Естественно, папа, как и другие землевладельцы, бил захватчиков с одинаковой суровостью, будь то шотландцы, или англичане, или кто-нибудь еще. К тому же большинство захватчиков занимали земли на западе, где, я знаю, почва была плодороднее. Поэтому никогда у мамы не было повода разрываться между верностью мужу и страхом перед королем.
В то время, когда мама рассказывала мне обо всем этом, я, конечно, не знала, почему отец всегда старался помнить о цели их женитьбы. Я думала, что это неправильно, но по многим причинам никогда не говорила с ним на эту тему. Важнее всего то, что, когда он увидел, что мама умирает, он смягчился и стал с ней ласковее. Я боялась тогда упрекать его за прежнюю холодность, чтобы он не сердился на маму за разговор со мной о ее долгих страданиях и не отнимал то тепло, которое наконец-то дал ей. Были также и другие причины. Я обожала отца и мне было тяжело, даже ради умирающей мамы, заставлять его страдать или сердиться. Кроме того, у меня было слишком мало времени и сил, чтобы обращать на что-нибудь внимание, так как мама ослабела, и все больше и больше домашних забот ложилось на мои плечи. Мне было всего тринадцать, и из страха какой-либо ошибки, которая навлекла бы на меня презрение слуг и вызвала их непослушание, я многое делала сама или по десять раз обдумывала каждое приказание, прежде чем осмеливалась отдать его.
Я не упоминаю о моем горе из-за болезни и смерти матери отчасти оттого, что оно потускнело с годами, которые минули с тех пор, а отчасти потому что в этот период у меня было столько страданий, что мне тяжело отличить одну боль от другой. Я знаю, что все в воле Божьей и что промысл Божий выше нашего понимания. Я грешна и недостаточно смиренна – я говорила это много раз, – но все же я думаю, что это жестоко и несправедливо, когда все горести так неожиданно сваливаются на голову тому, кто не готов к их тяжести. Горести, как и любое другое бремя, должны приходить сначала понемногу, а затем уже больше, когда появятся силы их выносить.
Но у меня все было не так. Со дня моего рождения меня ласкали н баловали. Мои братья могли спорить и драться друг с другом, но никогда бы не позволили себе воевать с девчонкой. В раннем детстве я была куклой, любимой забавой для всех мужчин моей семьи. Каждый считал должным, навещая меня, обязательно принести мне новую игрушку или, позднее, новую ленточку, кружева или другое украшение. Сказать по правде, хотя я была рослой и крепкой, все они, и отец в том числе, так внимательно следили за мной, что иногда я чувствовала, что задыхаюсь от их опеки. Не успею я покружиться, как уже кто-нибудь из них кричит: «Осторожнее, закружится головка и упадешь.» Стоит мне самостоятельно пойти прямой дорогой, как меня тут же возьмут за руку, чтобы быть уверенным, что я не споткнусь и не разобью нос.
Живи я постоянно среди них, они сделали бы меня неспособной вздохнуть без посторонней помощи и совершенно испортили бы мой. характер. Но все мои семеро братьев, то появляясь, то исчезая, бывали дома достаточно редко. Папа тоже часто отсутствовал или был занят. Таким образом, все заботы обо мне легли, на маму. Мама видела, что отец и братья скоро погубят меня и, как только я научилась ходить и говорить, она занялась моим воспитанием. Мама хотела, чтобы я была настоящей личностью, не слабее и не глупее, чем братья. Поэтому не только обучала меня всем женским уменьям, которыми сама обладала, но и воспитывала мой характер. Если мама приказывала мне принести для нее письмо, а я говорила, что устала, она посылала меня по этому маршруту пять раз. Если я плакала без причины, она крепко наказывала меня, чтобы у меня эта причина появилась. Если я надувала губы и жаловалась, что урок слишком труден, она задавала мне в два раза больше и еще труднее.
Я быстро поняла, что достаточно сильна и достаточно умна, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Баловство моих мужчин пробуждало во мне демона зла. Яснее говоря, я обводила их вокруг пальца. Настраивая одного против другого и действуя через их страх за меня, я склонила их научить меня разным неподобающим вещам. К папе было легче всего подлизаться со слезами. Я плакала и умоляла его, и он научил меня ездить верхом на толстом, мирном пони. А потом мне потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы применить это умение к быстрой длинноногой кобыле, которую звали Винигре – Кусачка – за ее привычку кусаться. (Меня она не кусала, так как я приносила ей сладости). И к тому времени, когда папа это узнал, я управляла ею так искусно, что он больше гордился мною, чем сердился.
