Открывается вторая дверь, и щелкает выключатель.
Излишне говорить, что при яркой вспышке люстры вошедший тут же замечает
меня, лениво развалившегося в кресле как раз напротив двери.
Передо мной Тодоров. Едва увидев гостя, он делает шаг назад и
замирает - в моей руке пистолет. Маузер, очень плоский и удобный при
ношении, с глушителем.
Тодоров пытается выдавить какой-нибудь звук из своего пересохшего
рта, но я, не убирая пистолета, прикладываю указательный палец левой к
губам в знак того, что ему лучше помолчать. Затем встаю и подаю новый
знак, на сей раз пистолетом: кругом, шагом марш!
Тодоров какое-то время колеблется, но, как человек сообразительный,
начинает понимать, что для колебаний момент не совсем подходящий.
Повернувшись, он покорно выходит, предоставив мне гасить свет и запирать
дверь.
Правую руку я прикрываю плащом, чтобы не было видно пистолета,
глушитель упирается в моего спутника. Мы спускаемся по лестнице,
прижавшись друг к другу, как добрые друзья.
Выдворение Тодорова из его квартиры сопряжено с немалым риском, но
ничего не поделаешь. В наши дни любое оброненное тобою слово становится
достоянием других. Все равно что взять да выпустить на прогулку карпа в
полное озеро акул, каким нынче является эфир. Алчные аппараты с
обостренным слухом - от гигантских сооружений до самых крошечных устройств
- всюду подстерегают беззащитно блуждающий звук. Подслушиваются
радиосообщения, шифрованные и нешифрованные, сложная аппаратура,
установленная вдоль границ, ловит в свои сети телефонные разговоры,
бесчисленные невидимые уши бдят повсеместно - в городах, в учреждениях, в
уютных холлах частных домов. В наше время откровенный разговор - большая
роскошь. Особенно для таких, как я. И особенно в такие моменты, как
сейчас, когда мне совершенно необходимо поговорить по душам со старым
знакомым.
На Нёрезёгаде даже в дневную пору не очень-то людно, а в этот
вечерний час она совсем пустынна. На всякий случай я направляю своего
спутника к противоположному тротуару, тянущемуся вдоль озера и потому
более безопасному в отношении случайных встреч.
- Всякая попытка крикнуть или бежать будет стоить тебе жизни, -
предупреждаю я.
Мои слова звучат вполне искренне, потому что я действительно готов
выполнить свою угрозу, нисколько не боясь тех последующих угрызений,
которые довели несчастную леди Макбет до помешательства.
- Не беспокойтесь... спрячьте свой пистолет... я сам ждал этой
встречи... можно сказать, желал ее... - говорит Тодоров заплетающимся
языком.
- Рад, что желания наши совпали.
- Я тоже рад... Я хочу сказать, рад тому, что пришли именно вы...
человек, который меня знает... который меня поймет...
Несмотря на то, что у него пересохло во рту, речь Тодорова до того
сладка, что меня начинает подташнивать. Это не мешает мне держать пистолет
наготове, то есть приставленным почти вплотную к паху моего приятеля.
Несколько сотен метров проходим в полном молчании, если не считать
неуместного вопроса Тодорова: "Куда вы меня ведете?", на который я не
изволю отвечать. Лишь у входа в Йорстердс-парк я тихо предупреждаю:
- Прогуляемся по парку.
При виде мрачно темнеющего леса мой старый знакомый, понятное дело,
начинает слегка упираться, однако я тут же рассеиваю его сомнение, еще
плотнее приставив глушитель к упомянутому месту. Человек нехотя проходит в
полуоткрытые железные ворота, и мы идем по песчаной аллее.
Йорстердс-парк даже в ясное солнечное утро выглядит невесело. Это
довольно большое, безлюдное пространство: огромные деревья с густой
влажной листвой, поляны на пологих склонах, тонущие в глубокой тени, и
глубокое озеро с его черно-зелеными водами. Сейчас, темной ночью, это
место кажется особенно пустынным, а редкие фонари, вместо того чтобы
оживлять пейзаж, делают его таинственным, зловещим.
Мы уже где-то в центре парка, то есть в самой глухой его части, и я,
указывая на скамейку, тихо говорю:
- Присядь отдохни.
Тодоров повинуется. Я сажусь рядом с ним, прижав прикрытый плащом
пистолет к его пояснице.
- Тут довольно сыро, - заявляет мой спутник, будто мы и в самом деле
вышли на прогулку.
- Весьма сожалею, что из-за меня ты рискуешь схватить насморк, но
твоя квартира определенно прослушивается.
