Он рассказывал о великих самодержцах Европы, о том, насколько единая власть сильней всех этих шатающихся сборищ, будь то новгородский Совет господ, или псковский Совет на сенях, или Рада панов в Литве. Тальгерт называл их продажными, считал, что боярство не знает других интересов, кроме своих собственных, а вече называл безмозглой толпой.
Волот, когда-то воспылавший желанием единовластия и отказавшийся от него по зрелом - с его точки зрения - размышлении, снова начал всерьез задумываться о самодержавии. Воинские победы окрыляли его, вселяли уверенность в себе, пьянили - в Новгород он возвращался, считая себя избранником богов, всесильным и имеющим право на безраздельное владычество.
Он ехал в сопровождении десятка дружинников, не желая отрывать силы у осажденных, и остановился на ночлег в ямской избе в тридцати верстах от Порхова. Волот ночевал там не в первый раз, и даже по-своему любил это местечко - просторный теремок на берегу Шелони, уютный и светлый, построенный на середине пути между Псковом и Новгородом для ночлега именитых путников.
День прибывал стремительно, вечера казались удивительно долгими, и в небе уже чувствовалось приближение весны, как всегда после Велесова дня - месяц Сечень перевалил за середину. Волот не любил это время - когда обманчивое ощущение Весны уже пришло, солнце набрало силу, но Зима все еще держит землю в крепком кулаке, и будет держать слишком долго, пока месяц Березозол не вступит в свои права.
Унылый и долгий закат освещал теплую горницу печальным светом - тоска по лету в конце зимы всегда мучила его сильней обычного. На этот же раз к ней примешалось какое-то другое, непонятное и неизведанное чувство - Волот неожиданно ощутил безвыходность и этой светлой горницы, и войны со всех сторон, и своего княжения… Нет, ему случалось и до этого сомневаться, не верить в собственные силы, бояться… На этот же раз страха он не испытывал - странная тяжесть осела в груди, тяжесть и немедленное желание от нее избавиться. Ему хотелось бежать прочь, бежать к закатному солнцу, со всех ног, словно там, за горизонтом, его кто-то ждал и мог от этой тяжести избавить. Волот никогда не боялся закрытых помещений, напротив, любил запирать двери и сидеть спиной к стене, а тут вдруг ему показалось, что чистые дубовые стены давят на него своей тяжестью, одно то, что он не может вытянуть руки, чтоб не коснуться низкого потолка, привело его в бешенство - неожиданное и не очень-то ему свойственное, особенно по пустякам.
Безвыходность - это слово показалось ему очень точным… И чем ниже опускалось солнце, тем сильней он хотел вырваться на волю, словно был чижом, запертым в клетку. Ему пришло в голову разбить стекла, чтоб впустить в горницу немного сырого зимнего - весеннего? - ветра, но он удержался, понимая, как это глупо и несдержанно.
Дядька принес ему ужин, когда солнце опустилось за лес, но его последние лучи еще проглядывали сквозь плотный строй деревьев - красное зарево растекалось на западе, и Волот посчитал это недобрым знамением, ведь смотрел он в сторону Новгорода.
- Ветрено завтра будет, - сказал дядька, - вон какой закат!
- Что ты в этом понимаешь? - вспылил Волот, - ты что, волхв? Что ты вечно берешься судить о том, что тебя не касается?
Дядька не обиделся, лишь пожал плечами:
- Как же не касается? Еще как касается. Кто от саней отказался и верхом поехал? А я не мальчик уже, мне весь день в седле не так легко, как некоторым… Да еще если и ветер поднимется.
- Не твое дело, как я поехал! - Волот разозлился еще сильней, едва не затопал ногами, искренне считая, что дядька нарочно старается его уязвить, - Не хочешь ехать верхом - бери сани, никто тебе не мешает! Я тебя не просил ехать верхом, и со мной ехать я тебя тоже не просил!
- Да ладно, - примирительно ответил дядька, - кто б тебя кормил в дороге, кто б одевал?
- А не надо меня кормить! Я не дитя, сам есть могу. Мне няньки без надобности!
- Так уж и без надобности? - усмехнулся дядька.
- Перестань! Немедленно замолчи! - Волот топнул ногой, - ты нарочно, нарочно, вы все нарочно!
У него внутри кипела необъяснимая, непонятная злость, он словно смотрел на себя со стороны и не понимал, что с ним происходит. Желание выбить стекло стало просто непереносимым… Ему не хватало воздуха! Ветра, весеннего ветра!
- Да ты не заболел ли, княжич? - озабоченно спросил дядька.
- Нет! Отстань от меня! Уйди прочь, немедленно, слышишь, убирайся прочь и забирай свой ужин с собой!
