разумеющееся, уже свое собственное…
Парень заснул перед рассветом, обеими руками вцепившись в запястье Млада. Наверное, просыпаться ему будет еще тяжелей… Он проснется, и не сразу вспомнит, что с ним случилось. А когда вспомнит, слез больше не будет, и от этого боль станет невыносимой. А потом будет много ночей, после которых надо проснуться и вспомнить…
Млад боялся потревожить его, но как только за цветными стеклами появился тусклый свет, по крепостным стенам снова ударили пушки.
Отец поймал его на крыльце, когда Млад на ходу натягивал на голову шлем.
- Лютик, послушай… - отец взял его за руку, - я говорил об этом, когда тебе было пятнадцать… Помнишь, ты спрашивал, как я могу спокойно на это смотреть и не сойти с ума?
- Да, бать, я помню. Не надо пропускать это через себя, - кивнул Млад.
- Я никогда не пытался сделать из тебя врача. Но… раз так сложилась жизнь… Лютик, ты привыкнешь. К этому привыкают, чтоб не сойти с ума.
- Бать… Со мной все хорошо, поверь, - усмехнулся Млад и побежал по ступенькам вниз, но на повороте приостановился - у него закружилась голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
К письму главного дознавателя была приложена коротенькая записка от Даны: «Ты обещал вернуться», - только и написала она. Млад представил, как Вернигора пришел к ней и предложил послать весточку в Псков - ему стало неприятно.
Каждое утро Тихомиров выводил студентов на «занятия» - учил драться на стенах и под ними, стрелять из луков, метко кидать сулицы. День прибывал, и с рассвета до заката ребята сильно уставали, но с каждым днем крепчали и становились уверенней. Млад на себе ощутил эту уверенность - доспех уже не тяготил его, и рука держала меч гораздо тверже, чем под Изборском. Ели они на убой - у Пскова не было возможности прокормить весь скот, что привели в город из деревень и посадов, и половину его собирались пустить на мясо.
Первый штурм начался ранним утром, задолго до рассвета: двадцать орудий ударили по крепостной стене, раскаленные ядра полетели в город, в надежде поджечь деревянные постройки, разбрасывая по сторонам бревенчатые стены, как биты разбрасывают «городок» при игре в рюхи. Рушился камень и горел огонь, приближаться к стенам было опасно - пожары тушили только там, где пламя могло перекинуться глубже в город.
Четырехсаженные стены устояли...
С рассветом, отогнав защитников крепости вглубь города, немцы пошли на приступ, и пушки прикрывали их полки. Но псковские лучники поднялись на стены, выкашивая пеший строй легких кнехтов, своими телами пролагающих дорогу основным силам. Русские пушки сшибали осадные башни и сносили земляные укрепления - штурм захлебнулся в самом начале, ни один немец так и не поднялся на крепостную стену.
Ландмаршал выжидал не долго - подтянул пушки из-за Великой, нацеленные на Псков с другого берега, и следующий обстрел южной стены начался через пять дней. На этот раз немцы никуда не спешили - около сотни орудий мерно били по стенам двое суток.
Млад посчитал: между выстрелами пушек он мог вдохнуть от трех до шести раз. Или медленно сосчитать до двадцати… Его сотня стояла под стенами - заваливали камнями проломы, засыпали песком, а потом поливали их водой. Пушки стреляли вразнобой, но просчитать, когда ядро ударит рядом, не составляло труда. Если ядро попадало в только что сделанный завал, камни летели во все стороны, если пробивало уступ над верхней площадкой стены - камни сыпались сверху.
Через несколько часов Младу казалось, что он сходит с ума от ожидания следующего выстрела. Тело напрягалось, как он ни старался успокоиться, голова уходила в плечи, а руки отказывались работать. И если выстрел задерживался, напряжение становилось невыносимым - от него скрежетали зубы, и сводило мышцы. Поначалу он отдавал студентам приказ ложиться на землю и прикрывать голову, но потом это всем надоело: три минуты работали, три - валялись на холодной земле.
