Ноги, руки, даже голова точно свинцом налиты.
— Это кризисное состояние, оно пройдет, Павел.
— Вначале и я так думал. Ну еще бы: обидели, оскорбили, ущемленное самолюбие... Но оказалось не так. Анализируя последние годы, я понял, что превратился в какой-то бездушный робот. И тут же подумал: что делать, время такое... Потом стало стыдно, при чем здесь время? Ведь меня никто не заставлял, сам стал пугалом для своих же людей. Сказать тебе, где и как я ошибся? Да ты сама знаешь. А вот что дальше? О руководящей работе не может быть и речи: в профессиональном плане сильно отстал. Попроситься начальником смены или вернуться к станку?
— Ну, а тебя самого куда больше тянет?
— К станку.
— Значит, для этого государство тратило на тебя деньги, делало из тебя первоклассного специалиста, чтобы ты теперь вернулся к станку?
— Не так все просто! Станки теперь тоже другие, с программным управлением. Так что, смогу ли я на них работать, это еще вопрос.
Он вскочил и стал вышагивать по комнате. Волосы упали на лоб, брови сошлись на переносице. Таким он нравился Ольге, но она позвала его, положила руку на плечо, погладила стальные бицепсы.
— Помнишь, Павел, ты утверждал, что есть люди, которым нравится, когда им мешают, ибо именно это нужно им для оправдания собственной бездеятельности. Ты говорил, что, в сущности, это дипломированные лентяи. К другой категории ты относил нытиков. Что бы они ни делали, что бы с ними ни случалось, хорошее или плохое, они всегда недовольны, всегда у них на лице гримаса дежурного отвращения и слезы. Чтобы вызвать жалость и сострадание. Ты что же, хочешь оказаться в одной их этих категорий?
Косма вздрогнул, как от пощечины, вскочил на ноги, стиснул зубы.
— Ты обо мне такого мнения?
Ольга потянула его обратно, силой усадила на кровать.
— Нет, я так не думаю. По мне, лучше твоя яростная необузданность, чем это сострадание к собственной персоне.
— При чем тут моя персона? Я жалею о том, что случилось, о своих поступках.
— И это, Павел, только делает тебе честь. Хотя и тут есть место для более глубоких размышлений. Я имею в виду твои мысли о будущем. Не верю я, что ты можешь быть покорным исполнителем. Ты личность могучая и способная. Чтобы выполнять свой долг, не обязательно быть в чине полковника. Хватит и капитана, не правда ли?
— Можно и рядовым.
— А как же труд тех, кто делал из тебя офицера? Павел долго молчал, теребя в руках тонкую ткань цветастого пододеяльника. Ольга молчала. Она ждала.
— Не знаю,— сказал он наконец,— тут нужны дополнительные силы. Собственные я, видно, растратил. За себя, конечно, еще постою. Но все это только ради тебя и нашего ребенка.
Они и не подозревали, что как раз в это время о них беседуют в кабинете первого секретаря. Назавтра Виктор Догару должен был уехать в Бухарест на совещание первых секретарей уездов. Необходимо было еще раз продумать предложения по улучшению партийной работы в уезде. Поэтому Виктор Догару и Штефан Попэ и засиделись так поздно.
— Я думаю, Штефан, председателем партийной комиссии нужно выдвигать Марина Кристю, что бы он там ни говорил. А в пропаганду обещали прислать кого-то из Бухареста. Но меня гораздо больше беспокоит положение на «Энергии». Замсекретаря Барбэлатэ пока вместо Нягу. Пытался я его убедить, но это был разговор двух глухих. Уперся, и все. Собрался, видите ли, в Хунедоару. А где он там найдет работу по специальности?
По секрету Штефан рассказал секретарю о неприятностях в семье Думитреску, об отчаянии деда Панделе, о том, как через день после того совещания Ралука вдруг решила уехать в город металлургов. В уездном комитете комсомола даже обрадовались — там как раз искали хорошо подготовленного человека для работы в Хунедоаре. Не помогли ни просьбы деда Панделе, ни запреты брата, который вдруг проявил характер. Единственный, кто поддержал ее, был, ко всеобщему удивлению, Ликэ Барбэлатэ. Он помог ей собрать вещи, раздобыл билет на поезд и вместе с дедом Панделе проводил на вокзал. А на перроне, расцеловавшись на прощание с отцом, она отвела Ликэ в сторону и сказала: «Вот теперь я по-настоящему поняла, что друг познается в беде». Ликэ побледнел, прокашлялся, и, широко улыбнувшись, ответил: «Ладно, ладно, комсомол! От меня все равно никуда не денешься. Или ты станешь Барбэлатэ, или я превращусь в Думитреску. Так нам на роду написано». И он долго бежал за вагоном, улыбаясь и махая рукой...
