В «Полезных советах» он наткнулся на рецепт, как исправить прокисшие маринады. Он прочел его, чтоб скоротать время, скоротать время, повторяю, потому что мастеру Ивко такой рецепт, слава богу, вовсе не нужен да и никогда не понадобится.
— Еще ученые люди называются,— бормотал Ивко,— пишут в книгах о том, как поправить порченое! Была бы у меня охота с этим возиться, я бы, хоть человек простой, написал бы лучше, как делать хорошие соления, а насчет поправки, хе-хе! Уж извините, дело гиблое! Это я вам говорю.
А благовеста все не слыхать! Полистав календарь дальше, он прочитал еще что-то. Прочитал о том, как сохранить до зимы зеленый перец свежим, словно его только что сорвали на огороде, о том, сколько в Лондоне съедают в день куриных яиц. И погрузился в размышления. Думает Ивко, как, должно быть, богаты в Лондоне крестьяне и жители пригородов, которые торгуют яйцами. Боже мой! В ином городе лучше быть слободским, чем членом управы или гарнизонным начальником!
От этих мыслей отвлекает его долгожданный звон колокола, милый его сердцу звон, разнесшийся в утреннем воздухе юрьева дня над кровлями, дворами и огородами набожных христиан. Уже во всех домах принялись украшать двери и окна вербой и сиренью. Хохочут растрепанные после сна молодки и девушки, увивая дома цветущей сиренью и зеленой вербой. Настал юрьев день!
Услышав благовест, Ивко встает, крестится, откладывает календарь, срывает веточку сирени, потом берет плащ, шляпу, трость и большую свечу за пять с полтиной, праздничный хлеб и кутью — все, чтобы идти к утрене. Свечу и трость он несет сам, а хлеб и кутью дает специально выбранному для этого ученику. Ученик будто с картинки сошел, совсем другой ребенок, родная мать не узнает, до того расфуфырил его Ивко к этому дню! На ученике старый, но для него все равно совсем новый шелковый жилет мастера Ивко (еще более пестрый, чем тот, который он сам надел), правда, малость великоватый, но, как известно, ребенок растет, так пусть ничто его не стесняет; под жилетом новый легкий ватник из китайки, на ногах до блеска начищенные штиблеты. Дал ему Ивко свои на весь день. Более того, разрешил носить их до самого Маркова дня и, кроме всего прочего, пойти в них к «Пантелеймону», где соберется уйма народу, потому что в этот день в церкви св. Пантелеймона престольный праздник. И хозяйка прихорашивала его при помощи косметики: напомадила волосы бриллиантином, причесала, взбила небольшую челку — вылитый офицерский сынок! Да и сам ученик напустил на себя официально-торжественный вид — шутка ли, первый раз в жизни надеть штиблеты, вместо того чтобы шлепать босиком или, в крайнем случае, громыхать тяжелыми, грубыми, коваными башмаками.
Утреню и обедню в Старой церкви отслужили раньше, чем началась служба в Новой. Это было удобно прихожанам, но еще удобнее священнослужителям. Праздник для попа что жатва, большой праздник что урожайный год — ведь поповскую ниву не жжет солнце и виноградник не бьет град. Юрьев же день праздновали многие. Если не считать цыган в цыганских слободках, которым не требуется ни поп, ни мулла, одних только православных домов в городе более двух сотен. Носятся попы по улицам и переулкам, из дома в дом, наспех рассекают праздничный хлеб и бегут дальше (как на вокзале у железнодорожной кассы — даешь деньги, получаешь билет и сдачу). За ними едва поспевают служки с большими узлами всякой снеди, скособочив шеи, точно верблюды с тяжелой поклажей. А попы, подбрыкивая ногами, мчатся, словно разносят телеграммы.
Разрезан хлеб и зажжена свеча и у мастера Ивко. Свеча большая, красивая, за пять с полтиной, на целую пядь длиннее и, соответственно, толще, чем свеча его соседа, Йордана, с которым Ивко не очень-то ладит. Просторная передняя и боковушка ломится от разной снеди, тут же крутится и Марийола, молоденькая прехорошенькая девушка с длинными косами и миндалевидными глазами с длинными ресницами, которую еще две недели назад пригласили в помощь хозяйке.
— Соседка Сика,— сказала Кева,— дай мне свою Йолчу, когда у меня будет слава.