- Знаешь что? Пойдем-ка погуляем, а? Вечер тихий, а тут духота. Лошадок посмотрим в конюшне, хорошие лошадки, быстроногие.
Духота. Вот оно что! Может, Волот угорел? А может это из-за заколоченных и забитых паклей окон?
- Я и без тебя могу погулять, - огрызнулся он и велел принести сапоги.
К ночи от его тоски - безвыходности - не осталось и следа, он заснул легко, без обычных для него долгих размышлений перед сном. Он не вспомнил ни о литовцах, угрожающих Киеву, ни об османском султане, заключившими с ним союз, хотя терзался этим с тех пор, как получил известие о войне на юго-западе.
Ивор завяз под Казанью, вести от него сообщали о победах, но война все не кончалась, словно победы эти ничего не значили. Волот иногда сомневался, а правду ли ему пишет пожизненный тысяцкий. Или, говоря о своих победах, он умалчивает о поражениях? Впрочем, меньше всего Волот хотел возвращения Ивора в Новгород. Война под Казанью отнимала у Руси непозволительно много сил - кроме восьмитысячного новгородского войска с полуторатысячной боярской конницей, не менее пятнадцати тысяч воинов дали Ростов, Суздаль, Ярославль и Кострома, а Нижний Новгород, которому Казань угрожала всерьез, бросил на войну все свои силы - оттуда против татар вышли все, от мала до велика. Тридцатитысячное войско, присоединившись к псковичам и новгородскому ополчению в Пскове, могло бы отбить ландмаршала одним-двумя сражениями… А потом встать на защиту Ладоги и Копорья.
Новгород вышел встречать своего князя к Городищу - с восторгом и обожанием. Новгородцы не ошиблись, доверяя ему княжение, они убедились в том, что он достоин отца на деле, и Волот жадно пил их радость, их любовь и восхищение. Никому не приходило в голову восхищаться посадником, или Советом господ, или боярской думой - народ хотел единовластия, народ бы принял князя своим самодержавным правителем! В ту минуту Волот не думал о том, что слава его побед мимолетна, настолько же мимолетна, насколько незначимы эти маленькие победы для большой войны.
На этот раз он долго не мог заснуть - хотел вспомнить, что заставило его отказаться от желания добиваться единовластия, но так и не смог. Сердце его сладко замирало в груди - любовь новгородцев тронула его, он едва не разрыдался от переполнявших его чувств, когда подъехал к Городищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Волот, когда-то воспылавший желанием единовластия и отказавшийся от него по зрелом - с его точки зрения - размышлении, снова начал всерьез задумываться о самодержавии. Воинские победы окрыляли его, вселяли уверенность в себе, пьянили - в Новгород он возвращался, считая себя избранником богов, всесильным и имеющим право на безраздельное владычество.
Он ехал в сопровождении десятка дружинников, не желая отрывать силы у осажденных, и остановился на ночлег в ямской избе в тридцати верстах от Порхова. Волот ночевал там не в первый раз, и даже по-своему любил это местечко - просторный теремок на берегу Шелони, уютный и светлый, построенный на середине пути между Псковом и Новгородом для ночлега именитых путников.
День прибывал стремительно, вечера казались удивительно долгими, и в небе уже чувствовалось приближение весны, как всегда после Велесова дня - месяц Сечень перевалил за середину. Волот не любил это время - когда обманчивое ощущение Весны уже пришло, солнце набрало силу, но Зима все еще держит землю в крепком кулаке, и будет держать слишком долго, пока месяц Березозол не вступит в свои права.
Унылый и долгий закат освещал теплую горницу печальным светом - тоска по лету в конце зимы всегда мучила его сильней обычного. На этот же раз к ней примешалось какое-то другое, непонятное и неизведанное чувство - Волот неожиданно ощутил безвыходность и этой светлой горницы, и войны со всех сторон, и своего княжения… Нет, ему случалось и до этого сомневаться, не верить в собственные силы, бояться… На этот же раз страха он не испытывал - странная тяжесть осела в груди, тяжесть и немедленное желание от нее избавиться. Ему хотелось бежать прочь, бежать к закатному солнцу, со всех ног, словно там, за горизонтом, его кто-то ждал и мог от этой тяжести избавить. Волот никогда не боялся закрытых помещений, напротив, любил запирать двери и сидеть спиной к стене, а тут вдруг ему показалось, что чистые дубовые стены давят на него своей тяжестью, одно то, что он не может вытянуть руки, чтоб не коснуться низкого потолка, привело его в бешенство - неожиданное и не очень-то ему свойственное, особенно по пустякам.
