Нас же потом немчурийцы да неталийские кондотьеры расклюют как пшено.
— Сдается мне, чего-то ты, милый друг, недоговариваешь, — вздохнул Стремглав. — И другие тоже, даже его величество. Слушай, а он тут без меня к ней клиньев не бил? Он ведь от любовных стрел дуреет, ничего вокруг себя не помнит…
— Стыдно тебе так думать, капитан! — возмутился Ироня. — Он же не простолюдин, как мы с тобой… Нет, ты даже в голове такого не держи! Он истинный рыцарь!
— Ну да, — кивнул Стремглав. — Спящих собрался резать, все равно как те гады на постоялом дворе — помнишь?
— Ну ты сравнил! То враги нас резать хотели, то мы врагов! Это военная хитрость!
— Нигде не сказано, что рыцарь должен быть хитрым, это не входит в число его доблестей.
— Так ведь она всех заговорила, убедила, заколдовала — ты же ее знаешь! — не сдавался горбун.
— Вот-вот. А ведь слышал, как в Чизбурге с колдунами и колдуньями поступают.
— Она и там всех вокруг пальца обведет!
— Вы как сговорились, — в сердцах сказал сын шорника. — Одно и то же слышу. А я боюсь. В пустыне помереть не боялся, а сейчас боюсь. Слишком мне с ней повезло, а судьба завистлива не хуже людей.
— Надо бы поспать, — озабоченно заметил Ироня. — Выспишься, и мысли ко благу переменятся. Сейчас же в тебе говорит предрассветная свирепая тоска, как древние выражались. Да! Прислушайся!
Стремглав прислушался.
Бонжурский лагерь молчал — солдатский храп и сонное бормотанье не в счет.
— Ничего не слышу, — сказал он. — Даже ветер не шумит.
— А-а, ты же не знаешь, — сказал Ироня. — Мы-то за эти дни привыкли, что чизбургские часовые на стенах перекликаются всю ноченьку: «Ты чего?» — «А ты чего?» — «Я ничего». — «Ну и я ничего». Даже стыдно за них, что слов для приличной переклички найти не могут. Так вот, помалкивают часовые нынче, поскольку дрыхнут! Молодец девка! Непременно ее надо сделать королевой! … Так же тихо, молчком, поднимался бонжурский лагерь. Коннетабль де Коленваль толкнул в плечо шевалье де Пьерекура и, когда тот открыл глаза, прикрыл ему рот огромной ладонью и сделал пальцами знак. Шевалье де Пьерекур тем же манером разбудил соседа, сосед — спящего рядом, и вскоре все воинство, включая известного труса и лжеца бастарда Полироля, было уже на ногах.
Даже отягощенные латами рыцари при нужде могут собраться бесшумно, а уж старые служаки из королевской гвардии — и подавно. Конские морды обмотали тряпками, но кони и сами помалкивали, не ржали задорно, понимали, что кавалерия во время приступа не самая главная.
Старый коннетабль недаром муштровал все лето свою пехоту.
Крепкий сборный мост через крепостной ров навели быстро и тоже без лишнего шума, поскольку изготовлены все его части были с таким умом, что бревна плотно ложились в предназначенные пазы, а дубовые сваи располагались таким образом, что забивать их не было никакой необходимости.
Наводили этот мост не в первый раз — и столь же быстро разбирали, не учиняя приступа. Чизбургские лучники только смеялись, глядя на усилия противника, и, зная, что боя не будет, берегли стрелы.
Впрочем, сейчас они безмолвствовали.
Колеса платформы, на которой закреплена была чудовищная таратута, не скрипнули, не взвизгнули на щедро смазанных осях. Сооружение, влекомое людьми и битюгами, неспешно поднималось вверх, по направлению к крепостным стенам.
Череп великана Акилы Пробивного зловеще скалился на конце тарана, нацелясь вперед своей несокрушимой и всесокрушающей лобной костью. Челюсть ему тоже на всякий случай подвязали тряпкой, чтобы не разорался до срока.
Все команды передавались бессловесно, да и нужды в них почти что не было — воистину бонжурская армия была на этот рассвет лучшей в мире.
Стремглава потянули за рукав. Он опомнился и последовал за горбуном.
Король Бонжурии Пистон Девятый самолично указал капитану Ларуссу место его отряда и показал сперва один, потом, стукнув себя в грудь, два пальца — мол, как только ворота вылетят, ты вбежишь первым, а я, так уж и быть, вторым.
Потом взял сына шорника за подбородок и задрал ему голову, заходясь в беззвучном торжествующем смехе.
На крепостной стене, высоко-высоко, виднелась тонкая фигурка в ярко-алом платье, подсвеченном первыми лучами.
В ярко-алом.
Стремглав уже прекрасно понимал, что следует сделать, но сделать ничего не успел, потому что окованные слоеной сталью ворота Чизбурга распахнулись сами, не дожидаясь соприкосновения с черепом Акилы Пробивного.
