К этому времени рота, расквартированная в соседней деревне, прибыла в Батурино. Мы ждали автоколонну...
Было еще темно, мутно и спросонок ознобно. Сочащаяся влага осела, прибитая косым, с завихрениями ветром. Ветер, как бы расчесывая, прореживал и сушил тучи, сквозь них несмело сеялся блеклый свет. Бойцы толпились у изб, хмурились, поеживаясь и позевывая...
Грузовики опоздали на сорок минут, и подано их было вдвое меньше. Командир колонны старший лейтенант Гремячкин, злой, издерганный, уже немолодой человек, с лицом, испещренным морщинами, с выпирающими скулами, опередив мои вопросы, мрачно спросил:
- Двумя рейсами не обойдемся?
- Обойдемся, - ответил Тропинин.
- Тогда устанавливайте очередность, - сказал Гремячкин. - Я не могу задерживаться.
Я сказал Тропинину:
- Грузите в машины разведчиков, первую роту и часть второй. Сопровождать колонну будешь ты и Чигинцев. Выгрузка в совхозе, не доезжая Тарусы. Там же командный пункт командира Шестой дивизии. Свяжись с ним. По прибытии выслать разведку в направлении юго-западней и западней Тарусы.
- Когда машины могут вернуться назад? - спросил я начальника колонны, провожая первый эшелон глазами.
- Часа через полтора. Не раньше. А то и позже. Им чего стоит добраться только до Серпухова! Там дорога мощеная, но вся в рытвинах - не очень-то разгонишься.
- Это называется - срочная переброска войск, - сказал я с невеселой иронией. - Так мы к обеду едва-едва доберемся. Может быть, двинуться пешим маршем? За два часа мы сократим путь на десять километров, а то и больше. Как ты считаешь, комиссар?
Браслетов свел брови - две круто выгнутые скобки, уронил взгляд на носки сапог, на скулах проступил румянец, губы подобрались в узелок, - такое выражение лица я замечал у него в минуты решимости.
- Мы сократим путь на десять километров, а людей утомим маршем на целые сутки. - Он взглянул мне в глаза, все так же хмурясь. - А усталому бойцу всегда кажется, что противник сильнее его. Подождем колонну.
Гремячкин не отрывал взгляда от поворота дороги, куда ушли машины, и страдальчески морщился.
- Он правильно подсказывает: нечего ноги людям ломать, коли есть колеса.
- Колеса! - крикнул я. - Зашились мы с вашими колесами! На полдня опаздываем. Через два часа нужно будет докладывать о выполнении приказа, а мы только с места стронулись!
Начальник колонны скрипуче засмеялся и помотал головой.
- Куда вы опоздаете, разрешите вас спросить?.. Удивительный народ! К дьяволу в пасть никогда не опоздаешь... Ты думаешь, у командования только и забот, что о вашем батальоне? Направление указали - ну и рой землю носом. Я тут давно и повидал кое-что... - Он раздраженно сплюнул и замолк, морщины на его лице скорбно застыли. Он думал, должно быть, о судьбе своей колонны, стоял, переминаясь с ноги на ногу на одном месте.
Мы вернулись в штаб. Я достал карту, разложил ее перед собой на столе и всматривался в район Тарусы, в населенные пункты, окружавшие ее. Браслетов писал в блокноте, помечая каждую строчку цифрой. Хозяйка варила для нас картошку.
Открылась дверь, и в избу вошел Тихон Андреевич. На овчинном воротнике его полушубка, на валенках застряли соломины и остья мякины. Раздеваясь, он сказал хозяйке:
- Есть-то дашь, мать?
Занавесочка колыхнулась, и из чулана высунулось сухонькое личико хозяйки.
- Сейчас сварится. Умойся сперва... - И скрылась.
Тихон Андреевич, приблизившись к столу, потоптался немного в неловкости, захватил в горсть негустую с проседью бородку.
- Доброе утро, товарищи командиры, - проговорил он, прикрывая усами виноватую улыбку. - Покричал я вчерась... Не стерпел... Не обиделись на старика?
Браслетов, стараясь казаться строгим, сказал:
- Как это не обиделись, Тихон Андреевич? - Он закрыл блокнот. - Мы были оскорблены вашим поведением: вы точно на врагов кричали. Мы собирались сдать вас в комендатуру для выяснения личности. Да, да. Но пожалели. Годы ваши пожалели...
Из чулана вынырнула старушка, мелко семеня и заплетаясь ногами в длинном сарафане, подлетела к нам, с неожиданной воинственностью ударила кулачком по столу.
- Хорошенько его, злодея! Постыдите, пригрозите, чтобы в другой раз голос не подымал. Ишь разгорелся... - И тут же нырнула за занавеску.
