Ртищев сидел, нахохлившись, в опочивальне и тосковал. Идти никуда не хотелось, а ложиться спать было еще рано. Временами он поднимался с лавки и, затаив дыхание, на носках, подкрадывался к двери, ведущей в каморку Янины.
— Почивает, болезная, — шептал он с умилением, складывая руки на груди.
Янина тонула в пуховиках и, закинув за голову руки, беспокойно ждала господаря. Томительно медленно длилось время. Каморка погружалась во мрак. На улице стихало движение. Кралась слезливая московская ночь.
Заслышав шорох в опочивальне, полонянка встала с постели, готовая к встрече. Но Федор не шел: приникнув ухом к деревянной переборке, прислушиваясь к дыханию женщины, он шептал какие-то ласковые, самому ему непонятные слова.
Его слабый шепот донесся до чуткого слуха Янины и сразу успокоил ее. «Да то он нейдет жалеючи, — догадалась она и, посмелев, решилась на хитрость: — Пожалуешь, ох, как пожалуешь, господарик!»
Плотно укутавшись в покрывало, она запела вполголоса:
Ой, не спится мне молодушке,
На чужой— лихой сторонушке.
И, нарочито громков всхлипнув, продолжала с тоской:
Пожалел бы ты меня, Господь-батюшка,
Да укрыл бы во сырой земли…
Федор, полный участия, слушал. Точно в лад безрадостной песне, выл заблудившийся в трубе ветер и печально позвякивали о слюдяное оконце тяжелые капли дождя.
А не можно боле мне одинокой
А сиротствовать на чужбинушке, да на далекой…
Пожалей же, Господь-батюшка, полоняночку.
Прибери к себе да бесприютную…
Все тише пела Янина — слова блекли и вяли, как лепестки сорванных ветром степных колокольчиков. Наконец песня оборвалась, сменилась жалобными всхлипываниями.
Ртищев заметался по опочивальне, не зная, что предпринять, и сразу вдруг решился: зажмурившись, чтобы не так чувствовать страх, открыл дверь каморки.
Янина грохнулась на колени.
— Помилуй, господарь! За кручиной своей упамятовала я, что покой твой встревожила.
Нащупывая руками дорогу, постельничий шагнул во мрак и наткнулся на столик. С треском и звоном покатились по полу дорогие фряжские забавы.
— Свет бы вздуть, — отступил Федор…
Полонянка поднялась с колен и зажгла лампаду.
— Эка, сколько сгублено твоих забавушек, — виновато развел руками господарь и уселся на край постели. — Да ты не кручинься, касатка. Я новых доставлю, колико сама восхочешь.
Она натянула покрывало на круглое плечо и жеманно сложила губы.
— Не ждала я тебя, господарь, не приубралась.
— А я было думку имел, ты почиваешь, лапушка.
— Где уж. Очей не сомкнула.
Федор осторожно обнял ее. Легкая дрожь пробежала по телу женщины.
— Бога для, не губи, — взмолилась она.
Девичья стыдливость полонянки тронула сердце Федора и пробудила в нем чувство великодушия. Неимоверным усилием воли поборов себя, он встал, клятвенно поднял руки:
— Как родителя не соромилась бы, так и меня не соромься.
И глухо прибавил, задувая лампаду:
— Токмо не гони, токмо дозволь быть подле тебя.
Каморка погрузилась в непроглядную тьму. Не решаясь подойти к постели, Федор сказал:
— Ты бы спела господарю своему, горлица светлоокая.
— Рада бы потешить тебя, да ведомы мне едины песни кручинные.
Федор склонил голову и вздохнул:
— А мне токмо и по мысли песни такие.
Янина, помолчав, запела.
Жил да был на Польше шляхтич Казимир.
Ой, велик-могуч был шляхтич Казимир!
Тьмы тем злата в погребах он хоронил.
Токмо краше злата-серебра ему была
Дочка панночка, Янинушка…
И оборвалась, зарывшись лицом в подушку, заплакала.
— Сиротина… горемычная моя сиротина, — зашептал Федор, склоняясь над ней и чувствуя, как у него самого закипают в груди рыдания. Рука его сама собой обвилась вокруг ее шеи и губы припали к мокрой от слез щеке.
Янина испуганно рванулась.
— Не надо… Бог взыщет за меня, сиротину!
Федор всем телом откинулся назад и воскликнул в исступлении:
— Коли так, краше не зреть тебя! Утресь же отпущу тебя на все на четыре сторонушки!
Он сделал шаг к двери, но Янина вцепилась в его рукав.
— Не спокидай!… Нешто не чуешь, что милей ты мне свету белого! Об едином токмо кручинюсь — не ведаю, я ли люба тебе.
Ртищев захлебнулся от счастья.
— Мне ли? Люба ли?… Да коли нужда будет, по единому глаголу твоему в реку брошусь, не перекрестясь.
Снова теряя голову, он обнял женщину и с силой сжал ее в своих руках. Янина с отчаянным криком забилась в его объятиях.
— Тьфу! — рассердился постельничий, отпуская ее.
Янина поняла, что игра ее принимает дурной оборот и, опустившись на пол, присев у ног Федора, долго говорила ему о любви своей, клялась, что все думки ее заполнены им одним… Точно в бреду, слушал Федор признание полонянки. «Прикрикни! Токмо прикрикни — и все будет по-твоему, — билась в мозгу его настойчивая мысль. — Нешто слыхано слыхом, чтобы холопка супротив господарей глас подавала!» Но он сумел подавить в себе этот голос и, измученный, перегоревший, ушел, так и не тронув в эту ночь Янину.
ГЛАВА VII
Воевода встретил Никона далеко за Новгородской заставой и, испросив у митрополита благословения, пересел в его колымагу.
— Тихо ли на Москве, владыко?
Никон грубо наступил ногой на ногу воеводы и показал глазами на сопровождавших его монахов.
Всю дорогу, до митрополичьих покоев, проехали молча. Никон был не в духе. Встречавшиеся на улицах людишки, как всегда, почтительно снимали перед ним шапки, кланялись в пояс, но он не отвечал на поклоны и вместо благословения обдавал их таким жестоким взглядом, что они старались как можно скорей уйти с его глаз.
Воевода понял, что митрополит везет недобрые вести, и с мучительным беспокойством перебирал в памяти все свои прегрешения, которые могли каким-либо путем дойти до Москвы.
Помолясь наспех перед вратами обители, Никон прошел в опочивальню, позвав за собой воеводу.
— А не слыхивал ли ты новых вестей, — зло насупился митрополит и еле слышно прибавил: — Опричь тебя на всех путях стрекочут про лихо сольвычегодское да устюжское.
Воевода тряхнул плечами, будто освободился наконец от давившей его ноши.
— Далеко до Сольвычегодска, владыко. А нам вместно новогородскую сторону блюсти в благодати и мире.
Глаза Никона сузились в ядовитой усмешке.
— А и в твоем воеводстве, чую, смуте не миновать.
Воевода вскочил с лавки, готовый к спору, но, встретившись со взглядом владыки, только вздохнул обиженно и снова уселся. В опочивальню, низко поклонившись митрополиту, вошел келарь. Никон переглянулся с ним и злорадно потер руки.
— Обскажи-ко сему мирскому начальному человеку, какими вестями ныне полнится земля российская.
Келарь перекрестился на образ, потом с преувеличенным почтением склонился перед воеводой.
— Опричь Сольвычегодска смутит ныне и Псков. А еще слухом слыхали, Новгород послов из Пскова встречает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208