Нешто уразуметь русскому человеку таку премудрость, прости, царица небесная…
Хорват остановил его строгим движением руки и продолжал:
Мочь хочем древние дивячины плесень стереть, уметелей ся научить, похвальней общения начин приять и блаженно его стана дочекать.
— А ни вот столько, — показал на кончик своего ногтя смущенный постельничий.
Остальные глядели на хорвата, как на юродивого, и молчали.
Юрий снисходительно улыбнулся.
— Покель латыни не превзошли такожде, небось, дивовались?… А славянам не латынь вместна, а всеславянский язык.
И, не торопясь, перевел прочитанное:
Значит, и нам надобно учиться, чтобы под властью Московского царя стереть с себя плесень застарелой дикости; надобно обучиться наукам, начать жить более пристойным животом и добиться более благополучного состояния.
Все оживленно заговорили. Сразу появились ярые сторонники и враги нового языка.
Юрий настолько увлекся, стараясь показать правоту и важность своей затеи, что выпалил, позабыв осторожность.
— А и кардинал, когда я, будучи пастором в Риме…
Он тут же осекся, испуганно уставился на опешивших собеседников. Но было уже поздно.
— Пастором? — процедил с омерзением сквозь зубы пришедший под конец чтения дворянин Толстой.
— Па-сто-ром? — хором повторили за ним остальные и, точно сговорясь, трижды истово перекрестились.
Ртищев брезгливо отодвинулся от Крижанича, сунув за ворот руку, дрожащими пальцами стиснул нательный крест.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази его!…
Если бы не подоспевшие вовремя Марфа и Гамильтон, дело окончилось бы печально для хорвата.
Гамильтон с презрением оглядела «преобразователей»:
— Так вот она вся навыченность ваша российская!
Артамон Сергеевич смутился, не зная, как повести себя, чтоб не показаться дикарем перед женой и не вызвать недовольства гостей.
Марфа тем временем поманила к себе мужа:
— Ты бы хоть, соколик, угомонил их… Поди, всех ты ученей.
Постельничий, польщенный словами Марфы, сразу почувствовал себя убежденным сторонником хорвата.
— А был пастором, да ныне отрекся! — крикнул он. — И неча про старое поминать.
Заслышав приближающиеся шаги, Гамильтон выглянула в дверь.
— А вот и Федор Петрович Обернибесов. Как есть к вечере пожаловал, — обрадованно объявила она и, подарив гостя ласковой улыбкой, рассказала ему о происшедшем, стараясь каждым словом показать свое презрение к кружку и веру только в него одного.
Обернибесов, ни с кем не поздоровавшись, подошел к Юрию.
— Не кручинься и веруй в превеликую дружбу нашу. Ибо ведомо нам, что хоть и хаживал ты в пасторах, а душу имал в себе славянскую.
И повернулся к Романову.
— Так ли я сказываю, князь Никита Иванович?
— Так, — великодушно согласился князь. — Будь по глаголу постельничего: что было — прошло, быльем поросло.
Не смея возражать дядьке царя, кружок примирился с новостью и обещался не выдавать тайны хорвата, которому в случае, если бы узнали, что он был пастором, грозило изгнание из Руси.
Гамильтон пригласила гостей в трапезную. За вечерней, в противовес русским обычаям, не было ни вина, ни обилия яств. Зато, наперекор старине, нарочито велась оживленная беседа.
— Обмыть да причесать надобно московитянина, — склонив голову в сторону женщин, вкрадчивым голосом произнес успокоившийся немного Крижанич.
Марфа невесело усмехнулась.
— Где уж! Нешто нашим свиньям вдолбишь…
— Обсказать бы про все за рубежом, руками бы замахали, — подхватила Матвеева, — веры не дали бы словесам. Эки, ведь, свиньи! От воров деньги в рот прячут, горшков не моют… Подает мужик гостю полную братину и оба-два пальца в ней окунул. А дух… Ничем не смыть духа того!
Она передернулась с отвращением и замолчала.
Вскоре после трапезы часть гостей разошлась по домам. Остались Ртищев с женой, Ордын-Нащокин, хорват и Толстой.
Крижанича увели в угловой терем-башню.
— Можно ли? — шёпотом спросил Юрий, когда Гамильтон, убедившись, что никого в сенях нет, заперла на засов дверь и присела на диван.
— Начинай, — с такой же таинственностью шепнул Нащокин и приготовился слушать.
Бледный, с нахмуренным лицом, стоял посредине терема Юрий, устремив куда-то ввысь горящий взгляд. Точно зачарованная, любовалась им Марфа; она не знала еще, о чем будет говорить этот странный, так непохожий на русских, чужеземец, но твердо верила, что пойдет за ним на какой угодно его призыв.
