— Секи его!
Еле вырвался истерзанный и залитый кровью Савинка из рук озверевших людей. Левый глаз его закрылся, взбух, на подбородке, на месте вырванных клочьев бороды, зияла кровоточащая рана.
У Арбата избитого настиг запыхавшийся Яшка.
— Жив ли брателко? — участливо спросил он и покачал головой. — Экой чудной ты!… Нешто можно перечить положенному? Подьячие и стрельцы, и те до Богоявленьего дни не вольны забижать халдеев…
— Уйди! — крикнул Савинка и вдруг, широко расставив руки, упал в сугроб.
— Дотешился, светик! — сплюнул Яшка и, взвалив товарища на плечи, потащил его в берлогу.
Остаток дня и ночь Савинка провел в тяжелом полубреду. Однако на рассвете, сообразив, что Яшка собирается уходить, он с трудом поднялся.
— Аль в Успенский пора?
— Кому пора, а кому срок и отлеживаться, — сквозь зубы процедил Яшка. — И ведь эко надумал!… На толпу с дрекольем идти.
Корепин, превозмогая боль, пошел за товарищем.
Успенский собор был полон молящихся. Паперть запрудила толпа, не успевшая пробраться вовремя в церковь. Но халдеи, пришедшие последними, гордо запрокинув головы, уверенно протискались в собор.
На амвоне, с правой стороны, окруженный ближними боярами, в кресле восседал государь. Корепин протискался поближе к клиросу. Будто почесываясь, он то и дело тревожно ощупывал рукав, в котором была зашита челобитная. Здоровым глазом он внимательно измерял расстояние, отделявшее его от царя, и соображал — успеет ли добежать к амвону прежде, чем перехватят его дьяки.
Из боковой двери, ведущей в алтарь, высунулся дьячок и поклонился в пояс царю.
Алексей перекрестился, поднял к небу глаза.
— Починайте во славу божью!
Дьячок, с трудом сдерживая подступающий кашель, отступил к аналою и шамкнул беззубым ртом:
— Благослови, отче!
Царь сорвался с кресла и так схватился за голову, будто кто-то неожиданно треснул его по темени.
— Что ты сказываешь, — заорал он, — мужик, сукин сын: благослови, отче?… Тут патриарх, сказывай, ирод: благослови, владыко!
Чтобы ублажить царя и тем искупить свою вину, дьячок набрал полные легкие воздуха и рявкнул на весь собор.
— Благосло…
Но вдруг лицо его напряглось, вздулось жилами, побагровело, а из свистящей груди вырвался оглушительный кашель.
Алексей слезливо оглядел молящихся.
— А и в чем вина наша перед Господом, что ради для царей ныне в соборах замест велегласых дьяконов и мнихов верещат сукины сыны поросята?
Неудачливого дьячка сменил монах. Расставив широко ноги, он молодецки тряхнул черной гривой и, надавив указательным пальцем на кадык, оглушил молящихся громовым раскатом:
— Бла-го-сло-ви, вла-дык-ко!
Царь грохнулся на колени и с наслаждением перекрестился. За ним пали ниц все находившиеся в соборе.
— Вот то глас, — вслух похвалил Алексей, — чисто тебе Илья-пророк по небеси прокатился!
Из алтаря торжественно вышел патриарх Иосиф. Благословив толпу, он направился на середину собора. Алексей, опираясь на плечи ближних, последовал за патриархом и стал у столба.
Начался «чин воспоминания сожжения триех отроков или Пещное действо».
Монахи отдернули ширмы. Молящиеся увидели между столбами решетчатую деревянную печь, в виде огромного фонаря, расписанного суриком и другими красками. Для изображения горящей печи фонарь по решеткам со всех сторон был унизан железными шандалами, в которых горели восковые свечи.
После шестой песни канона, получив благословение патриарха, трое ряженых, изображавших еврейских отроков — Анания, Азария и Мисаила — были связаны «убрусцем по выям» и отданы двум халдеям.
Халдеи, беспомощно тужась, чтобы вызвать на лицах приличествующий церемонии гнев, подвели отроков к печи.
— Чада царевы, зрите ли сию пещь, огнем горящу? — крикнули они в один голос.
Отроки с презрением оглядели своих катов и гордо подняли головы.
— Зрим мы пещь сию, но не ужасаемся, есть бо Бог наш на небеси, той силен взять нас от пещи сия…
Получив по зажженной свечке, отроки, подталкиваемые халдеями, вошли в пещь и тоненькими голосами заскулили молитву. Халдеи, со свечами в руках, побежали вокруг печи и бросили в горн легковоспламеняющуюся траву-плаун.
В соборе воцарилась мертвая тишина. Все взоры были обращены на вырезанного искусно из пергамента ангела, спускавшегося на шнурке с подволоки.
Два монаха, укрывшихся в алтаре, по знаку, поданному иеромонахами, принялись ожесточенно сотрясать железный лист.
Халдеи упали ниц. Какая-то старуха, преисполненная суеверного страха, воюще заголосила и побежала к выходу… И тотчас же, точно по уговору, ее со всех концов поддержали смятенными криками и рыданиями.
Ангел, покачавшись над печью, медленно, как бы неохотно, снова поднялся к подволоке.
Торжествующие халдеи ударили казнимых пальмовыми ветвями.
— Где есть Бог ваш на небеси?!
Отроки печально переглянулись и отдались на волю огня.
Вдруг монахи снова затрясли железными листами и рявкнули хвалебную песнь. Ангел, трепеща, спускался к печи.
— Ангел! Ангел Господень, спаси нас, — взмолились отроки.
Толпа снова притихла. Кое-где лишь слышались глубокие вздохи. Ангел реял в воздухе, плавно взмахивая размалеванными крыльями.
— Ангел! Ангел Господень, спаси нас! — надрывались отроки, заглушая грохот железа и трещеток.
И вот, на мгновение задержавшись в воздухе, ангел слетел в печь. Из сотен грудей вырвался вздох облегчения. Отроки сорвали с себя убрусцы и, ухватившись за крылья ангела, трижды обошли с ним вокруг печи. Пораженные халдеи бочком придвинулись к спасенным и, отвесив земной поклон, подтолкнули их к патриарху.
— Многая лета! — вихрем взвилось на обоих клиросах многолетие государю и царствующему роду.
Служба окончилась. Алексей сам, непрестанно крестясь и пришептывая молитвы, погасил все четыреста свечей в печи и направился к амвону.
Удобная минута наступила. Корепин прыгнул к царю и стал на колени.
— Государь, царь православный! — забормотал он, щелкая зубами, как на лютом морозе.
Ближние бояре позвали монаха.
— Убрать!
Но царь остановил их властным движением руки. «Он!… Он и есть», — мелькнула догадка.
— Аль челом бьешь, холопьюшко?
— Бью челом, государь! — ударился Корепин лбом о каменные плиты пола. — На ворога христианского, на князь Черкасского, Григория Санчеуловича!
Савинка поборол в себе страх и, смело поглядев государю в лицо, продолжал:
— Мрут черные людишки с голоду! Опричь кривды да батогов не зрят иного. Плохо, гораздо плохо жительствуют сиротины твои, людишки черные.
Он сбросил с себя гулу, зашарил по рукаву епанчи.
— Аи челобитная тебе от черных людишек… Все в ней пропи…
Он осекся и похолодевшими пальцами разодрал рукав.
— Была, государь! Сам писал…
— Сам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208