Дункан, мой старший брат, научил меня стрелять из лука, а Малькольм, второй мой брат, – приучать ястребов. Дональд был обожаем женщинами, даже не желая того; он научил меня пользоваться ножом и другими способами самообороны против мужчин. Эндрю научил меня читать и писать. Ангус брал меня с собой на охоту. Он был только на четыре года старше меня и не считал, что я настолько хрупка и слаба, как думают старшие братья. Два младших, Магнус и Фергус, не учили меня ничему новому, но я оттачивала на них свои уменья, и они знали, что меня не сломить.
Итак, моя жизнь была полна радости, праведной и неправедной, пока мне не пошел тринадцатый год. Я родилась весной, в майский день, и этот день всегда был большим праздником для нашей семьи. Мои братья, где бы они ни были, при возможности всегда приходили, чтобы вместе поздравить меня, и поэтому пятеро из них собрались в 1129 году. Пришли пятеро, и четверо из них, причем двое с женами и детьми, здесь умерли.
Тогда я сама тяжело болела и не могла понять то горе, которое обрушилось на нас. А осмыслив его, я плакала дни напролет и снова заболела. Я помню, как отец сидел возле меня, пытаясь утешить и упрашивая хоть что-нибудь съесть, как он сам плакал, как всю ночь, укачивая, носил меня на руках в надежде, что я засну. От этой заботливости мне делалось еще хуже, и я чувствовала себя словно виноватой в том, что так многие умерли. Все, что я могла сказать между всхлипываниями, это что они могли бы еще жить, если бы не пришли порадовать меня в мой день рождения. Потом ненадолго пришла посидеть со мной мама, уговорив отца пойти отдохнуть Как только папа ушел, мама шлепнула меня так сильно, как только могла, – не очень больно, так как она сама была слаба, – и назвала эгоистичной, неразумной девчонкой.
– Ты испорченное, потакающее своим желаниям чудовище, – прошипела она. – Ты думаешь, что мы с отцом не горюем? Какое ты имеешь право увеличивать наши страдания своими жалобами? Если, как ты говоришь, это твоя вина, что твои братья умерли, не в том ли состоит твой долг, чтобы успокоить нас? Из-за твоего эгоизма отец две ночи не спал. Ты будешь довольна, если убьешь и его тоже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
В то время, когда мама рассказывала мне обо всем этом, я, конечно, не знала, почему отец всегда старался помнить о цели их женитьбы. Я думала, что это неправильно, но по многим причинам никогда не говорила с ним на эту тему. Важнее всего то, что, когда он увидел, что мама умирает, он смягчился и стал с ней ласковее. Я боялась тогда упрекать его за прежнюю холодность, чтобы он не сердился на маму за разговор со мной о ее долгих страданиях и не отнимал то тепло, которое наконец-то дал ей. Были также и другие причины. Я обожала отца и мне было тяжело, даже ради умирающей мамы, заставлять его страдать или сердиться. Кроме того, у меня было слишком мало времени и сил, чтобы обращать на что-нибудь внимание, так как мама ослабела, и все больше и больше домашних забот ложилось на мои плечи. Мне было всего тринадцать, и из страха какой-либо ошибки, которая навлекла бы на меня презрение слуг и вызвала их непослушание, я многое делала сама или по десять раз обдумывала каждое приказание, прежде чем осмеливалась отдать его.
Я не упоминаю о моем горе из-за болезни и смерти матери отчасти оттого, что оно потускнело с годами, которые минули с тех пор, а отчасти потому что в этот период у меня было столько страданий, что мне тяжело отличить одну боль от другой. Я знаю, что все в воле Божьей и что промысл Божий выше нашего понимания. Я грешна и недостаточно смиренна – я говорила это много раз, – но все же я думаю, что это жестоко и несправедливо, когда все горести так неожиданно сваливаются на голову тому, кто не готов к их тяжести. Горести, как и любое другое бремя, должны приходить сначала понемногу, а затем уже больше, когда появятся силы их выносить.