- Я тоже так думаю, - соглашается мой приятель. - Они знают, что я
для них никогда не стану своим человеком.
- Нет. Они знают, что предатель всегда остается предателем. Изменнику
никто не верит, Тодоров, даже те, кто его купил.
- Я не изменник... Я искренний патриот... Вы это прекрасно знаете,
товарищ Боев...
- Во-первых, я тебе не товарищ, а во-вторых, не называй меня Боев.
Что же касается патриотизма...
Достав из кармана сигарету и зажигалку, я закуриваю одной рукой, не
выпуская из другой пистолета.
- Я достойный гражданин... вы ведь знаете... - бубнит мой собеседник,
решив заменить не в меру сильное выражение "искренний патриот" более
скромным определением - "достойный гражданин".
- Некоторые люди всю жизнь пользуются репутацией достойных граждан,
потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти
люди, если не попадут в магнитное поле соблазнов, так и умирают достойными
гражданами. А вот ты попал, Тодоров, не устоял перед соблазнами; и если я
оказался здесь, то не ради того, чтобы вручить тебе орден за патриотизм, а
для того, чтобы выполнить приговор.
- Какой приговор? Вы что, шутите? - подскочив на месте, дрожащим
голосом спрашивает меня старый знакомый.
- Только без лишних движений, и нечего изображать наивного простачка.
Сам понимаешь: раз меня прислали сюда - значит, это не случайно. Как не
случайно и то, что послан именно я, а не другой. Именно потому, что я тебя
знаю и давно раскусил. Ты будешь ликвидирован сегодня же, на этом месте...
- Но подождите, что вы такое говорите! - пытается повернуться
Тодоров.
- Я сказал: не шевелись. Место, как видишь, подходящее. Никто ничего
не услышит. А с камнем, привязанным к ногам, ты так глубоко нырнешь в
озеро, что едва ли кто-нибудь сумеет тебя достать...
Мой спутник в третий раз приходит в движение, но я тут же усмиряю его
тычком.
- Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, а для того,
чтобы мы правильно друг друга понимали. И если хочешь спасти свою шкуру,
то это зависит от четырех вещей: ты передашь мне сведения, полученные от
Соколова, расскажешь, не изворачиваясь, обо всем случившемся, вернешь
фирме "Универсаль" задаток и забудешь о том, что я был у тебя в гостях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Излишне говорить, что при яркой вспышке люстры вошедший тут же замечает
меня, лениво развалившегося в кресле как раз напротив двери.
Передо мной Тодоров. Едва увидев гостя, он делает шаг назад и
замирает - в моей руке пистолет. Маузер, очень плоский и удобный при
ношении, с глушителем.
Тодоров пытается выдавить какой-нибудь звук из своего пересохшего
рта, но я, не убирая пистолета, прикладываю указательный палец левой к
губам в знак того, что ему лучше помолчать. Затем встаю и подаю новый
знак, на сей раз пистолетом: кругом, шагом марш!
Тодоров какое-то время колеблется, но, как человек сообразительный,
начинает понимать, что для колебаний момент не совсем подходящий.
Повернувшись, он покорно выходит, предоставив мне гасить свет и запирать
дверь.
Правую руку я прикрываю плащом, чтобы не было видно пистолета,
глушитель упирается в моего спутника. Мы спускаемся по лестнице,
прижавшись друг к другу, как добрые друзья.
Выдворение Тодорова из его квартиры сопряжено с немалым риском, но
ничего не поделаешь. В наши дни любое оброненное тобою слово становится
достоянием других. Все равно что взять да выпустить на прогулку карпа в
полное озеро акул, каким нынче является эфир. Алчные аппараты с
обостренным слухом - от гигантских сооружений до самых крошечных устройств
- всюду подстерегают беззащитно блуждающий звук. Подслушиваются
радиосообщения, шифрованные и нешифрованные, сложная аппаратура,
установленная вдоль границ, ловит в свои сети телефонные разговоры,
бесчисленные невидимые уши бдят повсеместно - в городах, в учреждениях, в
уютных холлах частных домов. В наше время откровенный разговор - большая
роскошь. Особенно для таких, как я. И особенно в такие моменты, как
сейчас, когда мне совершенно необходимо поговорить по душам со старым
знакомым.
На Нёрезёгаде даже в дневную пору не очень-то людно, а в этот
вечерний час она совсем пустынна. На всякий случай я направляю своего
спутника к противоположному тротуару, тянущемуся вдоль озера и потому
более безопасному в отношении случайных встреч.
- Всякая попытка крикнуть или бежать будет стоить тебе жизни, -
предупреждаю я.
