Испугался охотник, руку отдернул, сучок выбросил. Ну, начал шкуру с него драть. А холодно в лесу, темно… Того и гляди волки живую кровь почуют. Да и не только волки зимой по лесу бродят…
- А кто еще? - спросил Ширяй.
- О других - в другой сказке. В общем, кое-как шкуру содрал, без всякого уважения. Только голову оставил, так и не смог до морды дотронуться. Смотрит, а медведь тощий, кожа да кости, и мяса-то нету. А до дома далеко… Тащить его кости на себе - никакого смысла. Подумал-подумал охотник, отрубил медведю заднюю лапу - на холодец, сложил шкуру, а остальное похоронить решил. Снег разрыл, ковырнул землю пару раз - мерзлая земля, хоть топором по ней бей… Делать нечего, положил медвежью тушу в сугроб, снежком кой-как присыпал и домой пошел. Долго шел, на следующий день к вечеру до дома добрался. «На, - говорит, - тебе, жена, лапу - вари холодец, держи шкуру - щипли на пряжу». И спать лег, на печку - устал, четверо суток по лесу мотался. Баба лапу в котел положила, в печь поставила. Сидит со шкурой в руках, мех медвежий щиплет. А уж стемнело…
- Ой, мама… - шепнула Дана Младу в ухо.
- Это еще не мама… - вздохнул он и обхватил рукой ее плечо, - Тут слышит под окном голос: глухой такой, жалобный. Вроде, на песню похоже: «Кто-то мясо мое варит, кто-то кожу мою сушит, кто-то шерсть мою прядет». И скрип: тихий-тихий, тонкий-тонкий…
- А че за скрип-то? - раскрыл рот Добробой.
- Слушай. Испугалась баба, сидит ни жива - ни мертва, а за окном темно, тихо, только скрипит что-то. И вроде как ближе и ближе. И опять голос, под самым окном почти: «Баба мясо мое варит, баба кожу мою сушит, баба шерсть мою прядет». Хотела она мужа разбудить, да от страха шевельнуться не может: руки опустила и молчит, язык к нёбу присох. Слышит - а скрип к крыльцу приближается: тихий-тихий, тонкий-тонкий. А потом как стукнуло что по ступеньке, глухо стукнуло, так дерево об дерево стучит. И опять. Стукнет и скрипнет потом. Слышит - дверь в сени отворяется. И под самой дверью голос: «Здесь мясо мое варят, здесь кожу мою сушат, шерстку здесь мою прядут». Выронила баба шкуру из рук, охотник услышал - проснулся. С печки соскочил, да подвернул ногу - стоит и шагу ступить не может. Тут дверь распахивается…
- О-ё-ёй, - запищала Дана, - не надо дальше, не надо!
Млад прижал ее к себе покрепче:
- Надо, раз уж начали. Открывается, значит, дверь, а на пороге шатун стоит, без шкуры. На человека похож, только голова медвежья. А вместо отрубленной ноги липовая колодка приделана. Глаза светятся, пасть щерится - клыки блестят и клацают. Увидел его баба и упала замертво. А охотник бежать хотел, но на ногу наступить не может. Подошел к нему медведь и спрашивает: «Ты меня исподтишка убил?» «Убил» - отвечает охотник. «Ты душу мою на волю выпустил?» «Не выпустил». «Ты на мне шубу расстегнул?» «Не расстегивал». «Ты кости мои похоронил?» «Не хоронил». «Так что ж жена твоя мясо мое варит да шерстку мою щиплет?» И загрыз охотника. Шкуру на плечи накинул и пошел прочь - обратно в лес. И, говорят, той зимой часто возле деревни встречали следы: три ноги медвежьи, а одна - вроде как липовая колодка.
Немного помолчали.
- Ой, Млад Мстиславич… - выдохнул, наконец, Добробой, - страх-то какой…
- Для детей это, - пожал плечами бледный Ширяй.
- Ой, взрослый-то нашелся! - повернулась к нему Дана, - кто вчера руки-то в угли совал?
