В рассказе фигурировали англичане, а не немцы. Но если
вспомнить, что когда-то на Руси всех европейцев звали немцами и
если допустить, что рассказчик не приврал, значит и вправду: что
немцу смерть, то русскому здорово. Без шуток, в советских лагерях
русские оказывались выносливее всех. Закалка.
хх) Весельчак Борька Печенев вскоре после пожара погиб -
несчастный случай в шахте. Вообще-то процент производственного
травматизма на шахтах Инты был не слишком высок. В хирургическое
отделение городской больницы попадали по большей части не жертвы
подземных аварий, а мотоциклисты. Типовой сюжет: пьяный
мотоциклист на полном ходу врезается в деревянные перила моста и
летит на лед речки Угольной. Пока он лечит в больнице ушибы и
переломы, жена продает мотоцикл - если от него что-то осталось.
Чаще всего лихачи этим и отделывались. Но один из них, молодой
эстонец, только что женившийся, размозжил мошонку; его пришлось
кастрировать.
ххх) Варлам Шаламов считал, что лагерный опыт не может быть
позитивным. Но послеколымский взлет Шаламова-писателя позволяет,
по-моему, усомниться в справедливости этого утверждения.


XXI. БРАЧНАЯ ПОРА
Ярослав Васильевич писал нам из зоны: "Реформы сыпятся как из рога.
Но главного пока нет, хотя все движется, как будто, в том самом
вожделенном направлении". Да, до главного - даже до отмены веного
поселения - было далеко. Минлаг упирался, цепляясь за остатки
своего "особого режима": шахтерскому начальству не велено было
брать на работу вечных поселенцев, - хотелось отделить вчерашних
зеков от сегодняшних. Но уголь-то добывать надо было! Поупирались
и отменили дурацкий запрет. Так что многие из наших, выйдя из
лагеря, через день - другой возвращались на свое рабочее место.
Не коснулось это послабление одного только Лена Уинкота.
В первый день свободы он пришел к нам на Угольную 14 и
попросился на ночлег. Перенаселенность нашей хибары его не
смутила: моряк может выспаться на галстуке, объяснил Лен. Лишнего
галстука у нас не нашлось и Уинкот переночевал на половичке, рядом
с Робином. Назавтра он пошел устраиваться на работу - но не тут то
было. Вроде бы, и должность, на которую он претендовал, была не
особенно завидная: последний год Лен работал подземным
ассенизатором, вывозил из шахты какашки. Оказалось - нельзя.
Других пускали в шахту, а англичанину отказали.
Он отправился качать права к оперуполномоченному.
- Это расовая дискриминация! - шумел Уинкот. Опер тоже повысил
голос:
- В Советском Союзе нет расовой дискриминации.
Лен усмехнулся:
- Молодой человек, вы еще сосали титю своей мамы, когда
английский королевский суд судил меня за то, что я говорил: в
Советском Союзе нет расовой дискриминации!
Не найдя правды в Инте, Лен попробовал поискать ее в другом
месте. Обидно было: эсэсовца Эрика Плезанса отправили в Англию, а
Уинкота, пострадавшего за симпатию к Стране Советов, держат на
Крайнем Севере этой самой страны. И он написал письмо Хрущеву - а
перед тем как отправить, прочитал нам:"Уважаемый Никита Сергеевич,
когда вы будете ехать в Англию, Вас поведут в парламент. Там на
стене висит интересный документ: призвание к военным морякам
Королевского Флота, чтобы делать забастовку. Может быть, Вам
интересно тоже, что автор этого призвания сейчас в Инте и ждет,
что Вы, Никита Сергеевич, его освободите".
Текст мы одобрили и даже не стали править -только посоветовали
вместо "призвание" написать "воззвание".
Самое смешное, что письмо сработало: Уинкот вернулся в Москву
раньше нас. Восстановился в Союзе Писателей, получил квартиру и
опять женился на русской женщине - библиотекарше Елене. Он заказал
визитную карточку: "Лен и Лена Уинкот". А мы их звали - заглаза -
Уинкот и Уинкошка. Мы любили слушать его разговоры с сынишкой
Лены:
- Вова, иди в мэгэзин и купи полкело скомбра.
- Чего?
- Я русским языком сказал: купи полкело скомбра.
- Полкило чего, Леонард Джонович?
- Скомбра! Скомбра! Это рыбы такой, глупый мальчик.
- Может, скумбрия?
- Да. Скомбра.
Я подозреваю, что Лен нарочно не избавлялся от акцента и даже
аггравировал его: знал, что к иностранцам у нас относятся лучше,
чем к своим. (Эту странную смесь подозрительности и угодливости
отмечали многие из писавших про Россию -даже про допетровскую.)
В Москве Лен Уинкот написал хорошую книгу о своей английской
молодости, ездил вместе с Леной на презентацию и в Лондоне охотно
давал интервью:
- Мой корабль - коммунизм. Были бури, была сильная качка, но я
всегда твердо стоял на палубе.
Тут он слегка привирал. До возвращения в Москву о коммунизме Лен
отзывался не лучше остальных интинцев, чем очень сердил Минну
Соломоновну.
Вот кто действительно твердо стоял на палубе давшего крен
корабля, так это Саламандровна - социалистка-бундовка с
дореволюционным стажем.
Нашу с Юликом посадку она воспринимала философски:
- Деточки, вам выпало быть навозом на полях истории.
- Не хочу я быть навозом! - кричал я. - Даже на полях истории!
- Что поделать, Валерик. Ты не хочешь, но так получилось.
Уинкоту фрау Минна не могла простить измену идеалам. Она без интереса
слушала его, как нам казалось, вполне здравые рассуждения. А был
он разговорчив, даже болтлив и совсем не похож на сдержанных
английских джентльменов из книг нашего детства.
- В Англии никогда не будет революции, - втолковывал он
Саламандровне. - Никогда!
И объяснял, почему: вот на митинге в Гайд-Парке произносит
пламенную речь анархист - ругает буржуазию, обличает
империалистов, поносит монархию. Его слушают человек тридцать. В
сторонке стоит полисмен, тоже слушает, но не вмешивается. И только
когда оратор в конце своей речи воскликнет:
- А теперь, братья и сестры, возьмем бомбу и бросим ее в
Бекингемский дворец! - полисмен поднимет руку и скажет:
- Леди и джентльмены! Тех, кто возьмет бомбу и пойдет к
Бекингемскому дворцу, прошу сделать шаг вправо. А кто не пойдет -
шаг влево.
Все тридцать человек делают шаг влево и тихо расходятся.
Но Минна Соломоновна таким шуткам не смеялась, она свято верила
в неизбежность мировой революции. Мы с ней не спорили; за нас
спорил - сменяя Уинкота - отец Сашки Переплетчикова, приехавший
навестить непутевого сына. Его аргументы были не идейного, а чисто
экономического свойства:
- Нет, вы мне скажите: сколько булок я мог купить при царе на
три копейки?
- Причем тут булки! - сердилась Саламандровна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120