Панделе поднялся и без единого слова пролил из бокала несколько рубиновых капель на землю. В полном молчании за ним последовали остальные. Не было никаких речей, лишь Овидиу Наста прочел вслух статью о Пэкурару, напечатанную в «Фэклии». А потом сказал:
— Вот так, друзья мои. У нас есть завещание Пэкурару: не сдаваться. Мы отдали ему последние почести, мы и дальше будем чтить его память всеми своими делами. Давайте же считать, что он здесь, вместе с нами. Поднимем бокалы за жизнь, за будущее «Энергии» и ее коллектива...
В полночь появилось жаркое и бутылки с «Медвежьей кровью». Чокаясь со всеми, Дан Испас говорил:
— Есть у меня мысль пустить слух по стране, что в два новых цеха мы принимаем в первую очередь наших старых работников, которые по тем или иным причинам покинули нас. У кого корни здесь остались, надо пользоваться моментом. Что скажешь, Ликэ?..
Несмотря на позднее время, никому не хотелось уходить. Мужчины спорили, забыв о красовавшемся на столе огромном торте. И там, где страсти кипели всего жарче, был, естественно, Ион Сава. Он упрекал Аристиде Станчу, что они работают слишком медленно и вынуждают токарный складировать продукцию. Станчу защищался как мог.
Санда, устав, села в сторонке. Задумалась. Да, осиротел дом деда Панделе без Ралуки. А как сильно она изменилась!
Похудела, как будто даже ростом стала пониже. Ходит в черном, на лице никакой косметики, глаза потухли. Рассказ о переменах на заводе выслушала молча, равнодушно и вдруг сказала: «А я его видела. Несколько дней назад. Очень поседел. Узнал, остановился, пожал руку. И сказал: желаю тебе, милая девушка, много счастья и ясного неба над головой, ты этого заслуживаешь. И ушел». Санда не смогла сдержать своей давней антипатии к Косме: «Брось ты. Этот человек пользовался незаслуженной любовью многих женщин. Он до предела самолюбивый, вспыльчивый, неуравновешенный. Даже сейчас, когда у него появился сын, в котором он души не чает. Правда, им сейчас нелегко. Ольга очень ослабла, болеет. А тут еще новая работа... Но не в этом дело. Скажи мне лучше, как у тебя с Ликэ?» Ралука отвела глаза. «Не знаю, что и сказать. Врать не научилась, а правда... Ликэ внимателен ко мне, как никогда. Готов исполнить любое мое желание. Смотрит с такой преданностью, будто в собственную душу заглядывает. И не торопит меня, не злоупотребляет своим положением друга. Больше всего он боится наскучить мне. Если хочешь знать, Ликэ единственный парень, который когда-то осмелился меня поцеловать. Но все превратилось в дружбу. В один прекрасный день я себе сказала, что, если он попросит моей руки, я соглашусь. Он это заслужил, и я признательна ему на всю жизнь. Не знаю, Санда, смог бы кто-нибудь еще так меня понять. Однажды, когда я почувствовала, что жизнь превратилась в невыносимую муку, и уже была готова на самое страшное, вдруг вошел Ликэ, вошел без стука, будто прочел мои мысли по телепатической связи. В руках у него был чемодан. Сначала я подумала, что он решил без спросу поселиться у нас, но даже не сказала ни слова, настолько мне все было безразлично. А он открыл чемодан и достал оттуда длинный черный футляр. Думаю: это еще что такое? Он вынул из футляра скрипку и начал играть. Играл до утра. И за все это время не сказал ни слова. Под утро я заснула, а когда проснулась, Ликэ снова взял в руки скрипку. Кто бы мог подумать, что главный диспетчер, рыжий и веснушчатый Ликэ Барбэ-латэ так божественно играет на скрипке? Он рассказал, что очень хотел учиться в музыкальной школе, но на первом же экзамене провалился. Тогда он поклялся, что будет играть только для себя. Никто и не знал, что все эти годы он упорно занимался. «Ради тебя, Ралука, я нарушил свою клятву. И буду всегда играть для тебя, когда бы ты ни позвала». Мне так хотелось полюбить его, но я не могла. А притворяться не умею. Он все понял и смирился окончательно. Но что я могу поделать?»...
