Градята знал, что делает и зачем. Градята, опасный и сильный, служил своим целям безвозмездно, этот же жалкий проповедник не знал, кому служит. Он не видел и не слышал своих богов, он не умел и не знал, как такое возможно. Он походил на кинжал - бездумное орудие в чьих-то руках, на прикормленного пса, верящего хозяину a priori, за сытость.
Презрение к проповеднику, не слышащему своих богов, мешаясь с ненавистью, рождало омерзение и неприязнь к самому себе: если враг стоит выше, это поднимает человека над собой, делает сильнее, если же враг не стОит тебя и побеждает - чувствуешь собственную никчемность. И исполненный гордости взгляд отца Константина, и его довольное сытое лицо вызывали острое желание в него плюнуть.
Хорошо, что Дана осталась за дверью, вместе с ректором и деканом. Млад не хотел, чтоб она видела его в эти минуты, не хотел ни поддержки, ни помощи: происшедшее только его вина, его и никого больше. Суд новгородских докладчиков был особым судом: десять судей и обвиняли, и защищали, и выносили решение. Они одни. Ответчик мог позвать свидетелей в свою пользу, но, говорили, иногда получалось только хуже. Млад мог позвать лишь шаманят, но делать этого не стал. Да и кто бы их слушал?
Сова Осмолов сидел с краю, скромно, совсем не так, как подобает при его положении в обществе. Впрочем, он всегда отличался от остальных бояр - и подвижным, сухощавым телом, и быстрым взглядом, и напускной простотой: искал признания новгородцев. Он разглядывал Млада с нескрываемым любопытством, без неприязни, с наигранной суровостью. Лицедей! Лицедей деланный, не прячущий своей полушутливой игры, в которую почему-то верят все вокруг. Интересно, какой он внутри, наедине с собой? Млад поймал взгляд боярина, и потряс головой - под одной маской пряталась другая, под ней - третья, четвертая, и так до бесконечности. Этот человек вообще не имел себя, он играл с самим собой так же, как с окружающими, он откровенно лгал самому себе, знал, что лжет, и нисколько этой лжи не боялся.
Скромный писарь зачитал иск Мишиной матери под ее неуверенные кивки и бегущие из глаз слезы: она не понимала, что происходит, она не имела к этой бумаге ни малейшего отношения, она была раздавлена горем так давно, что оно стало ее естеством. Для нее Миша умер не три недели назад, а летом, когда отец Константин сказал ей о том, что мальчик все равно умрет и бороться надо за его вечную жизнь, а не за мгновенье, оставшееся ему на этом свете. Млад вспомнил ее глаза в тот день, когда забирал Мишу с собой: даже тени надежды не мелькнуло в них, когда доктор Велезар говорил о том, что мальчик может остаться в живых. И когда она приезжала в университет, то уже давно попрощалась с сыном. Интересно, знала ли она о силе материнской любви, способной пробиться сквозь белый туман вопреки воле богов? Наверное, отец Константин ничего не говорил ей об этом.
Млад вспомнил, как, захлебываясь болью и ужасом, звал маму на помощь: только мама могла спасти его, прогнать человека-птицу, забрать его домой! Он так хотел домой! И она услышала его, она обнимала его - он чувствовал ее руки, чувствовал ее губы на холодном от пота лице, видел ее глаза - и надежду в ее глазах, надежду на его возвращение, надежду, которую нельзя было предать!
В глазах своей матери Миша не видел надежды. Млад не чувствовал себя вправе винить ее в чем-то, но ощущал неприязнь к этой женщине. Тогда ему казалось, что неприязнь эта - всего лишь щит, прикрывающий его от ее обвиняющего взгляда. Но нельзя же настолько полагаться на чужое мнение! Нельзя же слепой верой заменять свое ощущение мира! Женщины гораздо тоньше чувствуют мир… Зачем же она поверила этому пустому, не понимающему своих богов, жрецу? Неужели она не видела, что он пуст, пуст!
Млад долго собирался с духом посмотреть ей в глаза. Он хотел, чтоб она поняла: он виноват. Он действительно виноват. И его горечь от потери ученика не сравнить с ее горем. Но увидел в ее глазах совсем не то, что ожидал: она не верила ни его взгляду, ни его словам. Она ни о чем не думала, она не хотела думать. Она разучилась даже чувствовать. Отец Константин сказал ей, как она должна относиться к убийце своего сына, и она поверила в то, что он и есть убийца. Соломенная кукла в руках пустого жреца… Какой безжизненный союз.