Безвыходность - это слово показалось ему очень точным… И чем ниже опускалось солнце, тем сильней он хотел вырваться на волю, словно был чижом, запертым в клетку. Ему пришло в голову разбить стекла, чтоб впустить в горницу немного сырого зимнего - весеннего? - ветра, но он удержался, понимая, как это глупо и несдержанно.
Дядька принес ему ужин, когда солнце опустилось за лес, но его последние лучи еще проглядывали сквозь плотный строй деревьев - красное зарево растекалось на западе, и Волот посчитал это недобрым знамением, ведь смотрел он в сторону Новгорода.
- Ветрено завтра будет, - сказал дядька, - вон какой закат!
- Что ты в этом понимаешь? - вспылил Волот, - ты что, волхв? Что ты вечно берешься судить о том, что тебя не касается?
Дядька не обиделся, лишь пожал плечами:
- Как же не касается? Еще как касается. Кто от саней отказался и верхом поехал? А я не мальчик уже, мне весь день в седле не так легко, как некоторым… Да еще если и ветер поднимется.
- Не твое дело, как я поехал! - Волот разозлился еще сильней, едва не затопал ногами, искренне считая, что дядька нарочно старается его уязвить, - Не хочешь ехать верхом - бери сани, никто тебе не мешает! Я тебя не просил ехать верхом, и со мной ехать я тебя тоже не просил!
- Да ладно, - примирительно ответил дядька, - кто б тебя кормил в дороге, кто б одевал?
- А не надо меня кормить! Я не дитя, сам есть могу. Мне няньки без надобности!
- Так уж и без надобности? - усмехнулся дядька.
- Перестань! Немедленно замолчи! - Волот топнул ногой, - ты нарочно, нарочно, вы все нарочно!
У него внутри кипела необъяснимая, непонятная злость, он словно смотрел на себя со стороны и не понимал, что с ним происходит. Желание выбить стекло стало просто непереносимым… Ему не хватало воздуха! Ветра, весеннего ветра!
- Да ты не заболел ли, княжич? - озабоченно спросил дядька.
- Нет! Отстань от меня! Уйди прочь, немедленно, слышишь, убирайся прочь и забирай свой ужин с собой!
- Знаешь что? Пойдем-ка погуляем, а? Вечер тихий, а тут духота. Лошадок посмотрим в конюшне, хорошие лошадки, быстроногие.
Духота. Вот оно что! Может, Волот угорел? А может это из-за заколоченных и забитых паклей окон?
- Я и без тебя могу погулять, - огрызнулся он и велел принести сапоги.
К ночи от его тоски - безвыходности - не осталось и следа, он заснул легко, без обычных для него долгих размышлений перед сном. Он не вспомнил ни о литовцах, угрожающих Киеву, ни об османском султане, заключившими с ним союз, хотя терзался этим с тех пор, как получил известие о войне на юго-западе.
Ивор завяз под Казанью, вести от него сообщали о победах, но война все не кончалась, словно победы эти ничего не значили. Волот иногда сомневался, а правду ли ему пишет пожизненный тысяцкий. Или, говоря о своих победах, он умалчивает о поражениях? Впрочем, меньше всего Волот хотел возвращения Ивора в Новгород. Война под Казанью отнимала у Руси непозволительно много сил - кроме восьмитысячного новгородского войска с полуторатысячной боярской конницей, не менее пятнадцати тысяч воинов дали Ростов, Суздаль, Ярославль и Кострома, а Нижний Новгород, которому Казань угрожала всерьез, бросил на войну все свои силы - оттуда против татар вышли все, от мала до велика. Тридцатитысячное войско, присоединившись к псковичам и новгородскому ополчению в Пскове, могло бы отбить ландмаршала одним-двумя сражениями… А потом встать на защиту Ладоги и Копорья.
Новгород вышел встречать своего князя к Городищу - с восторгом и обожанием. Новгородцы не ошиблись, доверяя ему княжение, они убедились в том, что он достоин отца на деле, и Волот жадно пил их радость, их любовь и восхищение. Никому не приходило в голову восхищаться посадником, или Советом господ, или боярской думой - народ хотел единовластия, народ бы принял князя своим самодержавным правителем! В ту минуту Волот не думал о том, что слава его побед мимолетна, настолько же мимолетна, насколько незначимы эти маленькие победы для большой войны.
На этот раз он долго не мог заснуть - хотел вспомнить, что заставило его отказаться от желания добиваться единовластия, но так и не смог. Сердце его сладко замирало в груди - любовь новгородцев тронула его, он едва не разрыдался от переполнявших его чувств, когда подъехал к Городищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154