– Мне просто не повезло, что это дело досталось именно мне, а не Херриотту, – сказал я. – Но поскольку так уж случилось, вести его буду я, причем с превеликой осторожностью. Я возьму бумаги к завтрашнему заседанию, а ты, как только появятся Кайты, проводи их сразу ко мне.
Слова Барака растревожили меня. Я прошел в свой кабинет, закрыл дверь и приблизился к разделенному надвое оконному проему. Дождь припустил еще сильнее, заливая стекло и не позволяя толком разглядеть Гейт-хаус-корт. Я слегка поежился. Стук дождя, барабанящего в окно, неизменно воскрешал в памяти ту ужасную ночь, когда, ровно полтора года назад, я в первый и последний раз в жизни убил человека. Спасая собственную жизнь. И все равно ужасный предсмертный хрип до сих пор преследовал меня. Я глубоко вздохнул. Увы, от хорошего настроения вчерашнего вечера не осталось и следа. Может, ощутив себя счастливым, пусть даже ненадолго, я сам себя сглазил?
Бедлам, думал я. Само это название вызывало у жителей Лондона страх и отвращение. В течение долгого времени Вифлеемская больница являлась единственным в городе медицинским заведением, где лечили умалишенных. Хотя сумасшедшие были обычным явлением на улицах Лондона и почти у каждого горожанина имелись знакомые семьи, в которых кто-то тронулся умом, люди старались держаться от помешанных подальше. Их боялись не только потому, что считали опасными или, хуже того, одержимыми. Просто они являлись живым напоминанием, что безумие может настигнуть любого – внезапно и приняв одну из тысячи ужасных форм. Вот почему Роджер так боялся, что проявившиеся у него симптомы являются предвестниками падучей. В Бедлам, насколько мне известно, помещали только самых тяжелых больных. Некоторые были выходцами из богатых семей, другие содержались там за счет благотворительных взносов. А время от времени туда – с глаз долой – сажали таких, как Адам Кайт, оказавшихся костью в горле властей предержащих.
В дверь постучали, и Барак впустил супружескую пару средних лет. Я удивился, увидев, что вместе с ними в кабинет вошел и некто третий – священнослужитель в длинной рясе. Он был высок и худ, с густыми бровями, пышной седеющей шевелюрой и красным холерическим лицом. Муж и жена были одеты во все черное и имели подавленный вид. Маленькая хрупкая женщина напоминала птичку и еле удерживалась от рыданий. Ее муж был высоким широкоплечим мужчиной с обветренным лицом. Он поклонился, она сделала глубокий реверанс. Церковник окинул меня холодным оценивающим взглядом. Похоже, его не впечатлили ни Линкольнс-Инн, ни моя черная мантия, ни кабинет, заставленный книгами по юриспруденции.
– Я адвокат высшей категории Шардлейк. А вы, должно быть, мастер и госпожа Кайт?
Я улыбнулся, пытаясь помочь супругам расслабиться и почувствовать себя свободнее. Обычно сопровождающий бывает наиболее агрессивной стороной. Скорее всего, церковник, пожаловавший ко мне вместе с четой Кайтов, является их приходским священником, и именно от него следует ожидать проблем.
– Дэниел Кайт, к вашим услугам, – представился мужчина, поклонившись. – А это моя жена Минни.
Женщина вновь присела и неуверенно улыбнулась.
– Мы очень благодарны вам за то, что вы решили потратить на нас воскресенье, – добавил Кайт.
– Пальмовое воскресенье, – с гримасой отвращения уточнил церковник. – По крайней мере, если уж мы оказались здесь, нам не придется лицезреть все эти папистские церемонии.
Он с вызовом посмотрел на меня.
– Я Сэмюель Мифон. Эта несчастная семья – мои прихожане.
– Прошу вас, садитесь, – предложил я.
Они рядком сели на лавку, причем Мифон оказался посередине. Минни нервно подвернула полы своего платья.
– Я ознакомился с бумагами, поступившими из суда, – сообщил я, – но в них содержатся лишь голые факты. Расскажите мне о том, что произошло с вашим сыном, с самого начала и во всех подробностях.
Дэниел Кайт бросил нервный взгляд на Мифона.
– Я предпочел бы услышать это от вас и вашей супруги, – поспешно вставил я. – Не сочтите за неуважение к преподобному, но свидетельства из первых рук – наиболее ценные.
Мифон слегка поморщился, но кивнул, дозволяя мастеру Кайту говорить.
– Еще полгода назад наш сын Адам был великолепным парнем: полным жизни, здоровым. Для нас он – благословение Господне, поскольку других детей у нас нет. Он работал подмастерьем в моей мастерской на рынке Биллингсгейт.
– Вы – каменотес?
– Главный каменотес, с вашего позволения.
Несмотря на то что мужчина пребывал в расстроенных чувствах, в его голосе прозвучала нотка гордости. Я взглянул на его руки. Они были большими, заскорузлыми, испещренными шрамами.
– Я надеялся на то, что Адам пойдет по моим стопам и унаследует семейный бизнес. Он был на редкость трудолюбивым. И рьяным прихожанином нашей церкви.
– Истинно так, – с торжественным видом кивнул преподобный Мифон.
– Мы – приверженцы истинной Библии, сэр, – с вызовом пояснил Кайт.
– Как бы ни смотрел на нас этот греховный мир, – добавил Мифон, метнув в меня яростный взгляд из-под кустистых бровей.
– Все, что вы сообщите мне относительно ваших религиозных убеждений, будет сохранено мною в тайне, – пообещал я.
– Как я погляжу, вы не веруете так, как веруем мы, сэр.
В голосе Дэниела Кайта прозвучала даже не злость, а жалость.
– Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать мои воззрения, – с натянутой улыбкой заметил я.
Мифон вновь пронзил меня взглядом.
– Я вижу, Господь обидел вас, сэр, но уверен: Он сделал это лишь для того, чтобы вы имели возможность обратиться к Нему за помощью.
Во мне стала закипать злость. С какой стати этот незнакомец берет на себя смелость рассуждать о моем горбе? Дальнейшие разглагольствования церковника решительно пресекла Минни Кайт.
– Мы, сэр, хотим только одного, – сказала она, – чтобы вы помогли нашему бедному мальчику. Так скажите, может ли закон помочь нам?
– Но для начала вы расскажите мне обо всем, что произошло. Прямо, подробно и без утаек.
Минни съежилась от резких звуков моего голоса. Ее супруг, поколебавшись, продолжил свой рассказ.
– Я уже сказал вам, что Адам был замечательным мальчиком. Но примерно с полгода назад он вдруг сделался тихим, стал грустить, замыкаться в себе. Это не могло не беспокоить нас с матерью. Как-то раз я оставил его одного в мастерской. Когда я вернулся, он стоял в углу на коленях и молился, умоляя Всевышнего простить ему грехи. «Почему ты занят этим сейчас, Адам? – спросил я его. – Господь отвел одно время для работы и другое – для молитвы». Тогда сын подчинился, хотя мне показалось, что, поднимаясь с колен, он издал такой тяжелый вздох, какого я не слышал никогда прежде.
– Но с тех пор мы неоднократно слышали от него эти вздохи, – вставила Минни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166