— Вот так, товарищ секретарь, жизнь вносит свои поправки. Разве могли мы задерживать Барбэлатэ, если весь белый свет у него на Ралуке клином сошелся? А попробуй удержи эту упрямицу? Думитреску ведь. Порода! Но есть еще одна кандидатура: Спиридон Маня.
Догару улыбнулся:
— Что это у тебя с памятью, товарищ Попэ? Мы ведь вместе решили отправить его в высшую партакадемию. Так что хочешь не хочешь, а на пост секретаря парткома есть только одна кандидатура — Санда Попэ.
— Согласен, она развернула в последние месяцы интересную работу по перестройке пропаганды на заводе. Но меня беспокоит ее здоровье, да и сыну внимание нужно.
— А как же секретарь по экономике? — рассмеялся Догару.— О нем и так мне самому приходится заботиться. Посмотри, что от тебя осталось: кожа да кости... Ну да ладно. Приведем в порядок и тебя, и Санду. Работа, друг ты мой,— это не только беготня, бесконечные командировки, совещания и заседания. Надо уметь сохранять ясную голову, чтобы спокойно анализировать и делать правильные выводы. Знаешь, Штефан, мне кажется, что одна из наших основных ошибок, и моя в первую очередь, заключалась в том, что мы не давали ни себе, ни людям возможности спокойно, не торопясь осмысливать то, что уже сделано и что еще предстоит сделать. Вот мы все осудили Павла Коему; а не стоят ли за его пагубной практикой наши собственные просчеты? Конечно, плановые показатели легче проконтролировать. Ну а как быть с перспективами? Не слишком ли часто мы стали упускать их из виду? Речь в данном случае идет не только об экономике,— добавил Догару, заметив удивление в глазах Попэ,— но и об образовании, культуре и самое главное — о качестве партийной работы. А ведь мы норовим все размахом, цифирью кого-то удивить — что в оргработе, что в пропаганде.
Штефан слушал с большим вниманием. В последние годы он и сам не раз задумывался над многими из этих вопросов и даже делился с Догару некоторыми своими мыслями и сомнениями. Но первый секретарь ставил проблему смелее и шире.
— Хорошо, скажешь ты, но мы же не сидели сложа руки, приняли меры по искоренению негативных явлений на «Энергии» и на ряде других предприятий. В какой-то мере ты будешь прав. Но вопрос в другом: приняли б мы эти меры, если бы не произошло «короткого замыкания»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Это кризисное состояние, оно пройдет, Павел.
— Вначале и я так думал. Ну еще бы: обидели, оскорбили, ущемленное самолюбие... Но оказалось не так. Анализируя последние годы, я понял, что превратился в какой-то бездушный робот. И тут же подумал: что делать, время такое... Потом стало стыдно, при чем здесь время? Ведь меня никто не заставлял, сам стал пугалом для своих же людей. Сказать тебе, где и как я ошибся? Да ты сама знаешь. А вот что дальше? О руководящей работе не может быть и речи: в профессиональном плане сильно отстал. Попроситься начальником смены или вернуться к станку?
— Ну, а тебя самого куда больше тянет?
— К станку.
— Значит, для этого государство тратило на тебя деньги, делало из тебя первоклассного специалиста, чтобы ты теперь вернулся к станку?
— Не так все просто! Станки теперь тоже другие, с программным управлением. Так что, смогу ли я на них работать, это еще вопрос.
Он вскочил и стал вышагивать по комнате. Волосы упали на лоб, брови сошлись на переносице. Таким он нравился Ольге, но она позвала его, положила руку на плечо, погладила стальные бицепсы.
— Помнишь, Павел, ты утверждал, что есть люди, которым нравится, когда им мешают, ибо именно это нужно им для оправдания собственной бездеятельности. Ты говорил, что, в сущности, это дипломированные лентяи. К другой категории ты относил нытиков. Что бы они ни делали, что бы с ними ни случалось, хорошее или плохое, они всегда недовольны, всегда у них на лице гримаса дежурного отвращения и слезы. Чтобы вызвать жалость и сострадание. Ты что же, хочешь оказаться в одной их этих категорий?
Косма вздрогнул, как от пощечины, вскочил на ноги, стиснул зубы.
— Ты обо мне такого мнения?
Ольга потянула его обратно, силой усадила на кровать.
— Нет, я так не думаю. По мне, лучше твоя яростная необузданность, чем это сострадание к собственной персоне.
— При чем тут моя персона? Я жалею о том, что случилось, о своих поступках.
— И это, Павел, только делает тебе честь. Хотя и тут есть место для более глубоких размышлений. Я имею в виду твои мысли о будущем. Не верю я, что ты можешь быть покорным исполнителем. Ты личность могучая и способная. Чтобы выполнять свой долг, не обязательно быть в чине полковника. Хватит и капитана, не правда ли?