— Почему не дать, соседка, пожалуйста! — согласилась Сика, и обе кумушки довольны и горды: Кева — потому что гостям у нее будет прислуживать такая красивая девушка, а Сика — потому что ее дочь будет на славе у таких богатых хозяев. Рады обе соседки, рада и Марийола. И не удивительно! Пошел лишь второй год, как синедрион женщин квартала установил, что Марийола заневестилась, и ее вводят в общество,— правда, пока только прислуживать на праздниках, но для нее и этого достаточно. После первой славы она полгода жила воспоминаниями о ней, а полгода упивалась надеждами на будущую. Была она как раз в том возрасте, когда из-за всякой мелочи, невинного пустяка, своей или чужой ошибки бросает в краску; когда каждая туфелька тесна и ножка просто рвется наружу, а взгляд
из-под длинных ресниц, взгляд... черт побери совсем! Мать причесывает ее и сердится, что дочка шалит. Бранит за густую длинную косу, бьет гребешком в спину, а Йола заливается веселым смехом.
* * *
Пробило десять. Появились первые гости. Первой пришла соседка Сика, Марийолина мать, пришла поздравить с праздником и поглядеть на дочь, проверить, как причесана, как сидит на ней платье, как она себя ведет. На скорую руку поправляет ей волосы, платье, одергиват белый, легкий, прозрачный фартук и дает наставление:
— Смотри, будь кроткой, доченька! И стыдливой, как подобает дочери вдовы, гляди в землю. Я еще зайду! — И, погладив Йолу по голове, ушла с тем озабоченным видом, какой бывает обычно у матерей, на минутку оставляющих своих заневестившихся дочерей.
Среди первых пришли поздравить с праздником, конечно, цыгане-музыканты. Сыграв несколько сербских и турецких песен, они затягивают: «До чего ты хороша, милая моя».
Когда они пропели больше половины, примерно дойдя до: «Невинная молодка сладко бы спала!» — Ивко их прерывает;
— Хватит, пожалуй! Чай, мы не глухие. Чего хотите? — начинает он потчевать гостей.
— Ракии, хозяин! — рявкают все шестеро, словно из одного горла.
— И малость хлеба, и старье какое, господин хороший, может, найдется для моих цыганят. Пятеро померло, восьмеро осталось, мал мала меньше! Чуток хлеба и старой одежонки для цыганят и для меня ветоши какой-нибудь, если найдется, дай боже тебе много крейцеров и дукатов, голые мы, голодные, клянусь богом, три дня не...— бубнит, как из бочки, один из цыган с толстенными губами, глупым выражением лица и глаз.
— Заткнись! — кричит ему первая скрипка, и все налетают на незадачливого просителя и безжалостно его колотят кулаками и барабанными палочками.
— Дубина стоеросовая! — покачивая головой, бранит его первая скрипка и, указывая на Ивко, продолжает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Еще ученые люди называются,— бормотал Ивко,— пишут в книгах о том, как поправить порченое! Была бы у меня охота с этим возиться, я бы, хоть человек простой, написал бы лучше, как делать хорошие соления, а насчет поправки, хе-хе! Уж извините, дело гиблое! Это я вам говорю.
А благовеста все не слыхать! Полистав календарь дальше, он прочитал еще что-то. Прочитал о том, как сохранить до зимы зеленый перец свежим, словно его только что сорвали на огороде, о том, сколько в Лондоне съедают в день куриных яиц. И погрузился в размышления. Думает Ивко, как, должно быть, богаты в Лондоне крестьяне и жители пригородов, которые торгуют яйцами. Боже мой! В ином городе лучше быть слободским, чем членом управы или гарнизонным начальником!
От этих мыслей отвлекает его долгожданный звон колокола, милый его сердцу звон, разнесшийся в утреннем воздухе юрьева дня над кровлями, дворами и огородами набожных христиан. Уже во всех домах принялись украшать двери и окна вербой и сиренью. Хохочут растрепанные после сна молодки и девушки, увивая дома цветущей сиренью и зеленой вербой. Настал юрьев день!
Услышав благовест, Ивко встает, крестится, откладывает календарь, срывает веточку сирени, потом берет плащ, шляпу, трость и большую свечу за пять с полтиной, праздничный хлеб и кутью — все, чтобы идти к утрене. Свечу и трость он несет сам, а хлеб и кутью дает специально выбранному для этого ученику. Ученик будто с картинки сошел, совсем другой ребенок, родная мать не узнает, до того расфуфырил его Ивко к этому дню! На ученике старый, но для него все равно совсем новый шелковый жилет мастера Ивко (еще более пестрый, чем тот, который он сам надел), правда, малость великоватый, но, как известно, ребенок растет, так пусть ничто его не стесняет; под жилетом новый легкий ватник из китайки, на ногах до блеска начищенные штиблеты. Дал ему Ивко свои на весь день. Более того, разрешил носить их до самого Маркова дня и, кроме всего прочего, пойти в них к «Пантелеймону», где соберется уйма народу, потому что в этот день в церкви св. Пантелеймона престольный праздник. И хозяйка прихорашивала его при помощи косметики: напомадила волосы бриллиантином, причесала, взбила небольшую челку — вылитый офицерский сынок! Да и сам ученик напустил на себя официально-торжественный вид — шутка ли, первый раз в жизни надеть штиблеты, вместо того чтобы шлепать босиком или, в крайнем случае, громыхать тяжелыми, грубыми, коваными башмаками.
