И Бог обратился к распростертым ниц:
«Встаньте, сыны Мои, или мы здесь останемся до скончания времен».
«Это насмешка, Господи, но я ее заслужил, – сказал я. – Благодарю Тебя».
Я слышал, как, шумно шелестя крыльями и хитонами, они поднимаются позади меня, чтобы стать по меньшей мере такими же высокими и прямыми, какими могли быть храбрые люди, живущие на земле под ними.
«Господи, мои доводы просты, – вымолвил я, – но ты конечно же не сможешь от них отмахнуться. Я изложу их как можно доходчивее и точнее. До какого-то момента своего развития приматы там, внизу, были частью природы и подчинялись ее законам. По мере усовершенствования их мозга они делались все более изобретательными, и их сражения с другими животными становились самыми свирепыми и кровавыми из того, что довелось видеть Суду Небесному. Все это правда. И весь их интеллект привел к умножению средств, которыми человечество навлекало на себя великие страдания.
Но ничто из увиденного мною на войне, и на казнях, и даже при опустошении целых поселений и деревень не превосходило по дикости сцены, происходящие среди насекомых, или рептилий, или низших млекопитающих, которые слепо и бессмысленно борются за две вещи: чтобы выжить и чтобы произвести как можно больше потомства».
Я остановился – из вежливости и чтобы произвести эффект. Господь ничего не сказал. Я продолжал:
«Затем наступил момент, когда эти приматы довольно сильно приблизились к Твоему образу, каким мы воспринимаем его в себе самих и который в определенном смысле отличается от прочей природы. И когда им стала очевидна логика жизни и смерти, это не означало лишь проявления самосознания. Не настолько это было просто. Напротив, самосознание выросло из новой и совершенно неестественной способности любить.
И именно в те времена человечество стало разделяться на семьи, кланы и племена, объединенные внутри себя сокровенными знаниями о личности друг друга, а не общностью вида, и они вместе переживали страдания и счастье, связанные узами любви. Господи, род человеческий – вне природы. Если бы Ты снизошел и…»
«Мемнох, берегись!» – прошептал Бог.
«Прости, Отче, – ответил я, кивая и сжимая за спиной руки, чтобы не начать ими яростно жестикулировать. – Я хотел сказать вот что: спустившись вниз и заглянув в семьи, здесь и там по всему миру, Тобой созданному, я воспринял семью как новый неподражаемый цветок, соцветие чувств и интеллекта, из-за своей хрупкости оторвавшееся от природных стеблей, от которых питалось, и теперь оказавшееся во власти стихии. Любовь, Господи, – я наблюдал ее, я чувствовал любовь мужчин и женщин друг к другу и к их детям, и желание жертвовать друг ради друга, и скорбь по умершим, и желание отыскать души этих умерших в грядущей жизни, и думать о грядущем, где они смогут вновь соединиться с этими душами.
Именно благодаря этой любви и семейным узам, благодаря этому редкому и неподражаемому соцветию – такому созидательному, Господь мой, что оно казалось подобием Твоих созданий, – души этих существ оставались живыми и после смерти! Что другое в природе могло бы совершить это, Господи? Все, что было взято, отдается земле. Твоя мудрость проявляется повсюду; и всех тех, кто страдает и умирает под сводом Твоих небес, милосердно погружают в жестокое неведение относительно порядка вещей, который в конечном итоге подразумевает их собственную смерть.
Но не мужчин и не женщин! В сердце своем, любя друг друга – супруг супругу, одна семья другую семью, – они вообразили себе Небеса, Господь мой. Они вообразили то время, когда воссоединятся души и восстановится человеческий род, и все запоют в блаженстве! Они придумали себе вечность, потому что этого требует их любовь, Господи. Они зачали эти идеи, как зачинают детей из плоти! Я, ангел-хранитель, и я это видел».
И снова настала тишина. Небеса безмолвствовали, и звуки исходили лишь от лежащей внизу земли: шепот ветра, слабое колыхание морей и неясные, отдаленные стенания душ – на земле и в преисподней.
«Господи, – молвил я, – они стремятся к небесам. Они воображают себе вечность или бессмертие – не знаю что именно. Они страдают от несправедливости, разлук, болезней и смерти, на что никакие другие животные не способны. И души их велики. В преисподней они становятся выше любви к себе и забот о себе во имя любви. Любовь бесконечно обращается между землей и преисподней. Господи, они создали нижний круг незримого судилища! Они пытаются умилостивить Твой гнев, ибо знают, что Ты здесь! И, Господи, они хотят знать о Тебе все. И о себе тоже. Они знают и хотят приумножать знание!»