Штефан нашел жену в стороне от всех, грустную, задумчивую. Заботливо поглядел ей в глаза, разгладил морщинки на еще недавно гладком лбу, провел по пышным, черным как уголь волосам с несколькими серебряными ниточками. Ему захотелось обнять ее, баюкать, как ребенка, говорить нежные слова. Но тут его окликнул Дан, увел в другой конец сада и начал рассказывать о своих мытарствах в Бухаресте. Возмущался тем, что новые темпы производства на «Энергии» вызвали трудности как раз там, где их меньше всего ожидали,— не в Госплане или финуправлении, а в собственном главке. Не перевелись еще работники, которые на словах «преданные сторонники» нового хозяйственного механизма, а на деле не понимают или просто не хотят понять, что это такое; живут себе по старинке: тише едешь — дальше будешь, лишь бы не перетрудиться да премию урвать пожирней, а там хоть трава не расти. Хорошо еще есть Оанча, Лупашку. Но поговаривают, что и их сошлют в провинцию — директорами заводов, строек, проектных институтов.
— Ну, с Оанчей им будет нелегко совладать,— убежденно проговорил Штефан. — А вообще противников у нас немало. И воевать с ними трудно: у нас у самих недостатков и ошибок хоть отбавляй, и они этим пользуются. Ты знаешь, не так давно мне позвонил Иордаке. И спрашивает эдак важно: «Почему задерживается поставка моторов для канала?» Я ему в ответ: «Потому что в свое время такие, как ты, и слышать о них не хотели!» Он сбавил тон и сказал, что не намерен со мной ссориться, дело, мол, служебное. Я поинтересовался, что за служба. Он загоготал: «Эх ты, провинция! Начальство надо знать. Вот уже два месяца как я замминистра в министерстве транспорта». Ну что ты на это скажешь? Лично мне жаль транспортное министерство. И ведь таких, как он, много.
— Хорошо, но разве при решении вопроса о Косме ты сам не призывал к пониманию и гуманности? — перебил его Дан, хитро улыбаясь.
— Сравнил! Косма — это человек одержимый, неистовый, хоть и тщеславный. Но, надо отдать ему должное, работник он способный, честный, энергичный. А Иордаке — это моллюск. И в руководящие кадры он прорвался только потому, что когда-то был железнодорожником и участвовал в реорганизации профсоюзов дразу после Освобождения. Великое дело! Тогда весь рабочий класс валом валил в общественные организации. Этот Иордаке в сорок девятом и пятидесятом немало людей опорочил, заседая в проверочных комиссиях, потом в кадровиках княжествовал, а уж затем и экономику «осчастливил». Он просто нахватался правильных слов и знает, когда говорить, а когда и промолчать лучше. На все руки мастер: и начальству угодит, и дельце, какое надо, провернет, а в случае надобности мигом отыщет козла отпущения. И ведь до чего бездарен! Вот истинный дезорганизатор. Каким чудом — не знаю, но ведь уселся же в кресло заместителя министра!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Вот так, друзья мои. У нас есть завещание Пэкурару: не сдаваться. Мы отдали ему последние почести, мы и дальше будем чтить его память всеми своими делами. Давайте же считать, что он здесь, вместе с нами. Поднимем бокалы за жизнь, за будущее «Энергии» и ее коллектива...
В полночь появилось жаркое и бутылки с «Медвежьей кровью». Чокаясь со всеми, Дан Испас говорил:
— Есть у меня мысль пустить слух по стране, что в два новых цеха мы принимаем в первую очередь наших старых работников, которые по тем или иным причинам покинули нас. У кого корни здесь остались, надо пользоваться моментом. Что скажешь, Ликэ?..
Несмотря на позднее время, никому не хотелось уходить. Мужчины спорили, забыв о красовавшемся на столе огромном торте. И там, где страсти кипели всего жарче, был, естественно, Ион Сава. Он упрекал Аристиде Станчу, что они работают слишком медленно и вынуждают токарный складировать продукцию. Станчу защищался как мог.
Санда, устав, села в сторонке. Задумалась. Да, осиротел дом деда Панделе без Ралуки. А как сильно она изменилась!