Утреню и обедню в Старой церкви отслужили раньше, чем началась служба в Новой. Это было удобно прихожанам, но еще удобнее священнослужителям. Праздник для попа что жатва, большой праздник что урожайный год — ведь поповскую ниву не жжет солнце и виноградник не бьет град. Юрьев же день праздновали многие. Если не считать цыган в цыганских слободках, которым не требуется ни поп, ни мулла, одних только православных домов в городе более двух сотен. Носятся попы по улицам и переулкам, из дома в дом, наспех рассекают праздничный хлеб и бегут дальше (как на вокзале у железнодорожной кассы — даешь деньги, получаешь билет и сдачу). За ними едва поспевают служки с большими узлами всякой снеди, скособочив шеи, точно верблюды с тяжелой поклажей. А попы, подбрыкивая ногами, мчатся, словно разносят телеграммы.
Разрезан хлеб и зажжена свеча и у мастера Ивко. Свеча большая, красивая, за пять с полтиной, на целую пядь длиннее и, соответственно, толще, чем свеча его соседа, Йордана, с которым Ивко не очень-то ладит. Просторная передняя и боковушка ломится от разной снеди, тут же крутится и Марийола, молоденькая прехорошенькая девушка с длинными косами и миндалевидными глазами с длинными ресницами, которую еще две недели назад пригласили в помощь хозяйке.
— Соседка Сика,— сказала Кева,— дай мне свою Йолчу, когда у меня будет слава.
— Почему не дать, соседка, пожалуйста! — согласилась Сика, и обе кумушки довольны и горды: Кева — потому что гостям у нее будет прислуживать такая красивая девушка, а Сика — потому что ее дочь будет на славе у таких богатых хозяев. Рады обе соседки, рада и Марийола. И не удивительно! Пошел лишь второй год, как синедрион женщин квартала установил, что Марийола заневестилась, и ее вводят в общество,— правда, пока только прислуживать на праздниках, но для нее и этого достаточно. После первой славы она полгода жила воспоминаниями о ней, а полгода упивалась надеждами на будущую. Была она как раз в том возрасте, когда из-за всякой мелочи, невинного пустяка, своей или чужой ошибки бросает в краску; когда каждая туфелька тесна и ножка просто рвется наружу, а взгляд
из-под длинных ресниц, взгляд... черт побери совсем! Мать причесывает ее и сердится, что дочка шалит. Бранит за густую длинную косу, бьет гребешком в спину, а Йола заливается веселым смехом.
* * *
Пробило десять. Появились первые гости. Первой пришла соседка Сика, Марийолина мать, пришла поздравить с праздником и поглядеть на дочь, проверить, как причесана, как сидит на ней платье, как она себя ведет. На скорую руку поправляет ей волосы, платье, одергиват белый, легкий, прозрачный фартук и дает наставление:
— Смотри, будь кроткой, доченька! И стыдливой, как подобает дочери вдовы, гляди в землю. Я еще зайду! — И, погладив Йолу по голове, ушла с тем озабоченным видом, какой бывает обычно у матерей, на минутку оставляющих своих заневестившихся дочерей.
Среди первых пришли поздравить с праздником, конечно, цыгане-музыканты. Сыграв несколько сербских и турецких песен, они затягивают: «До чего ты хороша, милая моя».
Когда они пропели больше половины, примерно дойдя до: «Невинная молодка сладко бы спала!» — Ивко их прерывает;
— Хватит, пожалуй! Чай, мы не глухие. Чего хотите? — начинает он потчевать гостей.
— Ракии, хозяин! — рявкают все шестеро, словно из одного горла.
— И малость хлеба, и старье какое, господин хороший, может, найдется для моих цыганят. Пятеро померло, восьмеро осталось, мал мала меньше! Чуток хлеба и старой одежонки для цыганят и для меня ветоши какой-нибудь, если найдется, дай боже тебе много крейцеров и дукатов, голые мы, голодные, клянусь богом, три дня не...— бубнит, как из бочки, один из цыган с толстенными губами, глупым выражением лица и глаз.
— Заткнись! — кричит ему первая скрипка, и все налетают на незадачливого просителя и безжалостно его колотят кулаками и барабанными палочками.
— Дубина стоеросовая! — покачивая головой, бранит его первая скрипка и, указывая на Ивко, продолжает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36