То были главные мои доводы, и я это понимал. Но опять Господь не прервал меня и не ответил мне.
«Я воспринял людей, – продолжал я, – по меньшей мере как Твое величайшее свершение, еще бы – создать существо, наделенное самосознанием, имеющее представление о времени, с достаточно развитым интеллектом, способным к столь быстрому усвоению знаний, что даже не всякий ангел-хранитель способен на это.
Предложение, с которым я пришел к тебе, Господи, таково: нельзя ли подарить этим душам, пребывающим ли во плоти, обитающим ли в преисподней, часть нашего света? Нельзя ли подарить им свет, подобно тому, как животным дают воду, когда те хотят пить? И не могут ли эти души, удостоенные однажды божественного доверия, рассчитывать на то, что займут какое-то, пусть малое, место на этом Суде Небесном, которому нет конца?»
Наступившая тишина казалась дремотной и вечной, словно до начала времен.
«Нельзя ли попытаться сделать это, о Господи? Ибо, если не пытаться, не будет ли участь тех невидимых выживших душ состоять в том, что они станут грубеть и все больше увязать во плоти и это приведет не к познанию истинной природы вещей, а к появлению извращенных идей, основанных на отрывочных фактах и инстинктивном страхе?»
На этот раз я не стал выдерживать вежливую паузу и сразу продолжил:
«Господи, когда я вошел в плоть, когда я был с женщиной, то это произошло потому, что она была прекрасна – да! – и напоминала нас, и могла даровать тот вид плотского наслаждения, который нам неведом Само собой разумеется, Господи, это наслаждение неизмеримо мало в сравнении с Твоим величием, но говорю Тебе, Господи, в тот миг, когда я возлег с нею, а она – со мною и мы вместе познали это наслаждение, рев того невеликого пламени все же напоминал звуки песен обитателей горних высот!
На один миг сердца наши остановились, Господи. Мы познали вечность через плоть – мужчина во мне знал, что женщина это тоже понимает. Мы познали нечто возвышающееся надо всеми земными чаяниями, нечто истинно божественное».
Я умолк. Что еще мог я сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
«Встаньте, сыны Мои, или мы здесь останемся до скончания времен».
«Это насмешка, Господи, но я ее заслужил, – сказал я. – Благодарю Тебя».
Я слышал, как, шумно шелестя крыльями и хитонами, они поднимаются позади меня, чтобы стать по меньшей мере такими же высокими и прямыми, какими могли быть храбрые люди, живущие на земле под ними.
«Господи, мои доводы просты, – вымолвил я, – но ты конечно же не сможешь от них отмахнуться. Я изложу их как можно доходчивее и точнее. До какого-то момента своего развития приматы там, внизу, были частью природы и подчинялись ее законам. По мере усовершенствования их мозга они делались все более изобретательными, и их сражения с другими животными становились самыми свирепыми и кровавыми из того, что довелось видеть Суду Небесному. Все это правда. И весь их интеллект привел к умножению средств, которыми человечество навлекало на себя великие страдания.
Но ничто из увиденного мною на войне, и на казнях, и даже при опустошении целых поселений и деревень не превосходило по дикости сцены, происходящие среди насекомых, или рептилий, или низших млекопитающих, которые слепо и бессмысленно борются за две вещи: чтобы выжить и чтобы произвести как можно больше потомства».
Я остановился – из вежливости и чтобы произвести эффект. Господь ничего не сказал. Я продолжал:
«Затем наступил момент, когда эти приматы довольно сильно приблизились к Твоему образу, каким мы воспринимаем его в себе самих и который в определенном смысле отличается от прочей природы. И когда им стала очевидна логика жизни и смерти, это не означало лишь проявления самосознания. Не настолько это было просто. Напротив, самосознание выросло из новой и совершенно неестественной способности любить.
И именно в те времена человечество стало разделяться на семьи, кланы и племена, объединенные внутри себя сокровенными знаниями о личности друг друга, а не общностью вида, и они вместе переживали страдания и счастье, связанные узами любви. Господи, род человеческий – вне природы. Если бы Ты снизошел и…»
«Мемнох, берегись!» – прошептал Бог.
