..
— Вот и отлично, чего еще нужно? И я так. Светислав оставляет его и обращается к двум другим.
— А вы какими голосами поете? — спрашивает он.
— Каким и ты, побратим,— в один голос отвечают побратимы.
Светислав громко вздыхает и снова поворачивается к Калче.
— Ну, Калча, запевай свое любимое... Начинай! Бээээ! — пытается он пробасить.— Ну!
— Бэээ! — в тон ему ревет Калча.— Как медведи, тянем.
— Очень хорошо, так басом и надо. Запевай что-нибудь.
Калча запел:
— Дома ль ты, Маруш? Глянь из окна!
— Дома-то дома, да я не одна!
— Замечательно! У тебя настоящий бас, и ты будешь петь басом,— говорит Свети слав и пытается протянуть октавой.— Бээээ! На этой ноте...
— Ну, этого ты от меня не дождешься! — говорит Калча.— Отец мой басом не был, и я не собираюсь... ходить в басах, пока еще крещусь тремя перстами.
— Да ведь надо же...
— Почему это ты можешь так петь, а я должен петь иначе. Если уж мы побратимы, то и петь нам положено вместе, как друзьям. В мои-то годы так петь! Не хочу! Ты что думаешь, если ты заделался председателевым кумом, то я не смею и петь, как ты.
— Да не о том речь!
— Умереть мне на этом месте, но басом петь не стану! В нашей семье этих самых басов, как ты говоришь, и в помине нет! — заявляет Калча решительно.— И как же мы будем петь?
— Станем перед домом и споем серенаду... знаете, слава богу, что это такое,— говорит Светислав.— Серенаду...
— Хе-хе! Чудное слово. Как, говоришь? Перед домом? Разве это колядка, что на рождество перед домом поют? Нет, неловко получится. Лучше, полагаю, когда тронемся... на ходу...
— Да всего несколько стихов из песни «У твоего окна стою я страсти полон!..» — умоляет Светислав.
— Э-э~э, такое петь у нас не в обычае,— замечает Калча,— у вас, может быть, поют, а у нас не положено!
— И не будем! — кричат все.
— Что ж, хорошо, тогда я один. Это еще лучше,— кстати, серенада и поется соло.
Но Волк и все прочие и на это не согласились.
— Хватит здесь болтаться, садись-ка, Светислав, в пролетку,— распоряжается Волк.— Все усаживайтесь! Я с Кал-чей на эту, а ты и Уж на другую.
Уселись на двух пролетках. Внизу остался только Чапа. Не желая расставаться с хозяином и боясь потеряться, он громким лаем дает о себе знать.
— Примем в компанию и моего Чапу? — спрашивает Калча, очень довольный, что Чапа здесь.— Хоть он и пес, но душа у него есть, пусть и он погуляет! Верно?
— Давайте посадим его на третью пролетку? — предлагает Светислав.
— Он преотличный ходок албанской породы, мой Чапа. Погляди-ка, сколько у него ног! — Калча с умилением смотрит на пса и гладит его по голове.— Целых четыре ноги, брат, разве это мало? Побольше, чем у тебя, побратим! Раньше нас на место прибудет.
— Нет, нет! И он должен ехать по-господски, в пролетке! — говорит Волк.
И, посадив Чапу на третью пролетку, побратимы наконец уехали.
Глава четвертая ПАТАРИЦА
— Стой! — раздается команда. Пролетки останавливаются.
Согласно распоряжению председателя, а также собственным намерениям и клятвенным обещаниям, побратимы должны были ехать по домам. Они дали председателю слово, а председатель, в свою очередь, предупредил, что всю эту ночь будет самолично проверять патрули и, кстати, убедится, как они выполнили слово. Однако ехать домой друзьям никак не хотелось, опять же по милости того самого злого черта, который держал их три дня у Ивко и привел к вмешательству властей; тот же самый черт шепнул Калче, а Калча всей компании: полночь, мол, миновала — нехорошо беспокоить домочадцев!
К тому же ночь выдалась чудесная — ясная, звездная, волшебная ночь в Нише! Издалека слыхать, как у крепости шумит и грохочет Нишава. Кто в силах презреть эти красоты природы, кто променяет ее очарование на спертый воздух помещения и завалится спать?! Сама ночь не позволит этого. Но остаться в городе побратимы не посмели; дали слово, а что еще важнее, дал слово председатель, не ровен час, где-нибудь налетит на них. Однако и повод больно торжественный, можно даже сказать, знаменательный, такое раз в жизни бывает. Посватался Светислав, посватался и Волк. А у Волка, как говорится, двойной праздник: сватовство и слава, верней, патарица. Потому Калча и предложил: поскольку полночь миновала, Волку следует отметить патарицу.
— Уж если мы показали себя настоящими людьми в доме Ивко,— говорит Калча,— и остались у него на патарицу, то чем наш побратим Волк хуже его?! Отпразднуем его патарицу. Принимается? т— воодушевленно спрашивает оратор.
— Принимается! — рявкают дружно побратимы, и тут же отдается приказ извозчикам ехать не домой, а прямо в Банью.
