Выстроившись около кровати, наблюдали за ним онемевшие в ужасе придворные.
Он узнал графа Блуа и поэта Тибо Шампанского. На этот раз обычно болтливый сладкоголосый менестрель молчал, словно проглотил язык.
Первым из придворных решился заговорить Арчибальд де Бурбон.
– Милорд, – попытался он успокоить короля, – мы хотели только немного согреть вашу постель.
– Кто эта женщина?
У бедной девчонки душа упорхнула в пятки. Зато Тибо обрел свойственную ему наглость.
– Та, которая знает, как согреть вас, сир! – заявил он хладнокровно.
Омерзение и ненависть к этому человеку переполнило Людовика до краев.
Он возвысил голос:
– Кто посмел привести ее сюда?
– Сир… – начал было Тибо.
– Значит, это были вы, милорд, – догадался Людовик. – Так заберите ее отсюда немедленно.
Он продолжил уже спокойно и с достоинством:
– Я никогда не осквернял изменой супружеское ложе и не сделаю этого сейчас. Вы очень ошиблись, если сочли меня подобным себе. Я это запомню.
Девица перевела растерянный взгляд с Людовика на мужчин, столпившихся возле кровати.
Арчибальд подал ей знак убираться прочь. Схватив свою одежду, она в чем мать родила выскользнула вон из шатра.
После ее ухода Арчибальд сделал попытку продолжить объяснения:
– Мы беспокоились за вас, сир. Ваше тело показалось нам таким ледяным, и мы не могли придумать иного способа…
– Оставьте меня, – приказал Людовик. – И если кто-то из вас опять вздумает унизить меня подобным образом и покуситься на мою добродетель, запомните: я буду глубоко вами недоволен.
Все потянулись к выходу. Тибо внутренне корчился от смеха, остальные были смущены случившимся конфузом.
Происшествие, казалось, подействовало на Людовика так, что он оправился от болезни и на следующий день встал с постели.
Выглядел он, однако, очень неважно, слабость его одолевала, а то, что он обнаружил в лагере, совсем привело его в уныние.
Жара была изнуряющей. От мух и еще каких-то насекомых, роящихся везде, не было спасения. Армия разлагалась на глазах, словно оставленное под палящим солнцем мертвое тело. Трудно было поверить, что Господь на стороне королевского воинства.
Сделаны были попытки пробить тараном бреши там, где стены казались уязвимее, перебросили через реку временный мост, чтобы подойти к главным крепостным воротам, но хлипкое сооружение рухнуло, и несколько сотен человек посыпались вместе с остатками моста в воду. Многие утонули, еще больше оказались покалеченными. Это было еще одно постыдное поражение.
Во время осмотра лагеря Людовик столкнулся с Тибо Шампанским. Он ощутил неловкость при встрече с этим человеком, напоминавшим ему о ночной сцене в спальне, когда, обнаружив возле себя голую девицу, он решил, что бредит, но вдруг увидел неподалеку мерзкого трубадура с язвительной усмешкой на лице. Того самого наглого поэта, который осмелился сочинять непристойные вирши о Бланш. Всему миру поведал граф Шампанский о своем желании заключить ее в объятия, возлечь с нею на любовное ложе. Мерзавец! Это было чересчур даже для такого снисходительного к подданным и миролюбивого монарха, как Людовик.
Бланш, слава Богу, была добродетельной женщиной. Она хранила ему верность, а он был верен ей. Она с холодным презрением пропускала мимо ушей дерзкие высказывания Тибо, но как она отнесется к тому, что этот зарвавшийся болван попытался уложить голую девку под бок ее мужу? А король должен был ей рассказать об этой истории непременно. Отвращение к трубадуру ясно читалось на лице короля.
Тибо был настроен не менее воинственно. Авиньоном он был сыт по горло. Осаде не предвиделось конца. Он едва удерживался, чтобы не напомнить Людовику о своей принадлежности к королевскому роду, что он потомок его деда и знаменитой Элеонор Аквитанской. Почему он должен подчиняться приказам кузена – а именно так Тибо Шампанский определял степень их родства.
– Они продолжают держаться, сир, – первым заговорил Тибо, хотя полагалось ждать, когда король соизволит обратиться к нему. – Если вы спросите мое мнение, то я скажу, что им хватит силенок еще на много недель.
– Я не спрашивал вашего мнения, – холодно произнес Людовик.
– В таком случае я забираю свое мнение обратно, милорд…
Последовал иронический поклон. В глазах трубадура зажегся озорной огонек – Тибо давал понять королю, что вспоминает сейчас о голой девчонке.
Как могли Блуа и Бурбон ввязаться в подобное дерзкое и заранее обреченное на провал предприятие? Они-то должны были предвидеть, как отнесется к их затее Людовик. Это он их уговорил – этот прощелыга-поэт, который слишком высокого мнения о себе и посмел домогаться благосклонности королевы. Да ему мало за это выколоть глаза!
– Мы не снимем осаду, сколь бы долго ни держались защитники Авиньона, – с нарастающим в сердце гневом сказал Людовик.
– Это их дело, а мы, ваши вассалы, милорд, должны отслужить вам всего сорок дней и сорок ночей в году.
– Мои вассалы должны преданно служить мне.
– В течение сорока дней и сорока ночей, – упрямо повторил Тибо. – С этим условием мы, вассалы, клялись вам в верности. Я провел здесь тридцать шесть дней и ночей, и срок моего служения короне подходит к концу.
– И все же вы не покинете войско, пока мы не возьмем город.
– Я обещал вам сорок дней и ночей своего времени, сир! – твердил Тибо.
– Как бы то ни было, вам придется остаться. Если вы не подчинитесь, я сровняю с землей ваши замки в Шампани.
– Вы встретите достойное сопротивление, сир, если попытаетесь это сделать.
– Изменники будут наказаны!
Тибо ответил на это заявление высокомерной усмешкой, что обозлило Людовика больше, чем дерзкие высказывания вассала.
– Советую обдумывать свои слова и поступки. В противном случае вас ждут великие несчастья.
Сказав это, король проследовал дальше.
Новость быстро распространилась по лагерю. Тибо готовился к отъезду. Филипп Лохматый принялся увещевать его:
– Ты совершаешь величайшую глупость. Еретики долго не продержатся, и, если ты покинешь нас сейчас, король станет твоим злейшим врагом на всю жизнь.
– Я отслужил положенный срок. Почему я должен оставаться?
– Потому что, если все последуют твоему примеру, король проиграет.
– Невелик выигрыш – жалкий Авиньон!
– Будь благоразумен, Тибо!
– Я устал от этой осады. Я обещал королю сорок дней и ночей и присягу свою не нарушил.
– Потом ты пожалеешь, что так поступил.
– Ты только о своем брате и печешься, Филипп.
– А разве ты сам не родственник королю?
– Он редко об этом вспоминает.
Другие тоже приходили его уговаривать, указывая на нелепость и даже на изменнический характер его намерений. Некоторые открыто выражали ему свое презрение. Тибо был удивлен количеством тех, кто поддерживал короля, хотя всем надоела затянувшаяся осада и в умах крепло убеждение, что осаждающие находятся в гораздо более плачевном положении, чем осажденные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116