А между тем иск был написан полуграмотным языком ограниченной женщины, и состоял из набора вздорных слов: забрал ребенка на смерть, обманул его родных, отвратил мальчика от веры, соблазнил пустым обещанием, сговорился с темной силой и принес мальчика ей в жертву. Иск звучал настолько нелепо, что Млад мог лишь покачать головой: неужели отец Константин не мог помочь бедной женщине написать что-нибудь более вразумительное?
Чернота Свиблов поднялся с места, как только писарь закончил читать обвинение. Он нисколько не походил на Осмолова: маска, надетая на его лицо, срослась с ним. Единственная маска, под которой прятался холодный и насмешливый расчет: у этого человека не было совести. Совесть Осмолова заплутала между его бесконечными личинами, Свиблов же давно избавился от столь обременительной части своей души. Он не прятал глаз, он смотрел на Млада откровенно и свысока.
- Обвинение у меня сомнений не вызывает, - сказал он густым басом, - мне бы хотелось понять причину убийства отрока. Я думаю, все не так просто, как может показаться на первый взгляд.
Сказать, что Млад удивился - ничего не сказать. Вот как? Здесь собрались не для того, чтоб доказать его вину? Она не вызывает сомнений? И речь идет не о том, каким он оказался учителем, а о преднамеренном убийстве отрока?
- Всем известно, - продолжал Свиблов, - что разрешение на строительство церквей и проповедь Христа в Новгороде щедро оплачены не только серебром, но и купеческими соглашениями о провозе товаров в Европу, и военными союзами с ближайшими соседями. Препятствия, которые мы сеем на пути христианских проповедников, в любую минуту обернутся для нас разрывом этих соглашений и союзов. И сейчас, когда идет война, это на руку нашим врагам. Настолько на руку, что я не верю в случайность и опрометчивость подобного поступка. Я думаю, речь идет о целенаправленном, сознательном расшатывании наших позиций в отношениях с Европой и Ганзейским союзом. Сообщение о грубом вмешательстве в деятельность проповедника уже ушло не только к главам ортодоксальной церкви, но и получено самим папой в католическом Риме. Я не стану утомлять суд чтением откликов на это сообщение, скажу только: меня спрашивают строго и с подозрением - не хочет ли Русь порвать столь выгодные для нее отношения с представителями христианских церквей? Хочу отметить: при попытке проповедников спасти мальчика, на них спустили цепных псов, словно ждали их появления и готовились к похищению отрока заранее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Презрение к проповеднику, не слышащему своих богов, мешаясь с ненавистью, рождало омерзение и неприязнь к самому себе: если враг стоит выше, это поднимает человека над собой, делает сильнее, если же враг не стОит тебя и побеждает - чувствуешь собственную никчемность. И исполненный гордости взгляд отца Константина, и его довольное сытое лицо вызывали острое желание в него плюнуть.
Хорошо, что Дана осталась за дверью, вместе с ректором и деканом. Млад не хотел, чтоб она видела его в эти минуты, не хотел ни поддержки, ни помощи: происшедшее только его вина, его и никого больше. Суд новгородских докладчиков был особым судом: десять судей и обвиняли, и защищали, и выносили решение. Они одни. Ответчик мог позвать свидетелей в свою пользу, но, говорили, иногда получалось только хуже. Млад мог позвать лишь шаманят, но делать этого не стал. Да и кто бы их слушал?
Сова Осмолов сидел с краю, скромно, совсем не так, как подобает при его положении в обществе. Впрочем, он всегда отличался от остальных бояр - и подвижным, сухощавым телом, и быстрым взглядом, и напускной простотой: искал признания новгородцев. Он разглядывал Млада с нескрываемым любопытством, без неприязни, с наигранной суровостью. Лицедей! Лицедей деланный, не прячущий своей полушутливой игры, в которую почему-то верят все вокруг. Интересно, какой он внутри, наедине с собой? Млад поймал взгляд боярина, и потряс головой - под одной маской пряталась другая, под ней - третья, четвертая, и так до бесконечности. Этот человек вообще не имел себя, он играл с самим собой так же, как с окружающими, он откровенно лгал самому себе, знал, что лжет, и нисколько этой лжи не боялся.
