— Барышня, куда же вы запропастились? Вас ищет молодой учитель, он очень волнуется.
Сэйдзюро был один. Он грел руки под красным стеганым одеялом, покрывавшим жаровню. В комнате было тихо. Сосны в саду шелестели на зимнем ветру.
— Неужели выходила в такой холод? — спросил Сэйдзюро.
— Холод? Ничуть. На берегу даже припекает.
— Что делала там?
— Искала раковину.
— Как дитя малое!
— А я еще не взрослая.
— Сколько, по-твоему, тебе исполнится в следующий день рождения?
— Не имеет значения. Я все еще ребенок. Разве это плохо?
— Вот именно, очень плохо. Ты должна обдумать планы матери о твоем будущем.
— Матери? Ей нет до меня дела. Она считает, что сама еще молодая.
— Сядь!
— Не хочу. Здесь слишком жарко. Не забывай, я еще маленькая.
— Акэми! — Сэйдзюро, сжав ее запястье, притянул к себе. — Никого нет. Твоя мать предусмотрительно вернулась в Киото.
Акэми, застыв от неожиданности, взглянула на горящие глаза Сэйдзюро. Она хотела вырваться, но самурай держал ее за руку.
— Почему ты убегаешь? — укоризненно промолвил Сэйдзюро.
— Я не убегаю.
— Здесь ни души. Прекрасный случай, Акэми.
— Для чего?
— Не упрямься! Мы знаем друг друга почти год. Тебе известно о моих чувствах. Око давно дала мне разрешение. Она говорит, что ты избегаешь близости со мной, потому что я не нашел правильного подхода к тебе. Так давай же сегодня…
— Замолчи! Отпусти руку! Сейчас же!
Акэми, неожиданно замолчав, стыдливо опустила голову.
— Я тебе совсем не нравлюсь?
— Замолчи! Пусти!
Рука Акэми онемела в тисках Сэйдзюро, но он не выпускал ее. Девушка не могла сопротивляться боевому приему в стиле Кёхати.
Сэйдзюро сегодня не походил на себя. Он часто обретал радость и утешение в сакэ, но в это утро не выпил ни капли.
— Акэми, почему ты так ко мне относишься? Хочешь унизить?
— Не хочу говорить с тобой. Отпусти, или я закричу.
— Кричи! Никто не услышит. Главный дом далеко, да я предупредил, чтобы меня не беспокоили.
— Я хочу уйти.
— Не пущу.
— Мое тело тебе не принадлежит.
— Думаешь? Спроси-ка лучше у матери! Я, разумеется, заплатил вперед.
— Пусть мать продала меня, но я не продаюсь! Тем более человеку, которого ненавижу больше смерти.
— Ах, так! — взревел Сэйдзюро, набрасывая на голову Акэми красное одеяло.
Девушка пронзительно закричала.
— Кричи, мерзавка! Кричи сколько хочешь. Никто не придет.
На сёдзи, освещенных бледным солнцем, двигались тени сосен, словно ничего не произошло. На дворе стояла тишина, нарушаемая отдаленным шумом моря и голосами птиц.
Глухие рыдания Акэми смолкли. Вскоре в коридор вышел смертельно бледный Сэйдзюро, прикрывая правой рукой окровавленную и исцарапанную левую.
Спустя несколько мгновений дверь резко распахнулась, и из комнаты выбежала Акэми. Сэйдзюро, обматывавший полотенцем руку, вскрикнул от неожиданности. Он пытался остановить Акэми, но не успел. Девушка как безумная промчалась мимо.
Сэйдзюро нахмурился, но не пошел следом за Акэми. Она пробежала по саду и скрылась в другой части постоялого двора.
Озабоченность на лице Сэйдзюро вскоре сменилась кривой ухмылкой. Она выражала глубокое удовлетворение.
ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ
— Дядюшка Гон!
— Что?
— Устал?
— Немного.
— Так я и думала. Я тоже запыхалась. Какая же красота вокруг! Видишь вон то апельсиновое дерево? По-моему, это священное дерево Вакамии Хатимана.
— Похоже.
— Когда императрица Дзингу покорила Корею, то правитель Силла послал ей восемьдесят кораблей дани. Это дерево было первым подношением.
— Взгляни на Конюшню священных лошадей! Видишь того коня? Наверняка тот, который пришел первым на ежегодных скачках в Камо.
— Ты про белого коня?
— Да-да. А что на этой вывеске?
— Написано, что бобы из фуража лошадей целебные. Если сделать из них отвар и пить на ночь, то перестанешь кричать во сне и скрипеть зубами. Возьмем тебе?
— Не глупи, — засмеялся дядюшка Гон. Затем, оглянувшись, спросил: — А где Матахати?
— Сзади где-то плетется.
— А, вижу! Отдыхает у помоста для священных танцев. Старуха махнула рукой, подзывая сына.
— Мы пойдем в эту сторону, посмотрим великие ворота-тории, но сначала полюбуемся большим фонарем.
Матахати неохотно поплелся следом. Он неотлучно находился при матери с тех пор, как она поймала его в Осаке. И все это время они были на ногах, бредя без устали. Его терпение иссякло. Можно стерпеть десяток дней хождения по достопримечательностям, но Матахати боялся, что мать и Гон заставят его искать их общих врагов. Он попытался разубедить их, говоря, что ему лучше одному найти Мусаси и расправиться с ним. Мать не хотела даже слышать об этом.
— Наступает Новый год, — наставительно говорила она, — и я хочу встретить его с тобой. Мы слишком давно не праздновали вместе, а этот Новый год может оказаться последним.
Матахати понимал, что он не сможет ей отказать, но про себя твердо решил отделаться от родных сразу после праздника. Осуги и Гон предались истовой вере, очевидно чувствуя, что жить им уже недолго. Они останавливались у каждого синтоистского и буддийского храма, делали приношения, долго молились богам и буддам. Весь сегодняшний день они провели в храме Сумиёси.
Матахати, которому до смерти надоели благочестивые хождения, плелся сзади.
— Нельзя ли побыстрее? — подгоняла его Осуги.
Матахати и не думал убыстрять шаг. Мать раздражала его, как и он ее.
— То гонишь меня, то заставляешь ждать, — ворчал он. — То беги, то жди, то торопись, то стой столбом!
— А что прикажешь делать с таким, как ты? Когда приходишь к святому месту, следует останавливаться и помолиться. Ни разу не видела, чтобы ты вознес молитву богам или Будде. Попомни, ты об этом пожалеешь! Молился бы, и ждать пришлось меньше.
— Как вы мне надоели! — проворчал Матахати.
— Кто надоел? — негодующе воскликнула Осуги.
Первые дни после встречи их отношения были сладкими, как мед, но, попривыкнув к матери, Матахати начал во всем ей перечить и высмеивать при каждом удобном случае. Вечером, вернувшись на постоялый двор, Осуги усаживала перед собой сына и читала ему наставления, от которых настроение у него окончательно портилось.
— Ну и парочка! — переживал дядюшка Гон.
Он изо всех сил старался угомонить старуху и приободрить племянника. Вот и сейчас, чувствуя, что приближается очередное наставление, дядюшка Гон попытался предотвратить новую стычку.
— Пахнет чем-то вкусным! — воскликнул он. — В харчевне на берегу продают печеные устрицы. Неплохо бы откушать.
Ни мать, ни сын не выказали радости от предложения, но дядюшке Гону удалось затащить их в лавку, завешенную от песка тростниковыми циновками. Пока Осуги и Матахати устраивались поудобнее, Гон сбегал за сакэ. Протягивая чашечку Осуги, он весело проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301