* * *
Москва завихрилась в хмельных перезвонах колоколов, в пирах боярских, в песнях стрелецких отрядов и неистовых перекликах ратников, вещавших народу государеву и Соборную волю:
— Припадем ныне, люди православные, со рыданием и молитвою к Господним стопам! Идет бо ратью царь-государь во славу сиротин на извечных ворогов — ляхов!
К польской слободе, подбиваемые дьяками, двигались толпы бродяг и выпущенных на волю разбойных людишек. Чуя погром, иноземцы побросали дома и убежали с семьями в лес…
Свинцовое небо подернулось багровыми отблесками пожарища.
— Бей басурманов богопротивных во славу Бога живого!
* * *
Ртищев вернулся домой около полуночи. Его удивило обилие всадников, оцепивших усадьбу.
Завидя постельничего, стрелецкий полуголова спрыгнул с коня и почтительно поклонился.
— А изловили наши языки ляха. Да на дыбе сказывал лях тот — дворецкий-де твой не единожды, но многократно хаживал к ляхам с цидулами от схороненной женки Янины.
При упоминании о полонянке у Федора упало сердце.
— Огнем бы спалить усадьбу сию, — воскликнул он, — чтобы не было! Чтобы ничего не засталось! Творите как сами ведаете… Ежели по доскам все хоромины разнесете да с землею сровняете, и на то ни единым дыханием не попечалуюсь.
Хватаясь за стены, он пробрался в опочивальню и, опустившись на четвереньки, крадучись, вполз в каморку.
— Янина! — вырвался из груди его полный смертельной кручины крик. — Солнышко мое красное.
Достав из короба холщовую косыночку, покрывавшую курчавую голову полонянки в тот день, когда, избитая и униженная, впервые пришла она в усадьбу, Федор прижался к ней пылающим лицом.
— Все!… Все, что засталось от лапушки моей ненаглядной.
Ратники перерыли все уголки двора, тщетно разыскивая дворецкого. Но Савинка давно уже шагал по темному лесу, забираясь все дальше, все глубже, в знакомые дебри.
— Здорово, нечисть лесная! — зычно крикнул он, остановившись наконец перед покинутой медвежьей берлогой. — Здорово, лесной государь! Авось, ты сохранишь от государя Московского убогого российского человечишку!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Царь устал от походов. Захватив с собой Ордын-Нащокина и Ртищева, он вернулся на Москву. В Кремле, в самый разгар пира, устроенного в честь победы, Алексей сам подошел к Нащокину и при всех боярах и патриархе Никоне троекратно поцеловал его из щеки в щеку.
— Роду ты невеликого, Афанасий, а на рубеже Ливонии с Литвою такие творил чудеса, что впору поучиться от тебя многим высокородным воеводам российским.
Афанасий Лаврентьевич упал ниц, стукнулся лбом об пол.
— Не умишком своим добро творю, но неизреченною любовью ко государю во всяком деле преуспеваю!
Привстав на колено, он поглядел исподлобья на нахмурившихся бояр.
— А еще преуспеваю по той пригоде, что не кичусь доброму навыкать и от чужих, будь они други мне, а либо вороги.
Трубецкой, Хованский, Голицын, Львов и другие князья вскочили с лавок.
— Так неужто же не побрезгуешь и у басурманов духу еретичного набраться, коли помыслишь, что то добро для крещеной нашей земли?
Князь Никита Иванович вызывающе стал перед Хованским.
— Коли то Руси в лихву, кой же дурень побрезгует?
И, подняв Нащокина, указал ему на место подле государя.
— Ты, Афанасий, ошую, а я одесную Алексей выразительно поглядел на дядьку.
— Ты бы хоть пира для прикусил вострый язык свой
Бояре попятились к двери. Хованский взялся за скобу
— Освободи, государь, от пира такого. Не гоже нам Ордыновы ереси слушати!
Алексей, не ожидавший такого исхода, растерянно огляделся. Его выручил патриарх — стукнув властно палицей об пол, перекрестился и возгласил:
— За пиром упамятовали мы часы отслужить. На колени!
После молитвы государь натруженно опустился в кресло и полузакрыл глаза.
— Садитесь и вы, мои ближние. — вымолвил он, стараясь придать своему голосу побольше мягкости
Бояре, скрепя сердце, заняли свои места
Посидев немного и допив мед, Алексей протяжно зевнул
— А сейчас можно по-доброму со Господом жаловать и по домам.
Оставшись с патриархом. Никитой Ивановичем, Ртищевым и Нащокиным, государь с улыбкой кивнул на дверь
— Смутят бояре!. Не любо им, что набираетесь вы европейского духу.
Ордын— Нащокин вытер рукавом сухие глаза.
— Особливо я им не люб, государь… Перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я.
* * *
С каждым днем Афанасий Лаврентьевич все больше входил в доверие Алексея. Государев двор исподволь стал заполняться незнатными земляками Нащокина.
Спесивые вельможи, почуяв опасность, повели себя так. словно ничего не замечали, но в то же время ждали случая, чтобы вступить в открытый бой с ненавистным Афанасием Лаврентьевичем. Они попытались привлечь на свою сторону Ртищева, но вскоре отказались от этой затеи, так как Федор откровенно заявил, что потерял всякую охоту заниматься государственностью.
И действительно — постельничий все время свое отдавал наукам. Он то просиживал с утра до ночи за латынью, то ревностно вдруг принимался обучать грамоте челядь свою, то проводил время за страстными спорами с монахами Андреевского монастыря.
Поздно ночью, усталый и разбитый, ложился он в постель, но, оставшись без дела, сразу чувствовал, что охватывает его тревога, ноющая тоска. Закрыв глаза, он старался ни о чем не думать и хоть ненадолго забыться.
Проходили часы. Стрельчатое оконце заволакивали сизые клубы предутреннего тумана, где-то хрипло перекликались петухи — а постельничий все еще беспокойно ворочался под покрывалом, полный тяжелых воспоминаний и безрадостных дум. Ни молитвы, ни заклинания не помогли: «она» не уходила из опочивальни. И чем горячей взывал Ртищев к Богу, тем настойчивей крепло наваждение.
— Ты мой… Ты мой, господарик, — жутко хихикала заживо похороненная и холодными синими пальцами щекотала перехваченное спазмами горло постельничего. — Ты мой… мой ты!… Господарик!
Федор в ужасе соскальзывал на пол, отползал к красному углу. Янина сдерживала смех. Страшно зияли черные провалы ее глаз. Искривив в жуткую маску лицо, она неслышно присаживалась рядом. Федор истово крестился, призывал на помощь все силы небесные, но сам, не замечая того, шептал:
— Янина, лапушка моя ненаглядная!
Полька резко вырывалась из его объятий.
— Спасите!… Спасите!… Спасите! — кричала она и слова эти точно орлиным клювом проклевывали череп. — Спасите!… Спасите!
А из каморки показывался кто-то спокойный и бесстрашный, в кумачовой рубахе, с раскаленными щипцами в руке, входил в опочивальню. Федор пытался вскочить, чтобы выгнать вон незваного гостя, но одеревеневшие ноги не повиновались ему. Кат кланялся в пояс, с убийственной медлительностью крестился на образа и зажимал щипцами грудь полонянки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208