(Таковы были, как мы помним, спасительные условные знаки.) Несчастные! Их хотят вырвать из рабства, а они хотят остаться рабами любой ценой!
— Ну, а теперь, когда я тебе рассказала, — проговорила Луиза, соскользнув на колени к Сальвато, — скажи, что надо делать? Подумай и посоветуй мне.
— Тут нечего и думать, моя дорогая. За верность надо платить верностью. Этот человек хотел тебя спасти.
— И тебя тоже, потому что он знает все — что ты был ранен, что я о тебе заботилась, что в течение полутора месяцев ты находился в доме герцогини Фуско; он знает о нашей взаимной любви, и он сказал мне: «Спасите его вместе с собою».
— Тем больше оснований, как я уже сказал, ответить верностью на его верность. Этот человек хотел нас спасти. Спасем же мы его.
— Как так?
— Сказав ему: «Ваш заговор раскрыт. Генерал Шампионне предупрежден; там, где вы рассчитываете на легкую победу, вы встретите отчаянное сопротивление и добьетесь только бесполезного кровопролития на улицах Неаполя. Откажитесь от заговора, поспешите уехать; последуйте сами совету, который вы дали мне».
— Сама честь говорит твоими устами, милый Сальвато. Я сделаю то, что ты советуешь. Но послушай…
— Что такое?
— Мне послышался шум в соседней комнате, там закрыли дверь. Не услышал ли нас кто-нибудь? Уж не следят ли за нами?
Сальвато бросился туда: в комнате было пусто.
— Никого здесь не было, кроме Микеле, — сказал он. — По-твоему, плохо, если он нас слышал?
— Нет, потому что он не знает имени человека, который ко мне приходил. А то, милый Сальвато, — добавила Луиза, смеясь, — ты сделал его таким патриотом, что он, пожалуй, был бы способен тотчас же донести на него.
— Что ж, — сказал Сальвато, — стало быть, все в порядке и совесть твоя спокойна, не правда ли?
— Ты уверяешь меня, что мы поступаем согласно всем правилам благородства?
— Я клянусь тебе в этом.
— Ты хороший судья в делах чести, Сальвато, и я верю тебе. Вернувшись в Неаполь, я его предупрежу. Его имени я не произнесу никогда, даже в твоем присутствии. Значит, он ни в чем не может быть скомпрометирован, а если так случится, то не по моей воле. Не будем же думать больше ни о чем, только о счастье быть вместе. Только что я проклинала политику, революции, заговоры… Я с ума сошла! Без этих политических смут ты не был бы послан в Неаполь твоим генералом; без этих революций я не узнала бы тебя; без этих заговорщиков я не была бы сейчас рядом с тобой. Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо!
И молодая женщина, совершенно успокоенная, радостная, бросилась, улыбаясь, в объятия своего возлюбленного.
CXIV. МИКЕЛЕ-МУДРЕЦ
He знаю, кто — писатель духовный или мирской, и нет у меня времени доискиваться — кто сказал: «Любовь сильна, как смерть»?
Это похоже на изречение, но на самом деле это не более чем факт, да и то сомнительный.
Цезарь сказал у Шекспира, или, вернее, Шекспир сказал устами Цезаря: «Опасность и я — два льва, рожденные в один и тот же день, но я был первым» .
Любовь и смерть также родились в один и тот же день, день сотворения мира, только любовь родилась первой.
Перед тем как умереть, любят.
Когда при виде Авеля, убитого Каином, Ева заломила свои материнские руки и воскликнула: «Горе! Горе! Горе! Смерть пришла в мир!», — смерть пришла уже после любви, ибо сын, которого только что похитила смерть, был дитя ее любви. Неверно говорить: «Любовь сильна, как смерть»; надо сказать: «Любовь сильнее смерти», потому что любовь всегда борется и побеждает смерть.
Пять минут спустя после того, как Луиза сказала: «Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо!», она уже все забыла, вплоть до причины, которая привела ее сюда; теперь имело значение лишь одно: она рядом с Сальвато, Сальвато рядом с ней.
Между влюбленными было решено, что они расстанутся только вечером, что в этот же вечер Луиза повидает главу заговора и на следующий день, дав ему время отменить приказ о восстании и обезопасить себя и своих соучастников, Сальвато расскажет обо всем генералу, который совместно с гражданскими властями примет необходимые меры, чтобы пресечь заговор, на случай если, несмотря на уведомление г-жи Сан Феличе, мятежники будут упорствовать и начнут восстание.
Затем, покончив с делами, наши прекрасные влюбленные отдались своей любви.
Отдаться любви всецело, когда вы без памяти влюблены, это как бы обрести крылья голубки или ангела и улететь далеко от земли, отдыхать на пурпурном облаке, на солнечном луче, смотреть друг на друга, улыбаться, тихонько перешептываться, видеть Эдем у своих ног и рай над своей головой и в промежутках между двумя волшебными словами «люблю тебя», повторенными тысячу раз, слышать небесные хоры.