К вечеру появилась привычка - Млад чувствовал близкое попадание за несколько секунд до него. Но к тому времени пропал и страх - тело устало бояться. Шестеро из его сотни были ранены, парню с третьей ступени придавило ноги выше колена - он так и не пришел в себя, пока над ним на рычагах приподнимали стопудовый кусок стены, пока вытаскивали его за плечи и несли до больницы на щитах.
Отец покачал головой, когда прощупал размозженные кости своими всевидящими пальцами.
- Или мертвец, или калека, - сказал он Младу, - я думаю, лучше калека. Он, возможно, считает иначе. Иди, Лютик, это не твоя забота.
Ночью обстрел прекратился - в темноте ландмаршал только напрасно тратил порох. До полуночи продолжали заваливать проломы, не зажигая факелов - чтоб немцы не могли нацелить пушки на свет. Когда студенты начали падать с ног от усталости, Тихомиров свернул работу. Млад отправил остатки сотни «домой» - их терем не пострадал от пожара, довольно далеко стоял от стены - а сам побежал в больницу. Отец не спал и, наверное, даже ждал его, потому что сразу взял за плечо и сказал:
- Пойдем. Мне некогда, но кто-то должен…
Млад знал, что увидит. Он уже видел это, и думал тогда, что будущего не знают даже боги… Он уже тогда, в Коляду, знал, что этого будущего не изменить, но на что-то надеялся. Он видел эту темную палату, светец в углу - дорогой, витой светец. Тогда будущее казалось ему явью…
Разухабистая, веселая песня и бегущий хоровод… Жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, жизнь плескалась на дне сталкивающихся кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета… «Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то?» Млад уже тогда знал, что это будущее неотвратимо. Но как ему захотелось вернуться в то прошлое, попытаться еще раз все изменить! Начать все с начала! Он захотел этого с такой силой, что в ушах его грохнула песня, и свет лучины показался огнем костров на капище…
Только теперь нельзя было по тропинке вернуться домой, обнимая Дану, и усилием воли отодвинуть от себя видения…
Вместо веселой песни рыдание гулко билось между сводами стен: парень царапал лицо, размазывал по щекам слезы и кровь, и стучал головой по соломенному тюфяку. Он был укрыт теплым плащом, но и под плащом Млад сразу увидел, что ног у него больше нет.
Млад опустился на колени у изголовья.
- Мир, в котором мы живем, прекрасен, - сказал он тихо, - он стоит того, чтобы жить.
Как ему пришло в голову начать с такой глупости? А впрочем, что бы он ни сказал, все будет бессмыслицей сейчас. И он говорил, говорил, не особо задумываясь о смысле своих слов, зная, что голос его может завораживать и безо всякого смысла. Это потом слова всплывут в памяти, как нечто само собой разумеющееся, уже свое собственное…
Парень заснул перед рассветом, обеими руками вцепившись в запястье Млада. Наверное, просыпаться ему будет еще тяжелей… Он проснется, и не сразу вспомнит, что с ним случилось. А когда вспомнит, слез больше не будет, и от этого боль станет невыносимой. А потом будет много ночей, после которых надо проснуться и вспомнить…
Млад боялся потревожить его, но как только за цветными стеклами появился тусклый свет, по крепостным стенам снова ударили пушки.
Отец поймал его на крыльце, когда Млад на ходу натягивал на голову шлем.
- Лютик, послушай… - отец взял его за руку, - я говорил об этом, когда тебе было пятнадцать… Помнишь, ты спрашивал, как я могу спокойно на это смотреть и не сойти с ума?
- Да, бать, я помню. Не надо пропускать это через себя, - кивнул Млад.
- Я никогда не пытался сделать из тебя врача. Но… раз так сложилась жизнь… Лютик, ты привыкнешь. К этому привыкают, чтоб не сойти с ума.
- Бать… Со мной все хорошо, поверь, - усмехнулся Млад и побежал по ступенькам вниз, но на повороте приостановился - у него закружилась голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154