Ртищев, нахохлившись, исподтишка следил за женой. Охваченный беспокойством, он не выдержал и потянулся губами к ее уху.
— Марфенька…
Марфа вздрогнула и с ненавистью откинула голову.
— Ну?
По глазам мужа она поняла, что тот хочет сказать, и через силу выдавила на лице улыбку.
— Диву даюсь я, как будто и пригож сербин, а все нету в нем закваски твердой, как у российских людей, как у тебя, мой соколик.
Федор гулко вздохнул. «Экой я, право! И как мог я усумниться в чистой голубице своей!» — подумал он с укором самому себе и блаженно уставился на Крижанича.
— Чти, что ли, грамоту, — заторопил Юрия Толстой.
Юрий мялся и продолжал молчать.
— Аль боязно? — строго насупился Ордин и встал. — И то, дело такое, что без крестного целования начинати не можно.
Он первый подошел к образу. Выслушав данную всеми присутствовавшими в терему клятву, Крижанич уже безбоязненно достал из подкладки кафтана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Починать?
— Починай, — кивнула Гамильтон.
Склонив голову и подавшись туловищем вперед, Юрий вполголоса начал:
Какая должна быть власть в государстве Российском? Всем людям на потребу поущение от честной коллегии народолюбцев, во имя Отца и Сына и Святого Духа: 1) Просвещение, наука, книга — мертвые, но мудрые и правдивые советники. 2) В Христианском государстве несть места жестокости в управлении, обременения народа непосильными поборами и мшелом…
Толстой недовольно крякнул и с ненавистью поглядел. на Крижанича, но тотчас же опомнился, весь обратился в слух. Хорват продолжал:
А посему надобны слободины, права народу и сословное самоуправство. Торговые люди да выбирают себе старост с сословным судом, ремесленников гоже соединить в цеха, а всем промышленным людям надобно волю дать, бить челом государю и начальным людям о своих нуждах, а и оборонять их от областных управителей. Крестьянам же дозволить вольно трудиться и от крепости к земле свободить…
— Эгей, постой-ко! — приподнял брови Нащокин. — Такого уговору у нас с тобой не было про крестьян.
— А и про мшел зря помянул, — вставил Матвеев. — Токмо умам брожение!
Подбодренный взглядом жены, Ртищев покрыл все голоса резким своим верещанием:
— А по-божьи коли, не можно в крепости держать людишек! Чай, крест на них тож православный, как и у господарей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208
Хорват остановил его строгим движением руки и продолжал:
Мочь хочем древние дивячины плесень стереть, уметелей ся научить, похвальней общения начин приять и блаженно его стана дочекать.
— А ни вот столько, — показал на кончик своего ногтя смущенный постельничий.
Остальные глядели на хорвата, как на юродивого, и молчали.
Юрий снисходительно улыбнулся.
— Покель латыни не превзошли такожде, небось, дивовались?… А славянам не латынь вместна, а всеславянский язык.
И, не торопясь, перевел прочитанное:
Значит, и нам надобно учиться, чтобы под властью Московского царя стереть с себя плесень застарелой дикости; надобно обучиться наукам, начать жить более пристойным животом и добиться более благополучного состояния.
Все оживленно заговорили. Сразу появились ярые сторонники и враги нового языка.
Юрий настолько увлекся, стараясь показать правоту и важность своей затеи, что выпалил, позабыв осторожность.
— А и кардинал, когда я, будучи пастором в Риме…
Он тут же осекся, испуганно уставился на опешивших собеседников. Но было уже поздно.
— Пастором? — процедил с омерзением сквозь зубы пришедший под конец чтения дворянин Толстой.
— Па-сто-ром? — хором повторили за ним остальные и, точно сговорясь, трижды истово перекрестились.
Ртищев брезгливо отодвинулся от Крижанича, сунув за ворот руку, дрожащими пальцами стиснул нательный крест.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази его!…
Если бы не подоспевшие вовремя Марфа и Гамильтон, дело окончилось бы печально для хорвата.
Гамильтон с презрением оглядела «преобразователей»:
— Так вот она вся навыченность ваша российская!
Артамон Сергеевич смутился, не зная, как повести себя, чтоб не показаться дикарем перед женой и не вызвать недовольства гостей.
Марфа тем временем поманила к себе мужа:
— Ты бы хоть, соколик, угомонил их… Поди, всех ты ученей.
Постельничий, польщенный словами Марфы, сразу почувствовал себя убежденным сторонником хорвата.
— А был пастором, да ныне отрекся! — крикнул он. — И неча про старое поминать.
Заслышав приближающиеся шаги, Гамильтон выглянула в дверь.