На третью пролетку (Чапа выскочил из нее, как только она тронулась) они посадили встретившихся им по дороге захудалых музыкантов-цыган: босоногих подростков во главе с таким же босым парнем в белом цилиндре. По дороге домой цыгане остановились у подслеповатого фонаря и делили, громко галдя, вырученные медяки.
— Эй, цыгане! — кричит Калча.— Кто из вас старший? Выходи вперед!
— Я, если вам угодно, первая скрипка! — отозвался цыган в белом цилиндре.
— Поедете с нами? Хорошо заработаете,— предлагает Калча.
Цыган сажают на третьего извозчика. Чапу, начавшего скулить, Калча берет к себе. И покатили. Проехав Келе-кулу, лошади переходят на широкую рысь, и вдруг раздается крик одного из побратимов:
— Стой!
Пролетки остановились, цыгане притихли, а друзья начинают договариваться, куда ехать, потому что кто-то, к счастью, вспомнил, что вода сейчас в источнике холодная — ежегодно, как раз в это время, несколько дней в купальнях только холодная вода. Посоветовавшись, решают продолжить путь и ехать в Эминову Кутину. Снова покатили.
— Эй, цыгане, закоптелые души,— кричит с пролетки Калча,— играйте о моей тоске, чтоб за сердце хватало! Сыграйте «Ведомо ль тебе, что я просватана?».— И, развалившись на сиденье, сдвигает набекрень свою феску.— Ах, Волк, Волк,— говорит он, покачивая головой,— не побратим ты мне больше, а лютый враг! Вот так тебя и стану отныне величать.
— Не валяй дурака! — укоряет его Волк.
— А что? Разве ты не злодей, не волк? Разве не как голодный волк ты схватил нашу лучшую овечку, нашу маленькую Сику? Видал, какая она крошка?! Хоть за пояс ее заткни, любуйся и нюхай, как гвоздичку!
— Слушай, брось болтать ерунду! — говорит Волк.
— Э-э-э! Здорово ты меня объегорил, крепко, по-разбойничьи объегорил! Э-э-э! Вражина ты, а не побратим! Пришел невесть откуда и, как молчан-собака, хвать — прямо за сердце! Э-э-э! Ведь зарезал, тупым перочинным ножом зарезал, как пасхального агнца! Э-э-э! За что же? — И давай горланить:
Мит-Мит-Мит-Митанчо, ох, Чтоб ты лопнул, чтоб ты сдох!
— Сиди-ка и молчи! — утихомиривает его Волк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Вот и отлично, чего еще нужно? И я так. Светислав оставляет его и обращается к двум другим.
— А вы какими голосами поете? — спрашивает он.
— Каким и ты, побратим,— в один голос отвечают побратимы.
Светислав громко вздыхает и снова поворачивается к Калче.
— Ну, Калча, запевай свое любимое... Начинай! Бээээ! — пытается он пробасить.— Ну!
— Бэээ! — в тон ему ревет Калча.— Как медведи, тянем.
— Очень хорошо, так басом и надо. Запевай что-нибудь.
Калча запел:
— Дома ль ты, Маруш? Глянь из окна!
— Дома-то дома, да я не одна!
— Замечательно! У тебя настоящий бас, и ты будешь петь басом,— говорит Свети слав и пытается протянуть октавой.— Бээээ! На этой ноте...
— Ну, этого ты от меня не дождешься! — говорит Калча.— Отец мой басом не был, и я не собираюсь... ходить в басах, пока еще крещусь тремя перстами.
— Да ведь надо же...
— Почему это ты можешь так петь, а я должен петь иначе. Если уж мы побратимы, то и петь нам положено вместе, как друзьям. В мои-то годы так петь! Не хочу! Ты что думаешь, если ты заделался председателевым кумом, то я не смею и петь, как ты.
— Да не о том речь!
— Умереть мне на этом месте, но басом петь не стану! В нашей семье этих самых басов, как ты говоришь, и в помине нет! — заявляет Калча решительно.— И как же мы будем петь?
— Станем перед домом и споем серенаду... знаете, слава богу, что это такое,— говорит Светислав.— Серенаду...
— Хе-хе! Чудное слово. Как, говоришь? Перед домом? Разве это колядка, что на рождество перед домом поют? Нет, неловко получится. Лучше, полагаю, когда тронемся... на ходу...
— Да всего несколько стихов из песни «У твоего окна стою я страсти полон!..» — умоляет Светислав.
— Э-э~э, такое петь у нас не в обычае,— замечает Калча,— у вас, может быть, поют, а у нас не положено!
— И не будем! — кричат все.
— Что ж, хорошо, тогда я один. Это еще лучше,— кстати, серенада и поется соло.
Но Волк и все прочие и на это не согласились.
— Хватит здесь болтаться, садись-ка, Светислав, в пролетку,— распоряжается Волк.— Все усаживайтесь! Я с Кал-чей на эту, а ты и Уж на другую.
Уселись на двух пролетках. Внизу остался только Чапа. Не желая расставаться с хозяином и боясь потеряться, он громким лаем дает о себе знать.
