Ей-богу!
— Да не может быть? — удивляется незнакомец.
— Клянусь! Настрелял столько, что не под силу нести. Пришлось к вечеру нанять осла на винограднике и нагрузить его битыми зайцами. А было их столько, что лишь по длинным ушам можно было узнать, что это не конь, а осел — вот сколько зайцев погрузил на беднягу! Ого-го-го! Намучился я в ту пору. Солнце жарит, весь обливаешься потом, боже ты мой, вот-вот подохнем и осел и я! И так стало мне жаль этого осла, зачем, думаю, ему околевать от зноя под таким грузом, летняя пора, сам понимаешь! Подумал и говорю себе: «Для чего тебе так много зайцев? Кто возьмет у тебя столько дичи?» Взял и освободил осла от груза. А потом как церковный староста с дискосом пошел по домам. В один дом — зайца, в другой — дикую утку, всех приятелей, все бедные дома обошел. Оставил три серны побратимам, а себе зайца и горную куропатку. Сделал по своему вкусу салат из свежих огурчиков и чесночка и здорово пообедал. Вот каков мой Чапа! Ивко, слушай, Митанче твой тут? Пусть сбегает ко мне домой и приведет моего Чапу, господа хотят с ним познакомиться.
— Брось! — говорит Ивко.
— Поглядим на него потом,— защищаются гости.
— Ну, жена пора! До свиданья, хозяин! — говорит казначей, которому как человеку, постоянно имеющему дело с цифрами, не очень-то понравился этот «зимне-летний» охотничий рассказ.
— Уже уходите?
— Пора! С какого времени сидим! Гости уходят. Их провожают.
— Сил нет слушать это вранье,— говорит казначей своей супруге, когда они очутились на улице.— Невмоготу, и только! Ты слышала? Ей-богу! Хоть бы врал да не завирался. Принимает нас за дураков, будто мы ничего не понимаем! Пошел на охоту зимой, а возвратился летом; охотился за зайцами, а раздавал серн и куропаток! Слышала, какие пули отливал! Эх, до чего же иной человек любит соврать, просто удивительно! И хоть бы концы с концами сходились, а то... праздник и тот поперек горла встанет!
Гости приходили до вечера, пока не зажгли лампу. Наконец поднялись последние. Остались хозяин, хозяйка, Ма-рийола, Калча, Уж и Волк. Остался и незнакомец. Он так горячо и оживленно разговаривал с Волком, что, казалось, не заметил, как опустели комнаты.
— А я и не спросил, может, вы ракии выпьете? — предлагает Ивко.
— И ракии и вина! — отвечает Калча.
— Сливовицы? Нашенской? Кева, ну-ка принеси немного ракии.
— Почему немного, несчастный,— говорит Уж,— будто не знаешь, что, слава богу, мы на нее главные клиенты.
Выпили по нескольку рюмок. Разговор оживился. Вино давно уже кружило голову, теперь ракия развязала язык. Торжественная обстановка праздника и церемонное поведение хозяина сменяется простотой и задушевностью. Идет оживленная беседа.
Хозяйка накрывает на стол, все усаживаются. Пришедшая за Марийолой мать тоже садится.
Ужинают.
— Слушай, Сика,— обращается к матери Марийолы Калча,— а сможешь ли ты спеть так же хорошо, как, бывало, в наше время пела: «Пой, соловушка, да без крику».
— Почему бы нет? — говорит Сика.
— Так спой! — просит Калча.
— Оставь, как не стыдно! — укоряет его Сика.— Пристало ли петь вдове, да еще при взрослой дочери?! Не в обычае это!
— Эх, какой уж там обычай! «Обычай», говоришь! Сербия свободна, и старых обычаев как не бывало.
— Наше время, Калча, и впрямь прошло, а обычай остался! — возражает Сика.
— Ну, спой старинную,— просит Калча,— «Я в саду — что маков цвет, пока мужа дома нет!» Ты слышал, Волк, как она поет? А, Волк?