— Они сдаются! Вперед! — вскричал король, и тысячи глоток в ответ ему грянули озорную песню мижуйских пехотинцев:
Аты-баты, шли солдаты
На войну, как на парад.
Но они не виноваты,
И никто не виноват.
Если только в мире где-то
Начинается война -
Не виновна в том ни эта,
Ни другая сторона.
Если где-то реет знамя
И поднялась рать на рать -
Значит, кто-то там, над нами,
Вздумал в шахматы сыграть.
Наше знамя боевое
Разгоняет вражью тьму.
Мы влеченье половое
Даже чувствуем к нему!
Аты-баты, шли солдаты.
Кем солдаты аты-баты?
Кто осмелился опять
Нас, героев, аты-бать?
За воротами виднелось невысокое, пустяковое укрепление из мешков с песком. Над мешками и между ними торчали трубы не трубы, котлы не котлы… … Навстречу бонжурской армии грянули громы и пламя. Свистящие осколки чугуна искрошили все, что находилось на их пути — дерево, сталь, плоть.
Прямо в грудь короля ударила оторванная неведомой силой рука коннетабля де Коленваля, все еще сжимающая жезл полководца.
Рухнула и занялась пламенем дубовая таратута. Потом все повторилось. Убийственное пламя вырывалось уже не только из ворот, оно, оказывается, гнездилось и на стенах, и в бойницах башен, сокрушая фланги. Те, кто не был еще убит, утратили слух. Лучшие в Агенориде воины вопили от ужаса и не слышали своего вопля.
Победоносный поход Пистона Девятого закончился в крови и в дыму.
ГЛАВА 15,
в которой Стремглав в одиночку берется сделать то, чего не добилась вся бонжурская армия
… С великим изумлением Стремглав понял, что еще живет на белом свете — живет, вопреки измене любимой женщины, вопреки смертоносному огню, вопреки здравому смыслу.
Он разлепил заплывшие глаза и увидел небо, на котором исчезали одна за другой последние звезды.
«Отчего же я раньше-то туда не глядел? — подумал сын шорника. — Должно быть, оттого, что гонялся за славой, а слава — она всегда впереди, не вверху…» — Какая прекрасная смерть! — услышал он чей-то гнусавый голос. — Особенно когда это смерть врага. Какие великолепные золотые шпоры на этом воине в дырявых латах!
— Они ваши, мастер-палач! — откликнулся другой голос.
— Так сними их, болван! — гневно сказал тот, кого назвали мастером-палачом.
«Откуда взялся палач? — думал Стремглав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Сдается мне, чего-то ты, милый друг, недоговариваешь, — вздохнул Стремглав. — И другие тоже, даже его величество. Слушай, а он тут без меня к ней клиньев не бил? Он ведь от любовных стрел дуреет, ничего вокруг себя не помнит…
— Стыдно тебе так думать, капитан! — возмутился Ироня. — Он же не простолюдин, как мы с тобой… Нет, ты даже в голове такого не держи! Он истинный рыцарь!
— Ну да, — кивнул Стремглав. — Спящих собрался резать, все равно как те гады на постоялом дворе — помнишь?
— Ну ты сравнил! То враги нас резать хотели, то мы врагов! Это военная хитрость!
— Нигде не сказано, что рыцарь должен быть хитрым, это не входит в число его доблестей.
— Так ведь она всех заговорила, убедила, заколдовала — ты же ее знаешь! — не сдавался горбун.
— Вот-вот. А ведь слышал, как в Чизбурге с колдунами и колдуньями поступают.
— Она и там всех вокруг пальца обведет!
— Вы как сговорились, — в сердцах сказал сын шорника. — Одно и то же слышу. А я боюсь. В пустыне помереть не боялся, а сейчас боюсь. Слишком мне с ней повезло, а судьба завистлива не хуже людей.
— Надо бы поспать, — озабоченно заметил Ироня. — Выспишься, и мысли ко благу переменятся. Сейчас же в тебе говорит предрассветная свирепая тоска, как древние выражались. Да! Прислушайся!
Стремглав прислушался.
Бонжурский лагерь молчал — солдатский храп и сонное бормотанье не в счет.
— Ничего не слышу, — сказал он. — Даже ветер не шумит.
— А-а, ты же не знаешь, — сказал Ироня. — Мы-то за эти дни привыкли, что чизбургские часовые на стенах перекликаются всю ноченьку: «Ты чего?» — «А ты чего?» — «Я ничего». — «Ну и я ничего». Даже стыдно за них, что слов для приличной переклички найти не могут. Так вот, помалкивают часовые нынче, поскольку дрыхнут! Молодец девка! Непременно ее надо сделать королевой! … Так же тихо, молчком, поднимался бонжурский лагерь. Коннетабль де Коленваль толкнул в плечо шевалье де Пьерекура и, когда тот открыл глаза, прикрыл ему рот огромной ладонью и сделал пальцами знак. Шевалье де Пьерекур тем же манером разбудил соседа, сосед — спящего рядом, и вскоре все воинство, включая известного труса и лжеца бастарда Полироля, было уже на ногах.
