и сотни реликвий и всевозможных ценных предметов, принадлежащих Доре. Возможно, часть из них она получила в подарок от Роджера – до того момента, когда узнала о нем правду. На деревянных рамах окон и дверных косяках я заметил какие-то записи, сделанные черными чернилами.
Я положил Дору на кровать, и она уткнулась ли­цом в подушку. Все постельные принадлежности бы­ли такими чистыми, тщательно выстиранными и вы­глаженными, что казались новыми.
Когда я протянул Доре свой шелковый носовой платок, она чуть повернула голову, взяла его, но тут же захотела отдать обратно.
– Он слишком красив, – объяснила она.
– Нет-нет, возьмите, – настоятельно попросил я. – Это пустяк. У меня таких сотни.
В нос мне снова ударил аромат менструальной крови. Ну да, конечно, у нее же месячные, и кровь скопилась внутри мягкой хлопковой прокладки меж­ду ног. Запах казался мне восхитительным – мысль о том, с каким наслаждением я стал бы сейчас сли­зывать эту кровь, была неимоверно мучительной. Ко­нечно, это не кровь в чистом виде, но она составляет основу менструальных выделений, и я с трудом сдер­живал себя от искушения сделать то, что мы, вампи­ры, делаем довольно часто. Вы понимаете, о чем речь? Мы слизываем кровь с губ, что расположены у жен­щины между ног. Таким образом я мог бы напить­ся крови Доры, не причинив ей при этом никакого вреда.
Однако сейчас, в таких обстоятельствах, подобный поступок был бы непростительным – мне казалось кощунственным даже думать об этом.
В комнате повисла долгая тишина.
Я устроился на деревянном стуле с прямой спин­кой. Дора наконец поднялась и села на кровати, скрес­тив ноги. Она успела достать откуда-то коробку с но­совыми платками и теперь без конца сморкалась и вытирала глаза. Мой шелковый платок она по-преж­нему сжимала в руке.
Ее крайне взволновало мое присутствие, однако страха она не испытывала и была слишком погруже­на в собственное горе, чтобы по достоинству оценить тот факт, что рядом с ней сидит живое доказательство справедливости верований в существование сверхъ­естественных созданий – мертвец, в груди которою бьется сердце и который способен действовать как обыкновенный человек. У нее не было сил, чтобы осмыслить это сейчас, однако и забыть об этом она не могла. Ее бесстрашие было проявлением истинной смелости и отваги. Дору отнюдь нельзя было обви­нить в глупости. Все дело в том, что в некоторых во­просах она оказывалась настолько выше страха, что никакой трус просто не способен был это осознать.
Люди недалекие, возможно, назвали бы ее фатали­сткой. Но это неверно. Она обладала способностью видеть далеко вперед – способностью, которая по­зволяла ей никогда не впадать в панику. Кое-кому только перед самой кончиной – когда игра окончена и родственники уже успели сказать последнее «про­сти» – удается постичь идею неизбежности собствен­ной смерти. А Дора всегда и все воспринимала имен­но с такой трагической, роковой и в то же время совершенно правильной точки зрения.
Я старательно смотрел в пол. Нет, я не должен по­зволить себе влюбиться в Дору.
Желтоватые – цвета янтаря – сосновые доски были тщательно отшлифованы, покрыты лаком и на­терты. Очень красиво. Со временем весь дом, должно быть, будет выглядеть именно так. Красавица и Чу­довище… А уж что касается чудовищ – я имею в ви­ду настоящих, – то я действительно потрясающий экземпляр.
Мне было очень стыдно за то, что в минуты горя и страданий я способен думать о том, как хорошо было бы танцевать с Дорой здесь, в просторных залах и ко­ридорах. Мысли о Роджере и пришедшие следом за ними воспоминания о преследователе, о твари, кото­рая меня ждет, быстро вернули меня к действитель­ности.
Я бросил взгляд на рабочий стол Доры. Два телефо­на, компьютер, стопки книг, на самом уголке – ма­ленький телевизор с экраном не более четырех-пяти дюймов, предназначенный исключительно для рабо­ты, то есть для связи с остальным миром с помощью присоединенного к задней панели толстого черного кабеля.
В комнате, совершенно не похожей на монаше­скую келью, было и множество других современных электронных приборов и приспособлений. А надписи на белых рамах и косяках сообщали нечто вроде: «Мистика противостоит теологии»…
Да, мистика противостоит теологии – об этом го­ворил Роджер, пытаясь объяснить, что Доре никак не удавалось гармонично совместить в себе эти два на­чала, а она обладала и тем и другим, хотя неустанно называла себя исключительно теологом. Свою же коллекцию церковных сокровищ Роджер считал ис­ключительно мистической, связанной с церковными таинствами. Впрочем, таковой она и была в действи­тельности.
Мне вдруг вспомнился еще один эпизод из далеко­го детства в Оверни. Увидев в церкви распятие, я был потрясен видом нарисованной краской крови, струившейся из-под ногтей. Наверное, тогда я был еще совсем маленьким. Позже, лет примерно в пятна­дцать, в темных углах той самой церкви я совокуплял­ся с деревенскими девушками – непростительный грех, и в те времена это было своего рода геройством; к тому же сын землевладельца и хозяина замка в на­шей деревне рассматривался как нечто вроде желан­ного быка-производителя. А мои братья в нарушение всех традиций вели себя на удивление целомудренно. Странно, что от их жалкой добродетели не страдал урожай на полях. Впрочем, я с легкостью отдувался за всех. Мысль об этом вызвала у меня улыбку. Но все это, повторяю, было позже, а распятие я увидел лет в шесть-семь. «Какая ужасная смерть!» – необдуманно воскликнул я. Услышав столь кощунственное, хотя и совершенно искреннее высказывание, мать рассмея­лась и долго не могла успокоиться, а отец был вне себя от гнева и стыда за своего отпрыска.
Негромкий шум машин, проносившихся по На­полеон-авеню, действовал успокаивающе.
Во всяком случае, на меня.
Дора тяжело вздохнула. И вдруг я почувствовал ее ладонь на своей руке – прикосновение было мягким и мгновенным, но я отчетливо ощутил, как ее пальцы прижались к рукаву, словно пытаясь определить, что за плоть скрывается под толстой шерстяной тканью.
А потом те же пальцы скользнули по моему лицу.
Не знаю почему, но этот жест очень характерен для смертных. Как будто стараясь понять, что мы со­бой представляем, они сгибают пальцы и костяшка­ми проводят по нашим лицам. Возможно, такой жест кажется им более безопасным – создает иллюзию, что они касаются кого-то, если можно так выразить­ся, опосредованно, в то время как прикосновение подушечками пальцев слишком интимно.
Я не шелохнулся, позволяя ей сделать это, как буд­то она слепая, желающая оказать мне знаки внима­ния. Рука ее медленно двинулась к моим волосам. В комнате достаточно света, чтобы она могла увидеть, как они густы и красивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135