Тихон Андреевич, кроткий, застенчивый, сокрушенно, с раскаянием качал головой и вздыхал сдержанно. В этот момент они оба, и старик и старуха, открыли перед нами свои многолетние, несложные и в то же время неспокойные отношения: старик, приняв несколько чарок, становился буйным, выплескивал все, что накапливалось в душе, гремел, рушил, что попадалось под руку, и жена, как от грозы, бежала от него к соседям - от греха подальше; когда же в нем кончался хмельной кураж, старуха без пощады пилила его, трезвого, тихого, несчастного, неделю вымещала на нем все свои беды, напоминая ему все новые и новые подробности его буйства.
- Вы шутите, конечно, ребята, - глухо проговорил Тихон Андреевич. - Я сам знаю, что виноват. Вы уж не обижайтесь... - Он сел рядом со мной, горестно положил перед собой руки с узлами на пальцах. - Жжет вот здесь, в груди, терпения нет. А от дум деваться некуда. Во дворе убираюсь, а сам думаю: зачем? Все равно немец придет - заберет, а избу спалит. Нам ночью-то видно, как горят села вокруг... Думал зарезать телку - есть некому. Кусок в горло не идет. Вот напасть на нас, ай-ай-ай! И сладу с ним никакого нет...
Сколько раз слышал я эти слова, произносимые с изумлением и страхом: "Сладу с ним нет..." И всегда ощущал неловкость, словно был виноват в том, что с немцем нет сладу.
Сидеть на одном месте было невмоготу. Я вылез из-за стола.
- Подожди, позавтракаем, - сказал Браслетов. Хозяйка, вынырнув из чулана, известила скороговоркой:
- Сварилась картошка-то. Сейчас подам.
- Потом поем, - сказал я.
Гремячкин, привалившись плечом к изгороди палисадника, глядел вдоль улицы и курил папиросу за папиросой, и морщины на его подвижном лице жили своей беспокойной жизнью, выдавая его волнение. Одна рука у Гремячкина была прижата к животу.
- Так нервничаю, что разболелась язва, черт бы ее побрал. Давно не болела...
Мы прошли до поворота дороги, взглянули в поле. Оно лежало голое и унылое, в осенней тоске. Проселком тащились конные упряжки. Вдалеке буксовала в грязи легковая машина.
Бойцы, настроившиеся на поездку, томились ожиданием, бесцельно бродили меж дворов.
- Скоро должны вернуться, - сказал Гремячкин, взглянув на часы. - Душой чую. - Он заметно повеселел - морщины на щеках расправились - и руку сунул в карман. - Я уже слышу, как они гудят...
Вскоре действительно на улицу выкатился головной грузовик, за ним показался второй, третий, и начальник колонны, страдая от нетерпения, кинулся навстречу им, что-то крича и размахивая руками;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Было еще темно, мутно и спросонок ознобно. Сочащаяся влага осела, прибитая косым, с завихрениями ветром. Ветер, как бы расчесывая, прореживал и сушил тучи, сквозь них несмело сеялся блеклый свет. Бойцы толпились у изб, хмурились, поеживаясь и позевывая...
Грузовики опоздали на сорок минут, и подано их было вдвое меньше. Командир колонны старший лейтенант Гремячкин, злой, издерганный, уже немолодой человек, с лицом, испещренным морщинами, с выпирающими скулами, опередив мои вопросы, мрачно спросил:
- Двумя рейсами не обойдемся?
- Обойдемся, - ответил Тропинин.
- Тогда устанавливайте очередность, - сказал Гремячкин. - Я не могу задерживаться.
Я сказал Тропинину:
- Грузите в машины разведчиков, первую роту и часть второй. Сопровождать колонну будешь ты и Чигинцев. Выгрузка в совхозе, не доезжая Тарусы. Там же командный пункт командира Шестой дивизии. Свяжись с ним. По прибытии выслать разведку в направлении юго-западней и западней Тарусы.
- Когда машины могут вернуться назад? - спросил я начальника колонны, провожая первый эшелон глазами.
- Часа через полтора. Не раньше. А то и позже. Им чего стоит добраться только до Серпухова! Там дорога мощеная, но вся в рытвинах - не очень-то разгонишься.
- Это называется - срочная переброска войск, - сказал я с невеселой иронией. - Так мы к обеду едва-едва доберемся. Может быть, двинуться пешим маршем? За два часа мы сократим путь на десять километров, а то и больше. Как ты считаешь, комиссар?
Браслетов свел брови - две круто выгнутые скобки, уронил взгляд на носки сапог, на скулах проступил румянец, губы подобрались в узелок, - такое выражение лица я замечал у него в минуты решимости.
- Мы сократим путь на десять километров, а людей утомим маршем на целые сутки. - Он взглянул мне в глаза, все так же хмурясь. - А усталому бойцу всегда кажется, что противник сильнее его. Подождем колонну.
Гремячкин не отрывал взгляда от поворота дороги, куда ушли машины, и страдальчески морщился.
- Он правильно подсказывает: нечего ноги людям ломать, коли есть колеса.
- Колеса! - крикнул я. - Зашились мы с вашими колесами! На полдня опаздываем. Через два часа нужно будет докладывать о выполнении приказа, а мы только с места стронулись!
