А я как-то не догадался. Маму, конечно, жалко очень...
— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет... Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.
Петришор от души рассмеялся:
— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.
— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.
Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:
— Это мама. Погоди, я сам.
Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И то1 да Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она ра зрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.
— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!
Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.
— Почему?
— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.
И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:
— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?
— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы.
Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе...
— А Косма?
— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.
Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:
— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.
— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.
Штефан задумался. Потом твердо сказал:
— Что ж, это останется на его совести. А другие?
— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.
— Ну и что теперь?
— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, ни-
- как не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы •обратились к Овидиу Насте.
— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?
— Понимает! Но он очень любил дядю Виктора. Столько лет они вместе воевали с этой камарильей за будущее завода...
Увидев, что Санда немного успокоилась, Штефан позвал ее к столу, приготовил горячий чай, куда незаметно накапал успокоительных капель. Так и не притронувшись к еде, она легла в постель. Штефан включил для Петришора телевизор и, после того как тот торжественно пообещал выключить его перед сном, ушел в спальню. Сайда лежала, неподвижно глядя в потолок. Заметив Штефана, она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Собравшись с силами, она спросила:
— Как могло случиться такое?
В ее голосе прозвучал упрек. Бедная, она и не знала, что этот же самый вопрос задал и он, когда прочитал письмо Виктора Пэкурару. Штефан помрачнел, но ничего не ответил. Поправил ей подушку за спиной. Закурил, спокойно сказал:
— Знаешь, Санда, ты уже не новичок в партийной работе, чтобы тебя опекать. Многие годы ты приходила ко мне за ответом на самые различные вопросы, касались ли они завода, города или всей страны. Ты поступала правильно — все же я старше на одиннадцать лет. Но всему свой срок. Ты не какой-нибудь несмышленыш, понимаешь, что мы работаем с людьми, а людям свойственно ошибаться. И опасна не сама по себе ошибка, а отказ признать ее, нежелание искать причины, ее породившие, упрямство тех, кто не хочет ее устранить. На твой вопрос я ответить не могу. Ты сама знаешь, бывают ситуации, когда воля и разум человека не выдерживают, каким бы закаленным он ни был. Думаешь, вы — все, кто работал с ним рядом, — не несете никакой ответственности, на вас никакой вины?
Лицо Санды стало мертвенно-бледным. Она мучительно вздохнула и прошептала:
— Ошибаешься, свою вину я понимаю.
Во взгляде ее бездонных черных глаз застыло страдание. Казалось, она вновь, как раньше, просила помощи. Она больше не упрекала — она умоляла. Штефан присел рядом, погладил ее волнистые волосы, поцеловал в глаза. Потом решительно сказал:
— Вся твоя вина, Санда, заключается лишь в том, что слишком малы оказались твои силы для той тяжести, которая навалилась и раздавила его. Тебе были известны его терзания? Похоже, что да. Однако только до определенной степени. Ты пыталась ему помочь? Сколько могла и даже больше. Тебе удалось? Нет. Он и сам не мог, да, видно, и не хотел оправдываться. Гордость не позволила, достоинство человеческое. Я говорю со всей ответственностью: все, что было в твоих силах, ты сделала.
— Да, но ко мне-то он не пришел! Сам ты никогда не сможешь согласиться, что у него не было выхода!
— Не смогу. А устоял бы я, оказавшись на его месте? Честно говоря, не знаю. Унижения, несправедливые обвинения, допросы, которые ведут твои же собственные товарищи,— пережить такое мало кому под силу. Наверно, я все же поступил бы иначе, искал бы другой выход... Но знаешь, нам тоже предстоят испытания.
— То есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет... Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.
Петришор от души рассмеялся:
— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.
— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.
Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:
— Это мама. Погоди, я сам.
Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И то1 да Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она ра зрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.
— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!
Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.
— Почему?
— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.
И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:
— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?
— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы.
Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе...
— А Косма?
— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.
Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:
— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.
— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.
Штефан задумался. Потом твердо сказал:
— Что ж, это останется на его совести. А другие?
— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.
— Ну и что теперь?
— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, ни-
- как не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы •обратились к Овидиу Насте.
— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?
— Понимает! Но он очень любил дядю Виктора. Столько лет они вместе воевали с этой камарильей за будущее завода...
Увидев, что Санда немного успокоилась, Штефан позвал ее к столу, приготовил горячий чай, куда незаметно накапал успокоительных капель. Так и не притронувшись к еде, она легла в постель. Штефан включил для Петришора телевизор и, после того как тот торжественно пообещал выключить его перед сном, ушел в спальню. Сайда лежала, неподвижно глядя в потолок. Заметив Штефана, она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Собравшись с силами, она спросила:
— Как могло случиться такое?
В ее голосе прозвучал упрек. Бедная, она и не знала, что этот же самый вопрос задал и он, когда прочитал письмо Виктора Пэкурару. Штефан помрачнел, но ничего не ответил. Поправил ей подушку за спиной. Закурил, спокойно сказал:
— Знаешь, Санда, ты уже не новичок в партийной работе, чтобы тебя опекать. Многие годы ты приходила ко мне за ответом на самые различные вопросы, касались ли они завода, города или всей страны. Ты поступала правильно — все же я старше на одиннадцать лет. Но всему свой срок. Ты не какой-нибудь несмышленыш, понимаешь, что мы работаем с людьми, а людям свойственно ошибаться. И опасна не сама по себе ошибка, а отказ признать ее, нежелание искать причины, ее породившие, упрямство тех, кто не хочет ее устранить. На твой вопрос я ответить не могу. Ты сама знаешь, бывают ситуации, когда воля и разум человека не выдерживают, каким бы закаленным он ни был. Думаешь, вы — все, кто работал с ним рядом, — не несете никакой ответственности, на вас никакой вины?
Лицо Санды стало мертвенно-бледным. Она мучительно вздохнула и прошептала:
— Ошибаешься, свою вину я понимаю.
Во взгляде ее бездонных черных глаз застыло страдание. Казалось, она вновь, как раньше, просила помощи. Она больше не упрекала — она умоляла. Штефан присел рядом, погладил ее волнистые волосы, поцеловал в глаза. Потом решительно сказал:
— Вся твоя вина, Санда, заключается лишь в том, что слишком малы оказались твои силы для той тяжести, которая навалилась и раздавила его. Тебе были известны его терзания? Похоже, что да. Однако только до определенной степени. Ты пыталась ему помочь? Сколько могла и даже больше. Тебе удалось? Нет. Он и сам не мог, да, видно, и не хотел оправдываться. Гордость не позволила, достоинство человеческое. Я говорю со всей ответственностью: все, что было в твоих силах, ты сделала.
— Да, но ко мне-то он не пришел! Сам ты никогда не сможешь согласиться, что у него не было выхода!
— Не смогу. А устоял бы я, оказавшись на его месте? Честно говоря, не знаю. Унижения, несправедливые обвинения, допросы, которые ведут твои же собственные товарищи,— пережить такое мало кому под силу. Наверно, я все же поступил бы иначе, искал бы другой выход... Но знаешь, нам тоже предстоят испытания.
— То есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103