- А это не твое дело, куда я руки сую!
- Дана, не трогай его. Пусть его храбриться, - Млад посмотрел на Ширяя, - а ты не груби, сколько раз говорил.
Добробой, вовремя спохватившись, достал из печи ржаной каравай, с медом внутри, и очень обиделся на Млада, который сказал, что попробует его завтра.
- Ты что, без нас наверх пойдешь? - спросил Ширяй.
- Да, без вас, - кивнул Млад.
- Почему? - удивился Добробой.
- Мне надо. И я не собираюсь вам ничего объяснять.
- Очень здорово! - фыркнул Ширяй, - учитель называется!
- Поговори! - Дана легонько хлопнула его по затылку.
- И поговорю! - вскинулся тот.
- Сиди уж… - проворчал Млад, - ты и бубна в руках не удержишь.
- А я? - тут же влез Добробой.
- А ты не бросишь товарища в беде, - усмехнулся Млад, - пора собираться на праздник.
- Нет, ну как же ты каравай-то не попробуешь, а? - расстроено спросил Добробой, - Карачун ведь. Положено.
- Ничего, дед Карачун меня простит как-нибудь. Сами ешьте.
- Да скотине и то положено давать… - вздохнул Добробой.
- Вон наша скотина, у двери спит, - улыбнулся Млад.
Хийси, словно догадавшись, что о нем идет речь, пару раз стукнул хвостом по полу.
- Слышь, Млад Мстиславич… - Ширяй поманил его к себе и потом зашептал на ухо, - съешь каравая, ничего тебе не будет, ты и так поднимешься, я же знаю. Нехорошо это. Я Дану Глебовну пугать не хочу, а то б при всех сказал. Это ж от безвременной смерти оберег.
- Да что ты, парень? Какая безвременная смерть? - улыбнулся Млад, - завтра съем, каравай весь год оберегом будет.
- Нет, ты сегодня съешь, слышишь? Сегодня.
- Перестань. Мне сегодня надо чистым быть. Я собираюсь высоко лететь.
Добробой тем временем отрезал кусок каравая и уговаривал Хийси его съесть. Пес не очень любил хлеб, облизал мед, а остальное опустил между передних лап и выжидающе смотрел на обглоданный кусок.
- Хийси! - Добробой топнул ногой, - а ну-ка быстро! Я что сказал!
- Зажрался… - проворчал Ширяй.
- Да ну вас, - усмехнулся Млад, забрал у собаки недоеденный кусок и намазал его маслом, - Хийси, мальчик… Давай, лопай. С маслом-то получше будет.
Счастливый пес заглотил оберег от безвременной смерти и лениво застучал хвостом по полу, радуясь, что угодил хозяину.
Ветер взрывал снег и носил его над землей, пригоршнями кидая в лицо. Лес шумел, прогибался под тяжестью ветра, но стоял. Это было только начало - настоящая буря ожидалась к полуночи.
На капище шумно горели костры, и ветер рвал их пламя, отбрасывая сполохи в стороны, стелил огонь по земле, перемешивал искры со снегом и нес над землей. Студенты, подходя, получали смоляные факелы, опускали их в огонь и отходили в стороны, стараясь занять места поближе к кострам и кумирам, мрачно смотрящим на людей сквозь мечущуюся снежную пелену. Огонь факелов гудел, дрожал и срывался, сливался с воем ветра и шумом леса, освещая снежный хаос вокруг.
- Какая мрачная ночь! - покачала головой Дана, - настоящий Карачун. А после твоих страшных сказок думается только об ужасной смерти.
- На то он и Карачун, - усмехнулся Млад, - чествуем темных богов - должны ощущать их силу.
- Тебе страшно? - шепнула Дана ему на ухо.
- Мне холодно. Насквозь продувает… Если я ощущаю силу темных богов, это вовсе не значит, что я ее боюсь. Слышишь, как гудит огонь? Нам есть что противопоставить темноте и морозу.