Начальник колонны скрипуче засмеялся и помотал головой.
- Куда вы опоздаете, разрешите вас спросить?.. Удивительный народ! К дьяволу в пасть никогда не опоздаешь... Ты думаешь, у командования только и забот, что о вашем батальоне? Направление указали - ну и рой землю носом. Я тут давно и повидал кое-что... - Он раздраженно сплюнул и замолк, морщины на его лице скорбно застыли. Он думал, должно быть, о судьбе своей колонны, стоял, переминаясь с ноги на ногу на одном месте.
Мы вернулись в штаб. Я достал карту, разложил ее перед собой на столе и всматривался в район Тарусы, в населенные пункты, окружавшие ее. Браслетов писал в блокноте, помечая каждую строчку цифрой. Хозяйка варила для нас картошку.
Открылась дверь, и в избу вошел Тихон Андреевич. На овчинном воротнике его полушубка, на валенках застряли соломины и остья мякины. Раздеваясь, он сказал хозяйке:
- Есть-то дашь, мать?
Занавесочка колыхнулась, и из чулана высунулось сухонькое личико хозяйки.
- Сейчас сварится. Умойся сперва... - И скрылась.
Тихон Андреевич, приблизившись к столу, потоптался немного в неловкости, захватил в горсть негустую с проседью бородку.
- Доброе утро, товарищи командиры, - проговорил он, прикрывая усами виноватую улыбку. - Покричал я вчерась... Не стерпел... Не обиделись на старика?
Браслетов, стараясь казаться строгим, сказал:
- Как это не обиделись, Тихон Андреевич? - Он закрыл блокнот. - Мы были оскорблены вашим поведением: вы точно на врагов кричали. Мы собирались сдать вас в комендатуру для выяснения личности. Да, да. Но пожалели. Годы ваши пожалели...
Из чулана вынырнула старушка, мелко семеня и заплетаясь ногами в длинном сарафане, подлетела к нам, с неожиданной воинственностью ударила кулачком по столу.
- Хорошенько его, злодея! Постыдите, пригрозите, чтобы в другой раз голос не подымал. Ишь разгорелся... - И тут же нырнула за занавеску.
Тихон Андреевич, кроткий, застенчивый, сокрушенно, с раскаянием качал головой и вздыхал сдержанно. В этот момент они оба, и старик и старуха, открыли перед нами свои многолетние, несложные и в то же время неспокойные отношения: старик, приняв несколько чарок, становился буйным, выплескивал все, что накапливалось в душе, гремел, рушил, что попадалось под руку, и жена, как от грозы, бежала от него к соседям - от греха подальше; когда же в нем кончался хмельной кураж, старуха без пощады пилила его, трезвого, тихого, несчастного, неделю вымещала на нем все свои беды, напоминая ему все новые и новые подробности его буйства.
- Вы шутите, конечно, ребята, - глухо проговорил Тихон Андреевич. - Я сам знаю, что виноват. Вы уж не обижайтесь... - Он сел рядом со мной, горестно положил перед собой руки с узлами на пальцах. - Жжет вот здесь, в груди, терпения нет. А от дум деваться некуда. Во дворе убираюсь, а сам думаю: зачем? Все равно немец придет - заберет, а избу спалит. Нам ночью-то видно, как горят села вокруг... Думал зарезать телку - есть некому. Кусок в горло не идет. Вот напасть на нас, ай-ай-ай! И сладу с ним никакого нет...
Сколько раз слышал я эти слова, произносимые с изумлением и страхом: "Сладу с ним нет..." И всегда ощущал неловкость, словно был виноват в том, что с немцем нет сладу.
Сидеть на одном месте было невмоготу. Я вылез из-за стола.
- Подожди, позавтракаем, - сказал Браслетов. Хозяйка, вынырнув из чулана, известила скороговоркой:
- Сварилась картошка-то. Сейчас подам.
- Потом поем, - сказал я.
Гремячкин, привалившись плечом к изгороди палисадника, глядел вдоль улицы и курил папиросу за папиросой, и морщины на его подвижном лице жили своей беспокойной жизнью, выдавая его волнение. Одна рука у Гремячкина была прижата к животу.
- Так нервничаю, что разболелась язва, черт бы ее побрал. Давно не болела...
Мы прошли до поворота дороги, взглянули в поле. Оно лежало голое и унылое, в осенней тоске. Проселком тащились конные упряжки. Вдалеке буксовала в грязи легковая машина.
Бойцы, настроившиеся на поездку, томились ожиданием, бесцельно бродили меж дворов.
- Скоро должны вернуться, - сказал Гремячкин, взглянув на часы. - Душой чую. - Он заметно повеселел - морщины на щеках расправились - и руку сунул в карман. - Я уже слышу, как они гудят...
Вскоре действительно на улицу выкатился головной грузовик, за ним показался второй, третий, и начальник колонны, страдая от нетерпения, кинулся навстречу им, что-то крича и размахивая руками;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81