— Типун тебе на язык, лысый черт, чего привязался! — бранится Сика.— Несчастье ходячее! И не стыдно тебе перед ребенком? Как могу я петь при мужчинах, чужих людях, вдовая женщина! Опомнись, брат!
— Да прошло все это стародавнее, говорю тебе. Поглядите только на нее, точно деревенская девка стыдится!
— Помолчи-ка лучше! — огрызается Сика.
— Сика, милая! — не отстает Калча и, сдвинув феску набекрень, смотрит на нее томным взглядом.— Эх, Сика, мучительница моя, помнишь прежние денечки?! Я-то не переменился, Сика! Тот же старый влюбленный. Ни по чему у меня на этом свете так не болит сердце, как по тебе, Сика, моя присуха! Э-э-э! Так сохнуть друг по другу и не пожениться...
— Кто там по тебе сох, горе-охотничек! — бросает Сика.
— И томлюсь я, несчастный, как раненая лань в лесу! Пронзила ты меня еще в ту пору своим взглядом, что пулей, так и остался я ни живой ни мертвый,— и, сказав это, Калча бьет себя кулаком в грудь, точно горилла, и трясет головой.— Слушай, спой старинную:
Я в саду — что маков цвет, Пока мужа дома нет! 1
— Собирайся-ка, Марийола, домой! — сердито говорит Сика дочери и встает. Хозяйка провожает их до ворот, а хозяин до самого дома.
— Вот такая ты и в девушках была. А будь у тебя другой нрав, стала бы моей женой. Даром, что ли, я ходил в помощниках у Тане, гайтанщика, ее будущего мужа. Хотела выйти за меня, очень я ей нравился, только мать ее меня ненавидела. До чего же ненавидела меня ее мать, ой-ой-ой! Бывало, повстречаемся на дороге, я возвращаюсь с охоты, а они едут из Баньи. Сика надвинет платок на глаза, щеки после купания залиты румянцем, ни дать ни взять тетовское яблоко, три дня гляди — не наглядишься! А я, как увижу ее, сдвину набекрень феску и запою во все горло:
Перевод стихов в романе «Праздник» В. Корчагина.
Идет из Баньи, намылася, На банилась да нарядилася,— Идет-плывет, расфуфырена вся!
И стрельну разок потехи ради. А мать этой самой Сики, чуть меня увидит, побледнеет как полотно (до чего меня ненавидела!) и крикнет с повозки: «Бездельник! Как не стыдно? А еще сын торговца!» Я же притворяюсь, будто не понял, и говорю: «А вы зачем слушаете? Почему тихо, спокойно не едете своей дорогой, как другие? Зачем слушаете? Что тебя, Кара (ее мать Карой звали), обидело? Думаете, только ваша Сика в Банье бывает и только о ней в этой песне поется? Я на большой дороге, могу петь сколько душе угодно!» — «Горе-охотник!» — крикнет Кара и стегнет по лошадям, а я во все горло, точно какой возчик, ору:
Не гони ты коня, красавица, Не гони, а то конь умается! Сгубишь, Сика, коня, как сгубила меня...
(Этих последних слов в песне нет, а я их сам придумал.) А потом как бабахну еще разок из ружья,— для настроения. «Не смей мою дочку задевать, как бы потом на себя пенять не пришлось, горе-охотник!» — грозится Кара. «Кто ее задевает? — говорю я.— Пою в свое удовольствие. Может, тебе что спеть, а, Кара? Я иду своей дорогой, а ты ступай себе на здоровье своей, никто не запрещает. Разве, говорю, на вас и поглядеть крещеная душа не смеет? Что вы за цацы такие, а?» Душу бы из нее вынул, до того в печенки въелась. Я уже отлично понимал, что сделка не состоится, потому и срывал злость. А Сика сидит и молчит, точно пасхальная овечка.