— Можно и рядовым.
— А как же труд тех, кто делал из тебя офицера? Павел долго молчал, теребя в руках тонкую ткань цветастого пододеяльника. Ольга молчала. Она ждала.
— Не знаю,— сказал он наконец,— тут нужны дополнительные силы. Собственные я, видно, растратил. За себя, конечно, еще постою. Но все это только ради тебя и нашего ребенка.
Они и не подозревали, что как раз в это время о них беседуют в кабинете первого секретаря. Назавтра Виктор Догару должен был уехать в Бухарест на совещание первых секретарей уездов. Необходимо было еще раз продумать предложения по улучшению партийной работы в уезде. Поэтому Виктор Догару и Штефан Попэ и засиделись так поздно.
— Я думаю, Штефан, председателем партийной комиссии нужно выдвигать Марина Кристю, что бы он там ни говорил. А в пропаганду обещали прислать кого-то из Бухареста. Но меня гораздо больше беспокоит положение на «Энергии». Замсекретаря Барбэлатэ пока вместо Нягу. Пытался я его убедить, но это был разговор двух глухих. Уперся, и все. Собрался, видите ли, в Хунедоару. А где он там найдет работу по специальности?
По секрету Штефан рассказал секретарю о неприятностях в семье Думитреску, об отчаянии деда Панделе, о том, как через день после того совещания Ралука вдруг решила уехать в город металлургов. В уездном комитете комсомола даже обрадовались — там как раз искали хорошо подготовленного человека для работы в Хунедоаре. Не помогли ни просьбы деда Панделе, ни запреты брата, который вдруг проявил характер. Единственный, кто поддержал ее, был, ко всеобщему удивлению, Ликэ Барбэлатэ. Он помог ей собрать вещи, раздобыл билет на поезд и вместе с дедом Панделе проводил на вокзал. А на перроне, расцеловавшись на прощание с отцом, она отвела Ликэ в сторону и сказала: «Вот теперь я по-настоящему поняла, что друг познается в беде». Ликэ побледнел, прокашлялся, и, широко улыбнувшись, ответил: «Ладно, ладно, комсомол! От меня все равно никуда не денешься. Или ты станешь Барбэлатэ, или я превращусь в Думитреску. Так нам на роду написано». И он долго бежал за вагоном, улыбаясь и махая рукой...
— Вот так, товарищ секретарь, жизнь вносит свои поправки. Разве могли мы задерживать Барбэлатэ, если весь белый свет у него на Ралуке клином сошелся? А попробуй удержи эту упрямицу? Думитреску ведь. Порода! Но есть еще одна кандидатура: Спиридон Маня.
Догару улыбнулся:
— Что это у тебя с памятью, товарищ Попэ? Мы ведь вместе решили отправить его в высшую партакадемию. Так что хочешь не хочешь, а на пост секретаря парткома есть только одна кандидатура — Санда Попэ.
— Согласен, она развернула в последние месяцы интересную работу по перестройке пропаганды на заводе. Но меня беспокоит ее здоровье, да и сыну внимание нужно.
— А как же секретарь по экономике? — рассмеялся Догару.— О нем и так мне самому приходится заботиться. Посмотри, что от тебя осталось: кожа да кости... Ну да ладно. Приведем в порядок и тебя, и Санду. Работа, друг ты мой,— это не только беготня, бесконечные командировки, совещания и заседания. Надо уметь сохранять ясную голову, чтобы спокойно анализировать и делать правильные выводы. Знаешь, Штефан, мне кажется, что одна из наших основных ошибок, и моя в первую очередь, заключалась в том, что мы не давали ни себе, ни людям возможности спокойно, не торопясь осмысливать то, что уже сделано и что еще предстоит сделать. Вот мы все осудили Павла Коему; а не стоят ли за его пагубной практикой наши собственные просчеты? Конечно, плановые показатели легче проконтролировать. Ну а как быть с перспективами? Не слишком ли часто мы стали упускать их из виду? Речь в данном случае идет не только об экономике,— добавил Догару, заметив удивление в глазах Попэ,— но и об образовании, культуре и самое главное — о качестве партийной работы. А ведь мы норовим все размахом, цифирью кого-то удивить — что в оргработе, что в пропаганде.
Штефан слушал с большим вниманием. В последние годы он и сам не раз задумывался над многими из этих вопросов и даже делился с Догару некоторыми своими мыслями и сомнениями. Но первый секретарь ставил проблему смелее и шире.
— Хорошо, скажешь ты, но мы же не сидели сложа руки, приняли меры по искоренению негативных явлений на «Энергии» и на ряде других предприятий. В какой-то мере ты будешь прав. Но вопрос в другом: приняли б мы эти меры, если бы не произошло «короткого замыкания»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103