Но у меня все было не так. Со дня моего рождения меня ласкали н баловали. Мои братья могли спорить и драться друг с другом, но никогда бы не позволили себе воевать с девчонкой. В раннем детстве я была куклой, любимой забавой для всех мужчин моей семьи. Каждый считал должным, навещая меня, обязательно принести мне новую игрушку или, позднее, новую ленточку, кружева или другое украшение. Сказать по правде, хотя я была рослой и крепкой, все они, и отец в том числе, так внимательно следили за мной, что иногда я чувствовала, что задыхаюсь от их опеки. Не успею я покружиться, как уже кто-нибудь из них кричит: «Осторожнее, закружится головка и упадешь.» Стоит мне самостоятельно пойти прямой дорогой, как меня тут же возьмут за руку, чтобы быть уверенным, что я не споткнусь и не разобью нос.
Живи я постоянно среди них, они сделали бы меня неспособной вздохнуть без посторонней помощи и совершенно испортили бы мой. характер. Но все мои семеро братьев, то появляясь, то исчезая, бывали дома достаточно редко. Папа тоже часто отсутствовал или был занят. Таким образом, все заботы обо мне легли, на маму. Мама видела, что отец и братья скоро погубят меня и, как только я научилась ходить и говорить, она занялась моим воспитанием. Мама хотела, чтобы я была настоящей личностью, не слабее и не глупее, чем братья. Поэтому не только обучала меня всем женским уменьям, которыми сама обладала, но и воспитывала мой характер. Если мама приказывала мне принести для нее письмо, а я говорила, что устала, она посылала меня по этому маршруту пять раз. Если я плакала без причины, она крепко наказывала меня, чтобы у меня эта причина появилась. Если я надувала губы и жаловалась, что урок слишком труден, она задавала мне в два раза больше и еще труднее.
Я быстро поняла, что достаточно сильна и достаточно умна, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Баловство моих мужчин пробуждало во мне демона зла. Яснее говоря, я обводила их вокруг пальца. Настраивая одного против другого и действуя через их страх за меня, я склонила их научить меня разным неподобающим вещам. К папе было легче всего подлизаться со слезами. Я плакала и умоляла его, и он научил меня ездить верхом на толстом, мирном пони. А потом мне потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы применить это умение к быстрой длинноногой кобыле, которую звали Винигре – Кусачка – за ее привычку кусаться. (Меня она не кусала, так как я приносила ей сладости). И к тому времени, когда папа это узнал, я управляла ею так искусно, что он больше гордился мною, чем сердился.
Дункан, мой старший брат, научил меня стрелять из лука, а Малькольм, второй мой брат, – приучать ястребов. Дональд был обожаем женщинами, даже не желая того; он научил меня пользоваться ножом и другими способами самообороны против мужчин. Эндрю научил меня читать и писать. Ангус брал меня с собой на охоту. Он был только на четыре года старше меня и не считал, что я настолько хрупка и слаба, как думают старшие братья. Два младших, Магнус и Фергус, не учили меня ничему новому, но я оттачивала на них свои уменья, и они знали, что меня не сломить.
Итак, моя жизнь была полна радости, праведной и неправедной, пока мне не пошел тринадцатый год. Я родилась весной, в майский день, и этот день всегда был большим праздником для нашей семьи. Мои братья, где бы они ни были, при возможности всегда приходили, чтобы вместе поздравить меня, и поэтому пятеро из них собрались в 1129 году. Пришли пятеро, и четверо из них, причем двое с женами и детьми, здесь умерли.
Тогда я сама тяжело болела и не могла понять то горе, которое обрушилось на нас. А осмыслив его, я плакала дни напролет и снова заболела. Я помню, как отец сидел возле меня, пытаясь утешить и упрашивая хоть что-нибудь съесть, как он сам плакал, как всю ночь, укачивая, носил меня на руках в надежде, что я засну. От этой заботливости мне делалось еще хуже, и я чувствовала себя словно виноватой в том, что так многие умерли. Все, что я могла сказать между всхлипываниями, это что они могли бы еще жить, если бы не пришли порадовать меня в мой день рождения. Потом ненадолго пришла посидеть со мной мама, уговорив отца пойти отдохнуть Как только папа ушел, мама шлепнула меня так сильно, как только могла, – не очень больно, так как она сама была слаба, – и назвала эгоистичной, неразумной девчонкой.
– Ты испорченное, потакающее своим желаниям чудовище, – прошипела она. – Ты думаешь, что мы с отцом не горюем? Какое ты имеешь право увеличивать наши страдания своими жалобами? Если, как ты говоришь, это твоя вина, что твои братья умерли, не в том ли состоит твой долг, чтобы успокоить нас? Из-за твоего эгоизма отец две ночи не спал. Ты будешь довольна, если убьешь и его тоже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154