«Прости, Отче, – ответил я, кивая и сжимая за спиной руки, чтобы не начать ими яростно жестикулировать. – Я хотел сказать вот что: спустившись вниз и заглянув в семьи, здесь и там по всему миру, Тобой созданному, я воспринял семью как новый неподражаемый цветок, соцветие чувств и интеллекта, из-за своей хрупкости оторвавшееся от природных стеблей, от которых питалось, и теперь оказавшееся во власти стихии. Любовь, Господи, – я наблюдал ее, я чувствовал любовь мужчин и женщин друг к другу и к их детям, и желание жертвовать друг ради друга, и скорбь по умершим, и желание отыскать души этих умерших в грядущей жизни, и думать о грядущем, где они смогут вновь соединиться с этими душами.
Именно благодаря этой любви и семейным узам, благодаря этому редкому и неподражаемому соцветию – такому созидательному, Господь мой, что оно казалось подобием Твоих созданий, – души этих существ оставались живыми и после смерти! Что другое в природе могло бы совершить это, Господи? Все, что было взято, отдается земле. Твоя мудрость проявляется повсюду; и всех тех, кто страдает и умирает под сводом Твоих небес, милосердно погружают в жестокое неведение относительно порядка вещей, который в конечном итоге подразумевает их собственную смерть.
Но не мужчин и не женщин! В сердце своем, любя друг друга – супруг супругу, одна семья другую семью, – они вообразили себе Небеса, Господь мой. Они вообразили то время, когда воссоединятся души и восстановится человеческий род, и все запоют в блаженстве! Они придумали себе вечность, потому что этого требует их любовь, Господи. Они зачали эти идеи, как зачинают детей из плоти! Я, ангел-хранитель, и я это видел».
И снова настала тишина. Небеса безмолвствовали, и звуки исходили лишь от лежащей внизу земли: шепот ветра, слабое колыхание морей и неясные, отдаленные стенания душ – на земле и в преисподней.
«Господи, – молвил я, – они стремятся к небесам. Они воображают себе вечность или бессмертие – не знаю что именно. Они страдают от несправедливости, разлук, болезней и смерти, на что никакие другие животные не способны. И души их велики. В преисподней они становятся выше любви к себе и забот о себе во имя любви. Любовь бесконечно обращается между землей и преисподней. Господи, они создали нижний круг незримого судилища! Они пытаются умилостивить Твой гнев, ибо знают, что Ты здесь! И, Господи, они хотят знать о Тебе все. И о себе тоже. Они знают и хотят приумножать знание!»
То были главные мои доводы, и я это понимал. Но опять Господь не прервал меня и не ответил мне.
«Я воспринял людей, – продолжал я, – по меньшей мере как Твое величайшее свершение, еще бы – создать существо, наделенное самосознанием, имеющее представление о времени, с достаточно развитым интеллектом, способным к столь быстрому усвоению знаний, что даже не всякий ангел-хранитель способен на это.
Предложение, с которым я пришел к тебе, Господи, таково: нельзя ли подарить этим душам, пребывающим ли во плоти, обитающим ли в преисподней, часть нашего света? Нельзя ли подарить им свет, подобно тому, как животным дают воду, когда те хотят пить? И не могут ли эти души, удостоенные однажды божественного доверия, рассчитывать на то, что займут какое-то, пусть малое, место на этом Суде Небесном, которому нет конца?»
Наступившая тишина казалась дремотной и вечной, словно до начала времен.
«Нельзя ли попытаться сделать это, о Господи? Ибо, если не пытаться, не будет ли участь тех невидимых выживших душ состоять в том, что они станут грубеть и все больше увязать во плоти и это приведет не к познанию истинной природы вещей, а к появлению извращенных идей, основанных на отрывочных фактах и инстинктивном страхе?»
На этот раз я не стал выдерживать вежливую паузу и сразу продолжил:
«Господи, когда я вошел в плоть, когда я был с женщиной, то это произошло потому, что она была прекрасна – да! – и напоминала нас, и могла даровать тот вид плотского наслаждения, который нам неведом Само собой разумеется, Господи, это наслаждение неизмеримо мало в сравнении с Твоим величием, но говорю Тебе, Господи, в тот миг, когда я возлег с нею, а она – со мною и мы вместе познали это наслаждение, рев того невеликого пламени все же напоминал звуки песен обитателей горних высот!
На один миг сердца наши остановились, Господи. Мы познали вечность через плоть – мужчина во мне знал, что женщина это тоже понимает. Мы познали нечто возвышающееся надо всеми земными чаяниями, нечто истинно божественное».
Я умолк. Что еще мог я сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135