Я рабыня только Царя небесного, и лишь Он знает, что хранится у меня на сердце, ведает про мою любовь и про мое одиночество. О, ведь я так одинока, Мардохей, если бы только знал!
Мардохей промолчал, как будто он сам теперь вдруг сделался заикой. Лишь в который раз он удивился большим, загадочным глазам Эсфирь - на половину лица. Щеки царицы вдруг зарумянились, и грудь её начала заметно вздыматься от непонятного смущения и волнения.
- Что ты знаешь теперь обо мне, Мардохей? - спросила Эсфирь с невыразимой печалью в голосе. - Или ты думаешь, я не презираю славу беззаконных, и не гнушаюсь ложа необрезанного? Или, может, ты думаешь, я не стыжусь знака гордости на моей голове, золотого венца царского, который приходится мне носить в дни появления в царском дворце перед моим супругом? Ты должен знать, что я гнушаюсь этого царского венца, как одежды, оскверненной кровью, и никогда не ношу его в уединении, а надеваю на себя лишь по великой надобности. Скажи, ты хотя бы веришь моим словам?
- Да, теперь я знаю про это, - пробормотал Мардохей, невольно отводя глаза от пылающего лица царицы. - Я верю всему, что ты говоришь, ведь ты никогда прежде меня не обманывала.
- Знай, что я и во всем другом осталась такой же, как в те дни, когда была у тебя на воспитании, и точно также продолжаю носить в сердце каждое твое слово! Никогда я не дорожила пирами царскими, и не вкушала от трапезы с Аманом, а помнила про дни постов и наших праздников, хотя, послушавшись тебя, никому не говорила во дворце о нашем народе.
- Это хорошо... очень хорошо, что ты не пировала вместе с Аманом, заметил Мардохей, тяжело вздыхая, но ничему не удивляясь и пребывая в великом смятении.
- Ты лучше всех знаешь мою необходимость, и при этом начал сильно сторониться меня...
Эсфирь по-прежнему стояла, держась за ручку двери, словно все ещё не решаясь туда войти, и ввести за собой Мардохея, и он мысленно благославлял каждый из её упреков, который замедлял время, когда царице придется выслушивать от него куда более беспощадные слова.
- Ведь теперь ты, Мардохей, глядишь на меня так, как будто я вместе с царем и Аманом каждый день пила идоложертвенное вино. Но знай, что с тех пор как переменилась моя судьба, после свадебного пира, я ни дня не веселилась и не была счастлива, как прежде. И если бы в моей жизни не было главной надежды и утешения, я бы вовсе могла не выдержать назначенной мне судьбы. Иди же со мной!
С этими словами Эсфирь распахнула дверь и Мардохей, застывший на пороге, как каменное изваяние, не поверил своим глазам.
Перед ним была небольшая, но очень светлая комната с распахнутыми окнами, так что ветви дерева заглядывали сквозь решетку в окно. В комнатке вообще не было ни ложа, ни какого либо дворцового убранства или нарядных вещей, а лишь низкая скамеечка, точно такая же, на которой почему-то всегда любила сидеть на кухне Гадасса и стол с простым сосудом для воды и медным семисвечником.
- Что это? - изумленно спросил Мардохей.
- Как раз то, что я хотела показать тебе, - сказала Эсфирь. - Это комната моего уединения, где я провожу все свои субботы и праздники. Окна здесь открыты как раз напротив Иерусалима, и здесь я преклоняю колена перед Господом, а в дни поста облачаюсь в одежду сетования, смываю с себя драгоценные умащения, посыпаю волосы пеплом и забываю о том, что я царица. Вот мне и захотелось, чтобы ты, Мардохей, хотя бы один на всем белом свете, знал про мое тайное место во дворце, и не смотрел на меня так строго. Я не виновата, что Господь приказал мне зачем-то переменить свою судьбу и так устроил теперь мою жизнь. Но я верю, что для чего-то это нужно, зечем-то он призвал меня и теперь я думаю, что вовсе не для личного счастья, как мне казалось прежде.
- Да, никто не ведает, для какой цели ты, Эсфирь, достигла царского достоинства царского, - сказал Мардохей, обнял и поцеловал в лоб свою дочь - царицу персидскую. - Но знай, что я вовсе не вычеркнул тебя из своего сердца, и каждый день молюсь о тебе.
- Ты можешь сделать мне любое повеление, Мардохей, - прошептала Эсфирь, заглядывая ему в глаза. - И ты увидишь - я выполню его точно так же, как тогда, когда была у тебя на воспитании. Мне так хочется сделать что-нибудь для тебя!
"Аман!" - сразу же снова вспомнил Мардохей, но вслух сказал:
- Не забудь, ты обещала мне, что никому не скажешь во дворце о своем родстве и о нашем народе, и даже если услышишь, что мне грозит смертельная опасность, пообещай, что и тогда не проговоришься, кем я был для тебя. Этим ты доставишь мне самую большую радость.
- Смертельная опасность? Тебе кто-то угрожет? - испуганно спросила Эсфирь.
- Нет, я это на будущее говорю, потому что хочу, чтобы твоя жизнь и впредь была спокойной, и тогда мне тоже будет хорошо.
- Да, я обещаю тебе это, уже который раз, - сказала Эсфирь, поворачивась к окну, обращенному в сторону Иерусалима.
Неожиданно царице показалось, что осенние, красные листья за окном это человеческие ладони, которые тянулись к ней сквозь решетки, умоляющие о помощи и защите. Эсфирь взглянула на Мардохея, который тоже смотрел в окно, но ничего такого не зметил, потому что после пережитого волнения...
3.
...глаза его были почти незрячие.
Когда Аман забежал домой, глаза его были слепыми от ярости, так что даже ко всему привычная жена его, Зерешь, сильно перепугалась и на всякий случай прикрыла себе лицо платком. Но не стала задавать лишних вопросов, зная, что её муж и без того сейчас начнет плеваться словами и ругательствами.
- Этот вонючий боров, чумной гнойник, поганое отродье! - громко завопил Аман. - Я ненавижу его! Он у меня дождется: скоро я прикажу замариновать его с чесноком!
Зерешь ничего не спросила, и только молча вздохнула, продолжая гладить белую курносую кошку, которая была для нее, бездетной, любимым дитем. Она догадалась, что сегодня Аман снова прошел мимо того царского старжника, Мардохея Иудеянина, который ему не кланялся. Аман ненавидел этого Мардохея до изжоги и колик в животе, и вский раз нарочно подходил к дальним дворцовым воротам, чтобы убедиться, что тот по-прежнему стоит под деревом и не бросается ему в ноги с поклоном, а затем прибегал домой, яростно потрясая кулаками.
- Раз я не могу разделаться с одним Мардохеем, я придумаю, как всех вонючих иудеев, которые есть в Сузах...нет, всех иудеев в мире стереть с лица земли. Я сделаю так, что икто никогда не вспомнит про это высокомерное отродье, которое расползлось по земле, как плесень.
А так как Зерешь лишь молча гладила кошку, у которой даже искры летели от шерсти от подобного старания, Аман он сам ответил на её возможный вопрос:
- Потому что самый последний из иудеев, такой же дырявый мешок с кишками, как и все остальные, ведет себя, словно он царь над всем миром и мнит себя выше любого царского придворного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101