День пролетел как мечта. Утомленные уличным шумом, задыхавшиеся в четырех стенах, жаждавшие простора, свободы, уединения, они устремились за город, на природу, которая в неаполитанских провинциях начинает оживать в конце января. Но там, в окрестностях города, на каждом шагу им встречались те же докучные помехи. Один из них воскликнул, смеясь: «В пустыню!» — другая подхватила: «В Пестум!»
Мимо проезжала коляска. Сальвато остановил ее, и влюбленные сели. Конечная цель путешествия была указана, лошади понеслись как ветер.
Ни он, ни она раньше не видели Пестума. Сальвато покинул Южную Италию прежде чем открылись его глаза. Луиза тоже никогда там не бывала, потому что, хотя кавалер Сан Феличе много рассказывал ей о Пестуме, он не хотел ее туда везти из страха перед малярией, но об этой опасности они сейчас даже не подумали. Если бы кто-либо из них вместо Пестума назвал Понтийские болота, другой бы повторил за ним то же самое. Разве в такую минуту лихорадка могла им угрожать? Ведь счастье — самое сильное из всех противоядий!
Луизе хорошо была известна история мест, где они проезжали, огибая этот великолепный залив, который в пору, когда еще не существовал Салерно, назывался Пестумским. И, однако, она, словно любознательный и несведущий в археологии ученик, предоставила Сальвато говорить, потому что ей нравилось его слушать. Она заранее знала все, что он собирался рассказать, но ей казалось, будто она слышит это впервые. Никакое описание не могло бы передать все величие пейзажа, все благородство линий, открывшихся перед их глазами, когда на одном из поворотов дороги они вдруг заметили три храма, выделяющиеся теплым цветом палого листа на глубокой лазури моря. Да, только это и могло сохраниться от суровой архитектуры тех эллинских племен, родиной которых были подножия Оссы и Олимпа, племен, которые, вернувшись с безуспешной войны в Пелопоннесе, куда увлек их Гилл, сын Геракла, нашли свою страну захваченной перребами; им пришлось оттуда уйти, оставив тучные долины Пенея лапифам и ионийцам, и найти себе приют в Дриопиде, что с тех пор стала называться Доридой, а впоследствии, через сто лет после Троянской войны, отбить у пеласгов, преследуя их до самой Аттики, Микены и Тиринф, что еще и доныне славятся огромными руинами, Арголиду, где они нашли гробницу Агамемнона, и Лаконию, жителей которой они низвели до положения илотов, а самое страну превратили в Спарту, живое воплощение их сурового и мрачного гения, запечатленного в законах Ликурга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294
— Ну, а теперь, когда я тебе рассказала, — проговорила Луиза, соскользнув на колени к Сальвато, — скажи, что надо делать? Подумай и посоветуй мне.
— Тут нечего и думать, моя дорогая. За верность надо платить верностью. Этот человек хотел тебя спасти.
— И тебя тоже, потому что он знает все — что ты был ранен, что я о тебе заботилась, что в течение полутора месяцев ты находился в доме герцогини Фуско; он знает о нашей взаимной любви, и он сказал мне: «Спасите его вместе с собою».
— Тем больше оснований, как я уже сказал, ответить верностью на его верность. Этот человек хотел нас спасти. Спасем же мы его.
— Как так?
— Сказав ему: «Ваш заговор раскрыт. Генерал Шампионне предупрежден; там, где вы рассчитываете на легкую победу, вы встретите отчаянное сопротивление и добьетесь только бесполезного кровопролития на улицах Неаполя. Откажитесь от заговора, поспешите уехать; последуйте сами совету, который вы дали мне».
— Сама честь говорит твоими устами, милый Сальвато. Я сделаю то, что ты советуешь. Но послушай…
— Что такое?
— Мне послышался шум в соседней комнате, там закрыли дверь. Не услышал ли нас кто-нибудь? Уж не следят ли за нами?
Сальвато бросился туда: в комнате было пусто.
— Никого здесь не было, кроме Микеле, — сказал он. — По-твоему, плохо, если он нас слышал?
— Нет, потому что он не знает имени человека, который ко мне приходил. А то, милый Сальвато, — добавила Луиза, смеясь, — ты сделал его таким патриотом, что он, пожалуй, был бы способен тотчас же донести на него.
— Что ж, — сказал Сальвато, — стало быть, все в порядке и совесть твоя спокойна, не правда ли?
— Ты уверяешь меня, что мы поступаем согласно всем правилам благородства?
— Я клянусь тебе в этом.
— Ты хороший судья в делах чести, Сальвато, и я верю тебе. Вернувшись в Неаполь, я его предупрежу. Его имени я не произнесу никогда, даже в твоем присутствии. Значит, он ни в чем не может быть скомпрометирован, а если так случится, то не по моей воле. Не будем же думать больше ни о чем, только о счастье быть вместе. Только что я проклинала политику, революции, заговоры… Я с ума сошла! Без этих политических смут ты не был бы послан в Неаполь твоим генералом; без этих революций я не узнала бы тебя; без этих заговорщиков я не была бы сейчас рядом с тобой. Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо!