Так разглагольствует Калча после ухода Сики и Ма-рийолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Да не может быть? — удивляется незнакомец.
— Клянусь! Настрелял столько, что не под силу нести. Пришлось к вечеру нанять осла на винограднике и нагрузить его битыми зайцами. А было их столько, что лишь по длинным ушам можно было узнать, что это не конь, а осел — вот сколько зайцев погрузил на беднягу! Ого-го-го! Намучился я в ту пору. Солнце жарит, весь обливаешься потом, боже ты мой, вот-вот подохнем и осел и я! И так стало мне жаль этого осла, зачем, думаю, ему околевать от зноя под таким грузом, летняя пора, сам понимаешь! Подумал и говорю себе: «Для чего тебе так много зайцев? Кто возьмет у тебя столько дичи?» Взял и освободил осла от груза. А потом как церковный староста с дискосом пошел по домам. В один дом — зайца, в другой — дикую утку, всех приятелей, все бедные дома обошел. Оставил три серны побратимам, а себе зайца и горную куропатку. Сделал по своему вкусу салат из свежих огурчиков и чесночка и здорово пообедал. Вот каков мой Чапа! Ивко, слушай, Митанче твой тут? Пусть сбегает ко мне домой и приведет моего Чапу, господа хотят с ним познакомиться.
— Брось! — говорит Ивко.
— Поглядим на него потом,— защищаются гости.
— Ну, жена пора! До свиданья, хозяин! — говорит казначей, которому как человеку, постоянно имеющему дело с цифрами, не очень-то понравился этот «зимне-летний» охотничий рассказ.
— Уже уходите?
— Пора! С какого времени сидим! Гости уходят. Их провожают.
— Сил нет слушать это вранье,— говорит казначей своей супруге, когда они очутились на улице.— Невмоготу, и только! Ты слышала? Ей-богу! Хоть бы врал да не завирался. Принимает нас за дураков, будто мы ничего не понимаем! Пошел на охоту зимой, а возвратился летом; охотился за зайцами, а раздавал серн и куропаток! Слышала, какие пули отливал! Эх, до чего же иной человек любит соврать, просто удивительно! И хоть бы концы с концами сходились, а то... праздник и тот поперек горла встанет!
Гости приходили до вечера, пока не зажгли лампу. Наконец поднялись последние. Остались хозяин, хозяйка, Ма-рийола, Калча, Уж и Волк. Остался и незнакомец. Он так горячо и оживленно разговаривал с Волком, что, казалось, не заметил, как опустели комнаты.
— А я и не спросил, может, вы ракии выпьете? — предлагает Ивко.
— И ракии и вина! — отвечает Калча.
— Сливовицы? Нашенской? Кева, ну-ка принеси немного ракии.
— Почему немного, несчастный,— говорит Уж,— будто не знаешь, что, слава богу, мы на нее главные клиенты.
Выпили по нескольку рюмок. Разговор оживился. Вино давно уже кружило голову, теперь ракия развязала язык. Торжественная обстановка праздника и церемонное поведение хозяина сменяется простотой и задушевностью. Идет оживленная беседа.
Хозяйка накрывает на стол, все усаживаются. Пришедшая за Марийолой мать тоже садится.
Ужинают.
— Слушай, Сика,— обращается к матери Марийолы Калча,— а сможешь ли ты спеть так же хорошо, как, бывало, в наше время пела: «Пой, соловушка, да без крику».
— Почему бы нет? — говорит Сика.
— Так спой! — просит Калча.
— Оставь, как не стыдно! — укоряет его Сика.— Пристало ли петь вдове, да еще при взрослой дочери?! Не в обычае это!
— Эх, какой уж там обычай! «Обычай», говоришь! Сербия свободна, и старых обычаев как не бывало.
— Наше время, Калча, и впрямь прошло, а обычай остался! — возражает Сика.
— Ну, спой старинную,— просит Калча,— «Я в саду — что маков цвет, пока мужа дома нет!» Ты слышал, Волк, как она поет? А, Волк?