Похудела, как будто даже ростом стала пониже. Ходит в черном, на лице никакой косметики, глаза потухли. Рассказ о переменах на заводе выслушала молча, равнодушно и вдруг сказала: «А я его видела. Несколько дней назад. Очень поседел. Узнал, остановился, пожал руку. И сказал: желаю тебе, милая девушка, много счастья и ясного неба над головой, ты этого заслуживаешь. И ушел». Санда не смогла сдержать своей давней антипатии к Косме: «Брось ты. Этот человек пользовался незаслуженной любовью многих женщин. Он до предела самолюбивый, вспыльчивый, неуравновешенный. Даже сейчас, когда у него появился сын, в котором он души не чает. Правда, им сейчас нелегко. Ольга очень ослабла, болеет. А тут еще новая работа... Но не в этом дело. Скажи мне лучше, как у тебя с Ликэ?» Ралука отвела глаза. «Не знаю, что и сказать. Врать не научилась, а правда... Ликэ внимателен ко мне, как никогда. Готов исполнить любое мое желание. Смотрит с такой преданностью, будто в собственную душу заглядывает. И не торопит меня, не злоупотребляет своим положением друга. Больше всего он боится наскучить мне. Если хочешь знать, Ликэ единственный парень, который когда-то осмелился меня поцеловать. Но все превратилось в дружбу. В один прекрасный день я себе сказала, что, если он попросит моей руки, я соглашусь. Он это заслужил, и я признательна ему на всю жизнь. Не знаю, Санда, смог бы кто-нибудь еще так меня понять. Однажды, когда я почувствовала, что жизнь превратилась в невыносимую муку, и уже была готова на самое страшное, вдруг вошел Ликэ, вошел без стука, будто прочел мои мысли по телепатической связи. В руках у него был чемодан. Сначала я подумала, что он решил без спросу поселиться у нас, но даже не сказала ни слова, настолько мне все было безразлично. А он открыл чемодан и достал оттуда длинный черный футляр. Думаю: это еще что такое? Он вынул из футляра скрипку и начал играть. Играл до утра. И за все это время не сказал ни слова. Под утро я заснула, а когда проснулась, Ликэ снова взял в руки скрипку. Кто бы мог подумать, что главный диспетчер, рыжий и веснушчатый Ликэ Барбэ-латэ так божественно играет на скрипке? Он рассказал, что очень хотел учиться в музыкальной школе, но на первом же экзамене провалился. Тогда он поклялся, что будет играть только для себя. Никто и не знал, что все эти годы он упорно занимался. «Ради тебя, Ралука, я нарушил свою клятву. И буду всегда играть для тебя, когда бы ты ни позвала». Мне так хотелось полюбить его, но я не могла. А притворяться не умею. Он все понял и смирился окончательно. Но что я могу поделать?»...
Штефан нашел жену в стороне от всех, грустную, задумчивую. Заботливо поглядел ей в глаза, разгладил морщинки на еще недавно гладком лбу, провел по пышным, черным как уголь волосам с несколькими серебряными ниточками. Ему захотелось обнять ее, баюкать, как ребенка, говорить нежные слова. Но тут его окликнул Дан, увел в другой конец сада и начал рассказывать о своих мытарствах в Бухаресте. Возмущался тем, что новые темпы производства на «Энергии» вызвали трудности как раз там, где их меньше всего ожидали,— не в Госплане или финуправлении, а в собственном главке. Не перевелись еще работники, которые на словах «преданные сторонники» нового хозяйственного механизма, а на деле не понимают или просто не хотят понять, что это такое; живут себе по старинке: тише едешь — дальше будешь, лишь бы не перетрудиться да премию урвать пожирней, а там хоть трава не расти. Хорошо еще есть Оанча, Лупашку. Но поговаривают, что и их сошлют в провинцию — директорами заводов, строек, проектных институтов.
— Ну, с Оанчей им будет нелегко совладать,— убежденно проговорил Штефан. — А вообще противников у нас немало. И воевать с ними трудно: у нас у самих недостатков и ошибок хоть отбавляй, и они этим пользуются. Ты знаешь, не так давно мне позвонил Иордаке. И спрашивает эдак важно: «Почему задерживается поставка моторов для канала?» Я ему в ответ: «Потому что в свое время такие, как ты, и слышать о них не хотели!» Он сбавил тон и сказал, что не намерен со мной ссориться, дело, мол, служебное. Я поинтересовался, что за служба. Он загоготал: «Эх ты, провинция! Начальство надо знать. Вот уже два месяца как я замминистра в министерстве транспорта». Ну что ты на это скажешь? Лично мне жаль транспортное министерство. И ведь таких, как он, много.
— Хорошо, но разве при решении вопроса о Косме ты сам не призывал к пониманию и гуманности? — перебил его Дан, хитро улыбаясь.
— Сравнил! Косма — это человек одержимый, неистовый, хоть и тщеславный. Но, надо отдать ему должное, работник он способный, честный, энергичный. А Иордаке — это моллюск. И в руководящие кадры он прорвался только потому, что когда-то был железнодорожником и участвовал в реорганизации профсоюзов дразу после Освобождения. Великое дело! Тогда весь рабочий класс валом валил в общественные организации. Этот Иордаке в сорок девятом и пятидесятом немало людей опорочил, заседая в проверочных комиссиях, потом в кадровиках княжествовал, а уж затем и экономику «осчастливил». Он просто нахватался правильных слов и знает, когда говорить, а когда и промолчать лучше. На все руки мастер: и начальству угодит, и дельце, какое надо, провернет, а в случае надобности мигом отыщет козла отпущения. И ведь до чего бездарен! Вот истинный дезорганизатор. Каким чудом — не знаю, но ведь уселся же в кресло заместителя министра!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103