Мои слова звучат вполне искренне, потому что я действительно готов
выполнить свою угрозу, нисколько не боясь тех последующих угрызений,
которые довели несчастную леди Макбет до помешательства.
- Не беспокойтесь... спрячьте свой пистолет... я сам ждал этой
встречи... можно сказать, желал ее... - говорит Тодоров заплетающимся
языком.
- Рад, что желания наши совпали.
- Я тоже рад... Я хочу сказать, рад тому, что пришли именно вы...
человек, который меня знает... который меня поймет...
Несмотря на то, что у него пересохло во рту, речь Тодорова до того
сладка, что меня начинает подташнивать. Это не мешает мне держать пистолет
наготове, то есть приставленным почти вплотную к паху моего приятеля.
Несколько сотен метров проходим в полном молчании, если не считать
неуместного вопроса Тодорова: "Куда вы меня ведете?", на который я не
изволю отвечать. Лишь у входа в Йорстердс-парк я тихо предупреждаю:
- Прогуляемся по парку.
При виде мрачно темнеющего леса мой старый знакомый, понятное дело,
начинает слегка упираться, однако я тут же рассеиваю его сомнение, еще
плотнее приставив глушитель к упомянутому месту. Человек нехотя проходит в
полуоткрытые железные ворота, и мы идем по песчаной аллее.
Йорстердс-парк даже в ясное солнечное утро выглядит невесело. Это
довольно большое, безлюдное пространство: огромные деревья с густой
влажной листвой, поляны на пологих склонах, тонущие в глубокой тени, и
глубокое озеро с его черно-зелеными водами. Сейчас, темной ночью, это
место кажется особенно пустынным, а редкие фонари, вместо того чтобы
оживлять пейзаж, делают его таинственным, зловещим.
Мы уже где-то в центре парка, то есть в самой глухой его части, и я,
указывая на скамейку, тихо говорю:
- Присядь отдохни.
Тодоров повинуется. Я сажусь рядом с ним, прижав прикрытый плащом
пистолет к его пояснице.
- Тут довольно сыро, - заявляет мой спутник, будто мы и в самом деле
вышли на прогулку.
- Весьма сожалею, что из-за меня ты рискуешь схватить насморк, но
твоя квартира определенно прослушивается.
- Я тоже так думаю, - соглашается мой приятель. - Они знают, что я
для них никогда не стану своим человеком.
- Нет. Они знают, что предатель всегда остается предателем. Изменнику
никто не верит, Тодоров, даже те, кто его купил.
- Я не изменник... Я искренний патриот... Вы это прекрасно знаете,
товарищ Боев...
- Во-первых, я тебе не товарищ, а во-вторых, не называй меня Боев.
Что же касается патриотизма...
Достав из кармана сигарету и зажигалку, я закуриваю одной рукой, не
выпуская из другой пистолета.
- Я достойный гражданин... вы ведь знаете... - бубнит мой собеседник,
решив заменить не в меру сильное выражение "искренний патриот" более
скромным определением - "достойный гражданин".
- Некоторые люди всю жизнь пользуются репутацией достойных граждан,
потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти
люди, если не попадут в магнитное поле соблазнов, так и умирают достойными
гражданами. А вот ты попал, Тодоров, не устоял перед соблазнами; и если я
оказался здесь, то не ради того, чтобы вручить тебе орден за патриотизм, а
для того, чтобы выполнить приговор.
- Какой приговор? Вы что, шутите? - подскочив на месте, дрожащим
голосом спрашивает меня старый знакомый.
- Только без лишних движений, и нечего изображать наивного простачка.
Сам понимаешь: раз меня прислали сюда - значит, это не случайно. Как не
случайно и то, что послан именно я, а не другой. Именно потому, что я тебя
знаю и давно раскусил. Ты будешь ликвидирован сегодня же, на этом месте...
- Но подождите, что вы такое говорите! - пытается повернуться
Тодоров.
- Я сказал: не шевелись. Место, как видишь, подходящее. Никто ничего
не услышит. А с камнем, привязанным к ногам, ты так глубоко нырнешь в
озеро, что едва ли кто-нибудь сумеет тебя достать...
Мой спутник в третий раз приходит в движение, но я тут же усмиряю его
тычком.
- Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, а для того,
чтобы мы правильно друг друга понимали. И если хочешь спасти свою шкуру,
то это зависит от четырех вещей: ты передашь мне сведения, полученные от
Соколова, расскажешь, не изворачиваясь, обо всем случившемся, вернешь
фирме "Универсаль" задаток и забудешь о том, что я был у тебя в гостях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78