И молодая женщина, совершенно успокоенная, радостная, бросилась, улыбаясь, в объятия своего возлюбленного.
CXIV. МИКЕЛЕ-МУДРЕЦ
He знаю, кто — писатель духовный или мирской, и нет у меня времени доискиваться — кто сказал: «Любовь сильна, как смерть»?
Это похоже на изречение, но на самом деле это не более чем факт, да и то сомнительный.
Цезарь сказал у Шекспира, или, вернее, Шекспир сказал устами Цезаря: «Опасность и я — два льва, рожденные в один и тот же день, но я был первым» .
Любовь и смерть также родились в один и тот же день, день сотворения мира, только любовь родилась первой.
Перед тем как умереть, любят.
Когда при виде Авеля, убитого Каином, Ева заломила свои материнские руки и воскликнула: «Горе! Горе! Горе! Смерть пришла в мир!», — смерть пришла уже после любви, ибо сын, которого только что похитила смерть, был дитя ее любви. Неверно говорить: «Любовь сильна, как смерть»; надо сказать: «Любовь сильнее смерти», потому что любовь всегда борется и побеждает смерть.
Пять минут спустя после того, как Луиза сказала: «Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо!», она уже все забыла, вплоть до причины, которая привела ее сюда; теперь имело значение лишь одно: она рядом с Сальвато, Сальвато рядом с ней.
Между влюбленными было решено, что они расстанутся только вечером, что в этот же вечер Луиза повидает главу заговора и на следующий день, дав ему время отменить приказ о восстании и обезопасить себя и своих соучастников, Сальвато расскажет обо всем генералу, который совместно с гражданскими властями примет необходимые меры, чтобы пресечь заговор, на случай если, несмотря на уведомление г-жи Сан Феличе, мятежники будут упорствовать и начнут восстание.
Затем, покончив с делами, наши прекрасные влюбленные отдались своей любви.
Отдаться любви всецело, когда вы без памяти влюблены, это как бы обрести крылья голубки или ангела и улететь далеко от земли, отдыхать на пурпурном облаке, на солнечном луче, смотреть друг на друга, улыбаться, тихонько перешептываться, видеть Эдем у своих ног и рай над своей головой и в промежутках между двумя волшебными словами «люблю тебя», повторенными тысячу раз, слышать небесные хоры.
День пролетел как мечта. Утомленные уличным шумом, задыхавшиеся в четырех стенах, жаждавшие простора, свободы, уединения, они устремились за город, на природу, которая в неаполитанских провинциях начинает оживать в конце января. Но там, в окрестностях города, на каждом шагу им встречались те же докучные помехи. Один из них воскликнул, смеясь: «В пустыню!» — другая подхватила: «В Пестум!»
Мимо проезжала коляска. Сальвато остановил ее, и влюбленные сели. Конечная цель путешествия была указана, лошади понеслись как ветер.
Ни он, ни она раньше не видели Пестума. Сальвато покинул Южную Италию прежде чем открылись его глаза. Луиза тоже никогда там не бывала, потому что, хотя кавалер Сан Феличе много рассказывал ей о Пестуме, он не хотел ее туда везти из страха перед малярией, но об этой опасности они сейчас даже не подумали. Если бы кто-либо из них вместо Пестума назвал Понтийские болота, другой бы повторил за ним то же самое. Разве в такую минуту лихорадка могла им угрожать? Ведь счастье — самое сильное из всех противоядий!
Луизе хорошо была известна история мест, где они проезжали, огибая этот великолепный залив, который в пору, когда еще не существовал Салерно, назывался Пестумским. И, однако, она, словно любознательный и несведущий в археологии ученик, предоставила Сальвато говорить, потому что ей нравилось его слушать. Она заранее знала все, что он собирался рассказать, но ей казалось, будто она слышит это впервые. Никакое описание не могло бы передать все величие пейзажа, все благородство линий, открывшихся перед их глазами, когда на одном из поворотов дороги они вдруг заметили три храма, выделяющиеся теплым цветом палого листа на глубокой лазури моря. Да, только это и могло сохраниться от суровой архитектуры тех эллинских племен, родиной которых были подножия Оссы и Олимпа, племен, которые, вернувшись с безуспешной войны в Пелопоннесе, куда увлек их Гилл, сын Геракла, нашли свою страну захваченной перребами; им пришлось оттуда уйти, оставив тучные долины Пенея лапифам и ионийцам, и найти себе приют в Дриопиде, что с тех пор стала называться Доридой, а впоследствии, через сто лет после Троянской войны, отбить у пеласгов, преследуя их до самой Аттики, Микены и Тиринф, что еще и доныне славятся огромными руинами, Арголиду, где они нашли гробницу Агамемнона, и Лаконию, жителей которой они низвели до положения илотов, а самое страну превратили в Спарту, живое воплощение их сурового и мрачного гения, запечатленного в законах Ликурга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294