— Типун тебе на язык, лысый черт, чего привязался! — бранится Сика.— Несчастье ходячее! И не стыдно тебе перед ребенком? Как могу я петь при мужчинах, чужих людях, вдовая женщина! Опомнись, брат!
— Да прошло все это стародавнее, говорю тебе. Поглядите только на нее, точно деревенская девка стыдится!
— Помолчи-ка лучше! — огрызается Сика.
— Сика, милая! — не отстает Калча и, сдвинув феску набекрень, смотрит на нее томным взглядом.— Эх, Сика, мучительница моя, помнишь прежние денечки?! Я-то не переменился, Сика! Тот же старый влюбленный. Ни по чему у меня на этом свете так не болит сердце, как по тебе, Сика, моя присуха! Э-э-э! Так сохнуть друг по другу и не пожениться...
— Кто там по тебе сох, горе-охотничек! — бросает Сика.
— И томлюсь я, несчастный, как раненая лань в лесу! Пронзила ты меня еще в ту пору своим взглядом, что пулей, так и остался я ни живой ни мертвый,— и, сказав это, Калча бьет себя кулаком в грудь, точно горилла, и трясет головой.— Слушай, спой старинную:
Я в саду — что маков цвет, Пока мужа дома нет! 1
— Собирайся-ка, Марийола, домой! — сердито говорит Сика дочери и встает. Хозяйка провожает их до ворот, а хозяин до самого дома.
— Вот такая ты и в девушках была. А будь у тебя другой нрав, стала бы моей женой. Даром, что ли, я ходил в помощниках у Тане, гайтанщика, ее будущего мужа. Хотела выйти за меня, очень я ей нравился, только мать ее меня ненавидела. До чего же ненавидела меня ее мать, ой-ой-ой! Бывало, повстречаемся на дороге, я возвращаюсь с охоты, а они едут из Баньи. Сика надвинет платок на глаза, щеки после купания залиты румянцем, ни дать ни взять тетовское яблоко, три дня гляди — не наглядишься! А я, как увижу ее, сдвину набекрень феску и запою во все горло:
Перевод стихов в романе «Праздник» В. Корчагина.
Идет из Баньи, намылася, На банилась да нарядилася,— Идет-плывет, расфуфырена вся!
И стрельну разок потехи ради. А мать этой самой Сики, чуть меня увидит, побледнеет как полотно (до чего меня ненавидела!) и крикнет с повозки: «Бездельник! Как не стыдно? А еще сын торговца!» Я же притворяюсь, будто не понял, и говорю: «А вы зачем слушаете? Почему тихо, спокойно не едете своей дорогой, как другие? Зачем слушаете? Что тебя, Кара (ее мать Карой звали), обидело? Думаете, только ваша Сика в Банье бывает и только о ней в этой песне поется? Я на большой дороге, могу петь сколько душе угодно!» — «Горе-охотник!» — крикнет Кара и стегнет по лошадям, а я во все горло, точно какой возчик, ору:
Не гони ты коня, красавица, Не гони, а то конь умается! Сгубишь, Сика, коня, как сгубила меня...
(Этих последних слов в песне нет, а я их сам придумал.) А потом как бабахну еще разок из ружья,— для настроения. «Не смей мою дочку задевать, как бы потом на себя пенять не пришлось, горе-охотник!» — грозится Кара. «Кто ее задевает? — говорю я.— Пою в свое удовольствие. Может, тебе что спеть, а, Кара? Я иду своей дорогой, а ты ступай себе на здоровье своей, никто не запрещает. Разве, говорю, на вас и поглядеть крещеная душа не смеет? Что вы за цацы такие, а?» Душу бы из нее вынул, до того в печенки въелась. Я уже отлично понимал, что сделка не состоится, потому и срывал злость. А Сика сидит и молчит, точно пасхальная овечка.
Так разглагольствует Калча после ухода Сики и Ма-рийолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36