- Северный ветер размечет наши костры, если захочет…
- Но не снесет наши дома. Лес прикроет. Мы слабей богов, но мы не бессильны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
- А кто еще? - спросил Ширяй.
- О других - в другой сказке. В общем, кое-как шкуру содрал, без всякого уважения. Только голову оставил, так и не смог до морды дотронуться. Смотрит, а медведь тощий, кожа да кости, и мяса-то нету. А до дома далеко… Тащить его кости на себе - никакого смысла. Подумал-подумал охотник, отрубил медведю заднюю лапу - на холодец, сложил шкуру, а остальное похоронить решил. Снег разрыл, ковырнул землю пару раз - мерзлая земля, хоть топором по ней бей… Делать нечего, положил медвежью тушу в сугроб, снежком кой-как присыпал и домой пошел. Долго шел, на следующий день к вечеру до дома добрался. «На, - говорит, - тебе, жена, лапу - вари холодец, держи шкуру - щипли на пряжу». И спать лег, на печку - устал, четверо суток по лесу мотался. Баба лапу в котел положила, в печь поставила. Сидит со шкурой в руках, мех медвежий щиплет. А уж стемнело…
- Ой, мама… - шепнула Дана Младу в ухо.
- Это еще не мама… - вздохнул он и обхватил рукой ее плечо, - Тут слышит под окном голос: глухой такой, жалобный. Вроде, на песню похоже: «Кто-то мясо мое варит, кто-то кожу мою сушит, кто-то шерсть мою прядет». И скрип: тихий-тихий, тонкий-тонкий…
- А че за скрип-то? - раскрыл рот Добробой.
- Слушай. Испугалась баба, сидит ни жива - ни мертва, а за окном темно, тихо, только скрипит что-то. И вроде как ближе и ближе. И опять голос, под самым окном почти: «Баба мясо мое варит, баба кожу мою сушит, баба шерсть мою прядет». Хотела она мужа разбудить, да от страха шевельнуться не может: руки опустила и молчит, язык к нёбу присох. Слышит - а скрип к крыльцу приближается: тихий-тихий, тонкий-тонкий. А потом как стукнуло что по ступеньке, глухо стукнуло, так дерево об дерево стучит. И опять. Стукнет и скрипнет потом. Слышит - дверь в сени отворяется. И под самой дверью голос: «Здесь мясо мое варят, здесь кожу мою сушат, шерстку здесь мою прядут». Выронила баба шкуру из рук, охотник услышал - проснулся. С печки соскочил, да подвернул ногу - стоит и шагу ступить не может. Тут дверь распахивается…
- О-ё-ёй, - запищала Дана, - не надо дальше, не надо!
Млад прижал ее к себе покрепче:
- Надо, раз уж начали. Открывается, значит, дверь, а на пороге шатун стоит, без шкуры. На человека похож, только голова медвежья. А вместо отрубленной ноги липовая колодка приделана. Глаза светятся, пасть щерится - клыки блестят и клацают. Увидел его баба и упала замертво. А охотник бежать хотел, но на ногу наступить не может. Подошел к нему медведь и спрашивает: «Ты меня исподтишка убил?» «Убил» - отвечает охотник. «Ты душу мою на волю выпустил?» «Не выпустил». «Ты на мне шубу расстегнул?» «Не расстегивал». «Ты кости мои похоронил?» «Не хоронил». «Так что ж жена твоя мясо мое варит да шерстку мою щиплет?» И загрыз охотника. Шкуру на плечи накинул и пошел прочь - обратно в лес. И, говорят, той зимой часто возле деревни встречали следы: три ноги медвежьи, а одна - вроде как липовая колодка.
Немного помолчали.
- Ой, Млад Мстиславич… - выдохнул, наконец, Добробой, - страх-то какой…
- Для детей это, - пожал плечами бледный Ширяй.
- Ой, взрослый-то нашелся! - повернулась к нему Дана, - кто вчера руки-то в угли совал?
- А это не твое дело, куда я руки сую!