— А вот и Федор Петрович Обернибесов. Как есть к вечере пожаловал, — обрадованно объявила она и, подарив гостя ласковой улыбкой, рассказала ему о происшедшем, стараясь каждым словом показать свое презрение к кружку и веру только в него одного.
Обернибесов, ни с кем не поздоровавшись, подошел к Юрию.
— Не кручинься и веруй в превеликую дружбу нашу. Ибо ведомо нам, что хоть и хаживал ты в пасторах, а душу имал в себе славянскую.
И повернулся к Романову.
— Так ли я сказываю, князь Никита Иванович?
— Так, — великодушно согласился князь. — Будь по глаголу постельничего: что было — прошло, быльем поросло.
Не смея возражать дядьке царя, кружок примирился с новостью и обещался не выдавать тайны хорвата, которому в случае, если бы узнали, что он был пастором, грозило изгнание из Руси.
Гамильтон пригласила гостей в трапезную. За вечерней, в противовес русским обычаям, не было ни вина, ни обилия яств. Зато, наперекор старине, нарочито велась оживленная беседа.
— Обмыть да причесать надобно московитянина, — склонив голову в сторону женщин, вкрадчивым голосом произнес успокоившийся немного Крижанич.
Марфа невесело усмехнулась.
— Где уж! Нешто нашим свиньям вдолбишь…
— Обсказать бы про все за рубежом, руками бы замахали, — подхватила Матвеева, — веры не дали бы словесам. Эки, ведь, свиньи! От воров деньги в рот прячут, горшков не моют… Подает мужик гостю полную братину и оба-два пальца в ней окунул. А дух… Ничем не смыть духа того!
Она передернулась с отвращением и замолчала.
Вскоре после трапезы часть гостей разошлась по домам. Остались Ртищев с женой, Ордын-Нащокин, хорват и Толстой.
Крижанича увели в угловой терем-башню.
— Можно ли? — шёпотом спросил Юрий, когда Гамильтон, убедившись, что никого в сенях нет, заперла на засов дверь и присела на диван.
— Начинай, — с такой же таинственностью шепнул Нащокин и приготовился слушать.
Бледный, с нахмуренным лицом, стоял посредине терема Юрий, устремив куда-то ввысь горящий взгляд. Точно зачарованная, любовалась им Марфа; она не знала еще, о чем будет говорить этот странный, так непохожий на русских, чужеземец, но твердо верила, что пойдет за ним на какой угодно его призыв.
Ртищев, нахохлившись, исподтишка следил за женой. Охваченный беспокойством, он не выдержал и потянулся губами к ее уху.
— Марфенька…
Марфа вздрогнула и с ненавистью откинула голову.
— Ну?
По глазам мужа она поняла, что тот хочет сказать, и через силу выдавила на лице улыбку.
— Диву даюсь я, как будто и пригож сербин, а все нету в нем закваски твердой, как у российских людей, как у тебя, мой соколик.
Федор гулко вздохнул. «Экой я, право! И как мог я усумниться в чистой голубице своей!» — подумал он с укором самому себе и блаженно уставился на Крижанича.
— Чти, что ли, грамоту, — заторопил Юрия Толстой.
Юрий мялся и продолжал молчать.
— Аль боязно? — строго насупился Ордин и встал. — И то, дело такое, что без крестного целования начинати не можно.
Он первый подошел к образу. Выслушав данную всеми присутствовавшими в терему клятву, Крижанич уже безбоязненно достал из подкладки кафтана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Починать?
— Починай, — кивнула Гамильтон.
Склонив голову и подавшись туловищем вперед, Юрий вполголоса начал:
Какая должна быть власть в государстве Российском? Всем людям на потребу поущение от честной коллегии народолюбцев, во имя Отца и Сына и Святого Духа: 1) Просвещение, наука, книга — мертвые, но мудрые и правдивые советники. 2) В Христианском государстве несть места жестокости в управлении, обременения народа непосильными поборами и мшелом…
Толстой недовольно крякнул и с ненавистью поглядел. на Крижанича, но тотчас же опомнился, весь обратился в слух. Хорват продолжал:
А посему надобны слободины, права народу и сословное самоуправство. Торговые люди да выбирают себе старост с сословным судом, ремесленников гоже соединить в цеха, а всем промышленным людям надобно волю дать, бить челом государю и начальным людям о своих нуждах, а и оборонять их от областных управителей. Крестьянам же дозволить вольно трудиться и от крепости к земле свободить…
— Эгей, постой-ко! — приподнял брови Нащокин. — Такого уговору у нас с тобой не было про крестьян.
— А и про мшел зря помянул, — вставил Матвеев. — Токмо умам брожение!
Подбодренный взглядом жены, Ртищев покрыл все голоса резким своим верещанием:
— А по-божьи коли, не можно в крепости держать людишек! Чай, крест на них тож православный, как и у господарей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208