Скромный писарь зачитал иск Мишиной матери под ее неуверенные кивки и бегущие из глаз слезы: она не понимала, что происходит, она не имела к этой бумаге ни малейшего отношения, она была раздавлена горем так давно, что оно стало ее естеством. Для нее Миша умер не три недели назад, а летом, когда отец Константин сказал ей о том, что мальчик все равно умрет и бороться надо за его вечную жизнь, а не за мгновенье, оставшееся ему на этом свете. Млад вспомнил ее глаза в тот день, когда забирал Мишу с собой: даже тени надежды не мелькнуло в них, когда доктор Велезар говорил о том, что мальчик может остаться в живых. И когда она приезжала в университет, то уже давно попрощалась с сыном. Интересно, знала ли она о силе материнской любви, способной пробиться сквозь белый туман вопреки воле богов? Наверное, отец Константин ничего не говорил ей об этом.
Млад вспомнил, как, захлебываясь болью и ужасом, звал маму на помощь: только мама могла спасти его, прогнать человека-птицу, забрать его домой! Он так хотел домой! И она услышала его, она обнимала его - он чувствовал ее руки, чувствовал ее губы на холодном от пота лице, видел ее глаза - и надежду в ее глазах, надежду на его возвращение, надежду, которую нельзя было предать!
В глазах своей матери Миша не видел надежды. Млад не чувствовал себя вправе винить ее в чем-то, но ощущал неприязнь к этой женщине. Тогда ему казалось, что неприязнь эта - всего лишь щит, прикрывающий его от ее обвиняющего взгляда. Но нельзя же настолько полагаться на чужое мнение! Нельзя же слепой верой заменять свое ощущение мира! Женщины гораздо тоньше чувствуют мир… Зачем же она поверила этому пустому, не понимающему своих богов, жрецу? Неужели она не видела, что он пуст, пуст!
Млад долго собирался с духом посмотреть ей в глаза. Он хотел, чтоб она поняла: он виноват. Он действительно виноват. И его горечь от потери ученика не сравнить с ее горем. Но увидел в ее глазах совсем не то, что ожидал: она не верила ни его взгляду, ни его словам. Она ни о чем не думала, она не хотела думать. Она разучилась даже чувствовать. Отец Константин сказал ей, как она должна относиться к убийце своего сына, и она поверила в то, что он и есть убийца. Соломенная кукла в руках пустого жреца… Какой безжизненный союз.
А между тем иск был написан полуграмотным языком ограниченной женщины, и состоял из набора вздорных слов: забрал ребенка на смерть, обманул его родных, отвратил мальчика от веры, соблазнил пустым обещанием, сговорился с темной силой и принес мальчика ей в жертву. Иск звучал настолько нелепо, что Млад мог лишь покачать головой: неужели отец Константин не мог помочь бедной женщине написать что-нибудь более вразумительное?
Чернота Свиблов поднялся с места, как только писарь закончил читать обвинение. Он нисколько не походил на Осмолова: маска, надетая на его лицо, срослась с ним. Единственная маска, под которой прятался холодный и насмешливый расчет: у этого человека не было совести. Совесть Осмолова заплутала между его бесконечными личинами, Свиблов же давно избавился от столь обременительной части своей души. Он не прятал глаз, он смотрел на Млада откровенно и свысока.
- Обвинение у меня сомнений не вызывает, - сказал он густым басом, - мне бы хотелось понять причину убийства отрока. Я думаю, все не так просто, как может показаться на первый взгляд.
Сказать, что Млад удивился - ничего не сказать. Вот как? Здесь собрались не для того, чтоб доказать его вину? Она не вызывает сомнений? И речь идет не о том, каким он оказался учителем, а о преднамеренном убийстве отрока?
- Всем известно, - продолжал Свиблов, - что разрешение на строительство церквей и проповедь Христа в Новгороде щедро оплачены не только серебром, но и купеческими соглашениями о провозе товаров в Европу, и военными союзами с ближайшими соседями. Препятствия, которые мы сеем на пути христианских проповедников, в любую минуту обернутся для нас разрывом этих соглашений и союзов. И сейчас, когда идет война, это на руку нашим врагам. Настолько на руку, что я не верю в случайность и опрометчивость подобного поступка. Я думаю, речь идет о целенаправленном, сознательном расшатывании наших позиций в отношениях с Европой и Ганзейским союзом. Сообщение о грубом вмешательстве в деятельность проповедника уже ушло не только к главам ортодоксальной церкви, но и получено самим папой в католическом Риме. Я не стану утомлять суд чтением откликов на это сообщение, скажу только: меня спрашивают строго и с подозрением - не хочет ли Русь порвать столь выгодные для нее отношения с представителями христианских церквей? Хочу отметить: при попытке проповедников спасти мальчика, на них спустили цепных псов, словно ждали их появления и готовились к похищению отрока заранее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154