- Дана, не трогай его. Пусть его храбриться, - Млад посмотрел на Ширяя, - а ты не груби, сколько раз говорил.
Добробой, вовремя спохватившись, достал из печи ржаной каравай, с медом внутри, и очень обиделся на Млада, который сказал, что попробует его завтра.
- Ты что, без нас наверх пойдешь? - спросил Ширяй.
- Да, без вас, - кивнул Млад.
- Почему? - удивился Добробой.
- Мне надо. И я не собираюсь вам ничего объяснять.
- Очень здорово! - фыркнул Ширяй, - учитель называется!
- Поговори! - Дана легонько хлопнула его по затылку.
- И поговорю! - вскинулся тот.
- Сиди уж… - проворчал Млад, - ты и бубна в руках не удержишь.
- А я? - тут же влез Добробой.
- А ты не бросишь товарища в беде, - усмехнулся Млад, - пора собираться на праздник.
- Нет, ну как же ты каравай-то не попробуешь, а? - расстроено спросил Добробой, - Карачун ведь. Положено.
- Ничего, дед Карачун меня простит как-нибудь. Сами ешьте.
- Да скотине и то положено давать… - вздохнул Добробой.
- Вон наша скотина, у двери спит, - улыбнулся Млад.
Хийси, словно догадавшись, что о нем идет речь, пару раз стукнул хвостом по полу.
- Слышь, Млад Мстиславич… - Ширяй поманил его к себе и потом зашептал на ухо, - съешь каравая, ничего тебе не будет, ты и так поднимешься, я же знаю. Нехорошо это. Я Дану Глебовну пугать не хочу, а то б при всех сказал. Это ж от безвременной смерти оберег.
- Да что ты, парень? Какая безвременная смерть? - улыбнулся Млад, - завтра съем, каравай весь год оберегом будет.
- Нет, ты сегодня съешь, слышишь? Сегодня.
- Перестань. Мне сегодня надо чистым быть. Я собираюсь высоко лететь.
Добробой тем временем отрезал кусок каравая и уговаривал Хийси его съесть. Пес не очень любил хлеб, облизал мед, а остальное опустил между передних лап и выжидающе смотрел на обглоданный кусок.
- Хийси! - Добробой топнул ногой, - а ну-ка быстро! Я что сказал!
- Зажрался… - проворчал Ширяй.
- Да ну вас, - усмехнулся Млад, забрал у собаки недоеденный кусок и намазал его маслом, - Хийси, мальчик… Давай, лопай. С маслом-то получше будет.
Счастливый пес заглотил оберег от безвременной смерти и лениво застучал хвостом по полу, радуясь, что угодил хозяину.
Ветер взрывал снег и носил его над землей, пригоршнями кидая в лицо. Лес шумел, прогибался под тяжестью ветра, но стоял. Это было только начало - настоящая буря ожидалась к полуночи.
На капище шумно горели костры, и ветер рвал их пламя, отбрасывая сполохи в стороны, стелил огонь по земле, перемешивал искры со снегом и нес над землей. Студенты, подходя, получали смоляные факелы, опускали их в огонь и отходили в стороны, стараясь занять места поближе к кострам и кумирам, мрачно смотрящим на людей сквозь мечущуюся снежную пелену. Огонь факелов гудел, дрожал и срывался, сливался с воем ветра и шумом леса, освещая снежный хаос вокруг.
- Какая мрачная ночь! - покачала головой Дана, - настоящий Карачун. А после твоих страшных сказок думается только об ужасной смерти.
- На то он и Карачун, - усмехнулся Млад, - чествуем темных богов - должны ощущать их силу.
- Тебе страшно? - шепнула Дана ему на ухо.
- Мне холодно. Насквозь продувает… Если я ощущаю силу темных богов, это вовсе не значит, что я ее боюсь. Слышишь, как гудит огонь? Нам есть что противопоставить темноте и морозу.
- Северный ветер размечет наши костры, если захочет…
- Но не снесет наши дома. Лес прикроет. Мы слабей богов, но мы не бессильны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154