Он обнял и поцеловал мать, потом обнял меня, и я на мгновение ощутил в руках его уже упругие плечи, его холодноватые губы, прикоснувшиеся к моей щеке.
"Вы меня не провожайте, - сказал он. - Сам дойду".
"Одного не пущу", - сказала бабушка.
"Ладно, - согласился мальчик великодушно. - Только не иди рядом, а чуть поотстань..." - Он бодро зашагал от нас. Нина провожала его взглядом, полным слез.
"Что же ты плачешь?" - спросил я.
"Подумать только, сын в школу пошел... Кончилась молодость, Дима".
"Кончилась, Нина, - ответил я. - А у него с сегодняшнего дня началась трудовая жизнь... Надолго".
Нина всхлипнула.
"Как я хочу, чтобы он вырос умным, красивым, смелым!"
"Вырастет", - ответил я, глядя, как все дальше и дальше уходил от нас сынишка. Я силился вспомнить его имя и не мог, Нину спросить стеснялся и страдал от этого. Мальчик, отойдя, обернулся, помахал нам рукой: неловко ступив, он споткнулся. Я рванулся к нему.
"Не упади, сынок!" - закричал я.
И очнулся, падая в снег.
- Что с вами, товарищ гвардии капитан? - обеспокоенно спросил Чертыханов, помогая мне подняться.
Я вскочил и, не стряхивая налипший на полушубок снег, поспешно взглянул на часы - показалось, что спал я много, если увидел так явственно долгую картину проводов сына в школу. Нет, прошло лишь каких-то пять-шесть минут... Слева все еще гремела перестрелка: наши тревожили немцев, те отвечали. Я представил, как Оленин с нараставшим нетерпением, точно так же, как и я, вглядывается в циферблат часов, как трепещет от волнения его душа...
- Приготовить ракеты, - сказал я негромко; Чертыханов и Мартынов зарядили ракетницы, встали рядышком и подняли их вверх, ожидая команды. Давайте!
Послышались несильные хлопки, и ввысь, к несущимся облакам, пошли, красиво, победно, два огня - красный и зеленый, как бы возвещая человечеству о начале еще одного сражения на земле, в котором столкнутся в рукопашной добро со злом и добро должно одержать верх. Ракеты уронили на заснеженный лес колеблющийся праздничный свет, и в этом свете я увидел, как рванулись большие черные машины. Двигаться надо было строго по прямой, и танки шли развернутым строем. Бойцы сидели на броне и лезли по снегу - едва различимые в темноте фигурки.
Через некоторое время долетели отрывистые залпы танковых пушек - они приблизились к шоссе. Приглушенное расстоянием докатывалось протяжное: "а-а-а!" - ребята кричали "ура". Они тоже добежали до дороги...
Автоматная и винтовочная стрельба то налетала, как вихрь, то замолкала. Над вершинами темного леска встало столбом пламя, рядом с первым слепящим столбом возник второй: танкисты что-то уже подожгли. Стрельба звучала явственней, и я поспешил к дороге.
Впереди, совсем рядом гремел бой. Мы задержались возле двух старых елей, - они могли защитить от случайной пули. Связной привел к нам Прозоровского.
- Полный разгром врага! - крикнул лейтенант захлебывающимся голосом; он едва держался на ногах. - Я такого еще не видел... Наши танки вырвались на дорогу. Бьют, опрокидывают, давят цистерны, мотоциклы, орудия! Только скрежет идет! Фашисты убегают прочь. По снегу, в сугробы, скрываются в лесу!
Прозоровский вдруг медленно повалился на бок. Я наклонился над ним.
- Что с вами?
Лейтенант Прозоровский не ответил. Он уже не дышал...
Бой шел все утро и весь день до самого вечера. Танковые части врага были разбиты и отброшены от шоссе - путь из Москвы на Тулу был свободен. Колонны грузовиков двинулись в осажденный город...
Правое крыло танковой армии Гудериана откатывалось из-под Каширы в южном направлении. Немецкие войска уходили, бросая технику. Наши войска, преследуя отступающего противника, не отставали ни на шаг. Танкисты настигали колонны автомашин и сбрасывали их в кюветы, корежили, давили. Началось изгнание врага из пределов московской земли.
Штаб полка едва успевал передвигаться за передовыми подразделениями.
В одном месте - это было уже за Тулой, на подступах к Ясной Поляне, штаб полка наткнулся на группу немецких солдат и офицеров. Мела метель, и мы встретились лицом к лицу. Вспыхнула жаркая перестрелка. Я повел находившихся со мной людей в атаку. Я видел, как немецкий офицер вскинул пистолет и выстрелил в меня. Почти в упор. В тот же миг он был сражен взрывом гранаты.
Пуля ударила меня в грудь. Разрывная. Она опрокинула меня навзничь. Я никогда не думал, что маленький кусочек свинца может обладать такой страшной силой. Я упал и некоторое время лежал без движения. А ветер нес снег. Поземка со злым свистом неслась по снежному полю и заметала все мертвое и все живое. Возле меня насыпала небольшой сугробик - как могильный холм. Я собрал все свои силы и крикнул: "Родина, сохрани мне жизнь!" И мне почудилось, будто ветер донес до меня чей-то голос: "Не могу, сынок. Не в силах!.."
А мимо бежали люди, бойцы. Они несмолкаемо кричали что-то. Они не могли задержаться, это были первые шаги наших войск от Москвы на Берлин.
Сколько я ни прислушивался к себе, - струна, звеневшая в груди, молчала. Я умирал.
Потом я услышал сквозь вой пурги, сквозь крики обезумевших от восторга людей плач. Это плакал Прокофий Чертыханов, который меня потерял. Он нашел меня, взвалил на спину и пополз сквозь пургу. Он вынес меня с поля. Но к жизни не донес.
Мама, прости, что оставляю тебя в вечном горе - до конца твоих дней.
Нина, жена моя, я обрекаю тебя на одиночество. Расскажи сыну об этой войне, о нас с тобой, обо мне. Прощай.
Россия, прости, что я не смог совершить во имя тебя того, что мог бы совершить.
Люди, я завещаю вам мою любовь и мою преданность Отечеству - большего богатства у меня не было...
Последние слова гвардии капитан Дмитрий Ракитин диктовал мне, военному корреспонденту "Комсомольской правды", лежа в полевом госпитале. Тетради с записями передала мне его овдовевшая жена Нина.
Названия населенных пунктов, номера частей и соединений, а также имена действующих лиц заменены мною.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81