Даже отягощенные латами рыцари при нужде могут собраться бесшумно, а уж старые служаки из королевской гвардии — и подавно. Конские морды обмотали тряпками, но кони и сами помалкивали, не ржали задорно, понимали, что кавалерия во время приступа не самая главная.
Старый коннетабль недаром муштровал все лето свою пехоту.
Крепкий сборный мост через крепостной ров навели быстро и тоже без лишнего шума, поскольку изготовлены все его части были с таким умом, что бревна плотно ложились в предназначенные пазы, а дубовые сваи располагались таким образом, что забивать их не было никакой необходимости.
Наводили этот мост не в первый раз — и столь же быстро разбирали, не учиняя приступа. Чизбургские лучники только смеялись, глядя на усилия противника, и, зная, что боя не будет, берегли стрелы.
Впрочем, сейчас они безмолвствовали.
Колеса платформы, на которой закреплена была чудовищная таратута, не скрипнули, не взвизгнули на щедро смазанных осях. Сооружение, влекомое людьми и битюгами, неспешно поднималось вверх, по направлению к крепостным стенам.
Череп великана Акилы Пробивного зловеще скалился на конце тарана, нацелясь вперед своей несокрушимой и всесокрушающей лобной костью. Челюсть ему тоже на всякий случай подвязали тряпкой, чтобы не разорался до срока.
Все команды передавались бессловесно, да и нужды в них почти что не было — воистину бонжурская армия была на этот рассвет лучшей в мире.
Стремглава потянули за рукав. Он опомнился и последовал за горбуном.
Король Бонжурии Пистон Девятый самолично указал капитану Ларуссу место его отряда и показал сперва один, потом, стукнув себя в грудь, два пальца — мол, как только ворота вылетят, ты вбежишь первым, а я, так уж и быть, вторым.
Потом взял сына шорника за подбородок и задрал ему голову, заходясь в беззвучном торжествующем смехе.
На крепостной стене, высоко-высоко, виднелась тонкая фигурка в ярко-алом платье, подсвеченном первыми лучами.
В ярко-алом.
Стремглав уже прекрасно понимал, что следует сделать, но сделать ничего не успел, потому что окованные слоеной сталью ворота Чизбурга распахнулись сами, не дожидаясь соприкосновения с черепом Акилы Пробивного.
— Они сдаются! Вперед! — вскричал король, и тысячи глоток в ответ ему грянули озорную песню мижуйских пехотинцев:
Аты-баты, шли солдаты
На войну, как на парад.
Но они не виноваты,
И никто не виноват.
Если только в мире где-то
Начинается война -
Не виновна в том ни эта,
Ни другая сторона.
Если где-то реет знамя
И поднялась рать на рать -
Значит, кто-то там, над нами,
Вздумал в шахматы сыграть.
Наше знамя боевое
Разгоняет вражью тьму.
Мы влеченье половое
Даже чувствуем к нему!
Аты-баты, шли солдаты.
Кем солдаты аты-баты?
Кто осмелился опять
Нас, героев, аты-бать?
За воротами виднелось невысокое, пустяковое укрепление из мешков с песком. Над мешками и между ними торчали трубы не трубы, котлы не котлы… … Навстречу бонжурской армии грянули громы и пламя. Свистящие осколки чугуна искрошили все, что находилось на их пути — дерево, сталь, плоть.
Прямо в грудь короля ударила оторванная неведомой силой рука коннетабля де Коленваля, все еще сжимающая жезл полководца.
Рухнула и занялась пламенем дубовая таратута. Потом все повторилось. Убийственное пламя вырывалось уже не только из ворот, оно, оказывается, гнездилось и на стенах, и в бойницах башен, сокрушая фланги. Те, кто не был еще убит, утратили слух. Лучшие в Агенориде воины вопили от ужаса и не слышали своего вопля.
Победоносный поход Пистона Девятого закончился в крови и в дыму.
ГЛАВА 15,
в которой Стремглав в одиночку берется сделать то, чего не добилась вся бонжурская армия
… С великим изумлением Стремглав понял, что еще живет на белом свете — живет, вопреки измене любимой женщины, вопреки смертоносному огню, вопреки здравому смыслу.
Он разлепил заплывшие глаза и увидел небо, на котором исчезали одна за другой последние звезды.
«Отчего же я раньше-то туда не глядел? — подумал сын шорника. — Должно быть, оттого, что гонялся за славой, а слава — она всегда впереди, не вверху…» — Какая прекрасная смерть! — услышал он чей-то гнусавый голос. — Особенно когда это смерть врага. Какие великолепные золотые шпоры на этом воине в дырявых латах!
— Они ваши, мастер-палач! — откликнулся другой голос.
— Так сними их, болван! — гневно сказал тот, кого назвали мастером-палачом.
«Откуда взялся палач? — думал Стремглав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78