— Примем в компанию и моего Чапу? — спрашивает Калча, очень довольный, что Чапа здесь.— Хоть он и пес, но душа у него есть, пусть и он погуляет! Верно?
— Давайте посадим его на третью пролетку? — предлагает Светислав.
— Он преотличный ходок албанской породы, мой Чапа. Погляди-ка, сколько у него ног! — Калча с умилением смотрит на пса и гладит его по голове.— Целых четыре ноги, брат, разве это мало? Побольше, чем у тебя, побратим! Раньше нас на место прибудет.
— Нет, нет! И он должен ехать по-господски, в пролетке! — говорит Волк.
И, посадив Чапу на третью пролетку, побратимы наконец уехали.
Глава четвертая ПАТАРИЦА
— Стой! — раздается команда. Пролетки останавливаются.
Согласно распоряжению председателя, а также собственным намерениям и клятвенным обещаниям, побратимы должны были ехать по домам. Они дали председателю слово, а председатель, в свою очередь, предупредил, что всю эту ночь будет самолично проверять патрули и, кстати, убедится, как они выполнили слово. Однако ехать домой друзьям никак не хотелось, опять же по милости того самого злого черта, который держал их три дня у Ивко и привел к вмешательству властей; тот же самый черт шепнул Калче, а Калча всей компании: полночь, мол, миновала — нехорошо беспокоить домочадцев!
К тому же ночь выдалась чудесная — ясная, звездная, волшебная ночь в Нише! Издалека слыхать, как у крепости шумит и грохочет Нишава. Кто в силах презреть эти красоты природы, кто променяет ее очарование на спертый воздух помещения и завалится спать?! Сама ночь не позволит этого. Но остаться в городе побратимы не посмели; дали слово, а что еще важнее, дал слово председатель, не ровен час, где-нибудь налетит на них. Однако и повод больно торжественный, можно даже сказать, знаменательный, такое раз в жизни бывает. Посватался Светислав, посватался и Волк. А у Волка, как говорится, двойной праздник: сватовство и слава, верней, патарица. Потому Калча и предложил: поскольку полночь миновала, Волку следует отметить патарицу.
— Уж если мы показали себя настоящими людьми в доме Ивко,— говорит Калча,— и остались у него на патарицу, то чем наш побратим Волк хуже его?! Отпразднуем его патарицу. Принимается? т— воодушевленно спрашивает оратор.
— Принимается! — рявкают дружно побратимы, и тут же отдается приказ извозчикам ехать не домой, а прямо в Банью.
На третью пролетку (Чапа выскочил из нее, как только она тронулась) они посадили встретившихся им по дороге захудалых музыкантов-цыган: босоногих подростков во главе с таким же босым парнем в белом цилиндре. По дороге домой цыгане остановились у подслеповатого фонаря и делили, громко галдя, вырученные медяки.
— Эй, цыгане! — кричит Калча.— Кто из вас старший? Выходи вперед!
— Я, если вам угодно, первая скрипка! — отозвался цыган в белом цилиндре.
— Поедете с нами? Хорошо заработаете,— предлагает Калча.
Цыган сажают на третьего извозчика. Чапу, начавшего скулить, Калча берет к себе. И покатили. Проехав Келе-кулу, лошади переходят на широкую рысь, и вдруг раздается крик одного из побратимов:
— Стой!
Пролетки остановились, цыгане притихли, а друзья начинают договариваться, куда ехать, потому что кто-то, к счастью, вспомнил, что вода сейчас в источнике холодная — ежегодно, как раз в это время, несколько дней в купальнях только холодная вода. Посоветовавшись, решают продолжить путь и ехать в Эминову Кутину. Снова покатили.
— Эй, цыгане, закоптелые души,— кричит с пролетки Калча,— играйте о моей тоске, чтоб за сердце хватало! Сыграйте «Ведомо ль тебе, что я просватана?».— И, развалившись на сиденье, сдвигает набекрень свою феску.— Ах, Волк, Волк,— говорит он, покачивая головой,— не побратим ты мне больше, а лютый враг! Вот так тебя и стану отныне величать.
— Не валяй дурака! — укоряет его Волк.
— А что? Разве ты не злодей, не волк? Разве не как голодный волк ты схватил нашу лучшую овечку, нашу маленькую Сику? Видал, какая она крошка?! Хоть за пояс ее заткни, любуйся и нюхай, как гвоздичку!
— Слушай, брось болтать ерунду! — говорит Волк.
— Э-э-э! Здорово ты меня объегорил, крепко, по-разбойничьи объегорил! Э-э-э! Вражина ты, а не побратим! Пришел невесть откуда и, как молчан-собака, хвать — прямо за сердце! Э-э-э! Ведь зарезал, тупым перочинным ножом зарезал, как пасхального агнца! Э-э-э! За что же? — И давай горланить:
Мит-Мит-Мит-Митанчо, ох, Чтоб ты лопнул, чтоб ты сдох!
— Сиди-ка и молчи! — утихомиривает его Волк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36