— А и было мне, недостойному, видение, — продолжал Никон, — услышал я глас светлый, яко венец на челе Богородицы, и солодкий, яко причастие нерукотворенное: «Восстань, отроче, и гряди в иные земли научитися книжным премудростям. И благо ти будет. И будеши превыше всех во христианстве сидети». А внял я гласу небесному и отошел из своей земли в землю иную.
Он встал и подошел к окну. Его лицо потемнело, покрылось крупными каплями пота.
— Колико тут пережито! — с искреннею тоскою вырвалось из крепкой и выпуклой груди его. — И в гладе томился, и от стужи студился лютой, одначе, думу свою держал неотвратно: все превзойду и стану я в славе превыше всех человеков!
Глаза его зажглись величавой гордостью. Борода взмела воздух, будто очищая все, что мешало владыке в пути.
— Тако и свершилось по реченому… Еще ходил я попом на селе, а смерды великим страхом страшились меня. А в те поры прослышал про меня архиерей и повелел предстать пред очи свои: «Добро, чадо, — рек он мне, — пасешь ты стадо Христово, ибо единым страхом перед господарями черные людишки спасутся перед отцом небесным». И, благословив меня, повелел принять постриг монашеский… И возвеличился я, да не до вышнего краю! Грядет еще час славы моей.
Заблаговестили к вечерне. Никон вытер с лица пот, перекрестился и, приняв из рук согнувшегося послушника жезл, не торопясь направился к выходу. За ним чинно двинулись остальные.
После вечерни монахи вновь собрались в учебном покое, чтобы обсудить Соборное уложение, которое затеял составить государь.
Никон пытливо оглядывал высказывавшихся, стараясь проникнуть в их сокровенные думы, и что-то записывал на клочке пергамента. Монахи ежились под его взглядом, робели и осторожно следили за митрополичьей рукой, желая узнать, что он пишет. Только Ртищев чувствовал себя великолепно и с детским простодушием восторгался умом Никиты Одоевского, Семена Прозоровского, Федора Волконского, дьяков Гаврилы Левонтиева и Федора Грибоедова, кропотливо собиравших старые, покрытые пылью веков обычаи и законы и представивших Алексею записку о новых законах.
— А для кого то Уложение? — поморщился Никон.
— Вестимо, для сиротин царевых, — пожал плечами постельничий.
Губы Никона задрожали, как у голодного пса, почуявшего запах говядины.
— То-то, что для сиротин, а не для правды.
Набравшийся смелости Славинецкий вступился за Ртищева, но митрополит властно топнул ногой:
— Уложения собирают боязни ради междуусобия от всех черных людишек, а не истинные правды ради! Тих, гораздо тих государь… Утишить мыслит уложениями воров да смутьянов. А то не уложениями смиряется, а батогами да дыбою.
Он разгневанно вышел из трапезной в свою келью. Монахи бросились было за ним, но остановились в сенях, боясь еще больше восстановить его против себя.
— Будет потеха, — горько пожаловался Сатановский, — не миновать, челом ударит на нас государю.
— А ты не каркай, — перекосил лицо Славинецкий.
Сатановский вызывающе оглядел обидчика.
— И деды мои, и прадеды не воронами, а кречетами почитались, ты же от начала века некормленным псом воешь да псиною отдаешь!
Еще мгновение и они вцепились бы друг другу в бороды, но тут на пороге показался Ртищев, и застигнутые врасплох монахи низко поклонились друг другу.
— Благослови, отец, — буркнул Сатановскому Епифаний.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, — пробормотал тот, еле сдерживаясь.
Федор с умилением глядел на монахов.
— Колико радостно зреть смиренное житие ваше!
Едва постельничий простился и ушел за ворота, Епифаний засучил рукава:
— А не благословишься ли и ты, ворон, благословением?
Сатановский толкнул его в грудь.
— Гряди ты к ведьме под хвост, филосоп козломордый!
* * *
Ежась от промозглой ночной сырости, Ртищев верхом на низкорослом коньке трусил к Кремлю.
У Спасских ворот он передал скакунка дозорному стрельцу и, помолясь на храм Василия Блаженного, скрылся в темноте двора.
В царевой опочивальне при свете восковой свечи, за круглым столиком, полураздетый Алексей играл в шахматы с Милославским. Федор потоптался перед дверью и нерешительно кашлянул.
Государь недовольно покосился на дверь, но тотчас же снова склонился над шахматами.
— Аи ловок же ты, государь, — с нарочитым восхищением всплеснул руками Илья Данилович, — колико не тужься, а не одолеть тебя.
Постельничий прыснул и помотал головой. «Хитра лисица, — подумал он не зло, — а сам, небось, токмо и норовит, чтобы поддаться». Он чуть приоткрыл тяжелую дверь.
— Жив? — сердечно протянул к нему руки царь.
— Жив, государь!
Милославский похлопал постельничего по плечу.
— А ныне и не бойся, ибо всех коноводов вечор людишки мои изловили.
Алексей нахмурился.
— Гоже ли? Сдается нам, мы посул давали не займать бунтарей?
Глаза окольничего заблестели лукавыми искорками.
— Нешто мы смутьянов ловили? Мы татей вязали.
Он рассмеялся и присел на лавку.
— А не забыл ли ты, Данилыч, про Корепина? — прищурился постельничий. — Про гончара Корепина Савинку?
Царь порылся в ящике стола, достал бумагу и внимательно просмотрел список изловленных бунтарей.
— Доподлинно, не зрю сего имени, — сказал он, сурово взглянув на тестя.
Милославский торопливо вскочил.
— Сейчас же вора изловим!
Прихватив с собою Ртищева, он поскакал в Разбойный приказ.
* * *
Савинка пробудился от громкого стука в дверь. Неслышно поднявшись, он чуть отволочил доску волокового оконца и пристально вгляделся в тьму. Стук повторился с большей настойчивостью и силой. «Стрельцы!» — скорее догадался, чем увидел гончар.
На соломе, в углу, заворочался разбуженный Григорий. Из закутка ни жива, ни мертва выглянула Таня.
— Эй, вы там, отоприте!
Савинка направился к двери. Девушка бросилась к нему:
— То по твою душу пришли… Беги!
Он безнадежно опустил голову.
— Куда побежишь от ока царева. Да и не чуешь — весь двор окружили, проклятые…
ГЛАВА V
Грязный туман таял, обнажая поблескивавшую гладь Москва-реки. На восходе, точно расшитый золотом и изумрудами охабень боярышни, покачивалось прозрачное облачко. Из-за рощи, сквозь дымчатую пелену, стыдливо глядело солнце.
Ртищев, прилизанный и умытый, расхаживал по необъятному двору своей усадьбы, раскинутой в Конюшенном переулке Арбата, и нетерпеливо дожидался кого-то.
Наконец, к воротам подошел, одетый в подрясничек; сутулый старик. Федор бросился навстречу гостю. В хоромах, заперев дверь на засов, старик опустился на колени.
— Николай, угодник Божий, — зашамкал он, стукнувшись об пол лбом, — помощник Божий… Реки за мной, господарь.
Федор повторил произнесенные стариком слова.
— Ты и в поле, — возвысил голос гость, — ты и в доме…
— Ты и в поле, ты и в доме, — молитвенно вторил постельничий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208